разом, не только кастильским инфантом,  но  и  фламандским
уроженцем. Им твердили, что  счастливые  предзнаменования  сопутствовали
рождению чудо-ребенка, явившегося на свет в воскресенье 22 февраля  1500
года, в день святого Матвея, что Рутильо Бениказа,  величайший  астролог
века, предсказал ему удивительную судьбу по тем дарам, которые  поднесли
астрологу крестный отец и  крестная  мать  -  принц  Шимей  и  принцесса
Маргарита Австрийская,  в  тот  день,  когда  они  (причем  впереди  них
двигались  шестьсот  оруженосцев,  двести  всадников  и  тысяча  пятьсот
факельщиков) прошли по коврам, разостланным от  замка  до  кафедрального
собора, принесли новорожденного для обряда крещения и нарекли его Карлом
в честь его деда со  стороны  матери,  Карла  Бургундского,  прозванного
Смелым. Кастильцам твердили, что по тем дарам, которые крестные  отец  и
мать в тот день преподнесли младенцу (Маргарита Австрийская  -  вазу  из
золоченого серебра, полную драгоценных камней, а принц Шимей  -  золотой
шлем, увенчанный фениксом), Рутильо Бениказа предсказал,  что  младенцу,
получившему эти богатые дары, суждено стать владыкой стран, где добывают
золото и алмазы, и что, подобно птице, которая украшает  его  шлем,  ему
суждено стать фениксом среди королей и императоров; напрасно все это  им
твердили, - сейчас они  качают  головой,  вспоминая  все  беды,  которые
совпали с юностью Карла и начались с самого его появления на свет и  как
бы решительно опровергали тот блистательный удел, который, по их мнению,
сулили ему угодливые льстецы,  но  отнюдь  не  люди,  умеющие  постигать
будущее.
   Испанцы имели некоторое основание сомневаться, ибо в тот  год,  когда
родился молодой принц, у его матери еще во время  беременности  начались
первые  проявления  болезни,   с   которой   она   безуспешно   боролась
девятнадцать лет, - из-за этого недуга история сохранила за ней скорбное
прозвище Хуаны Безумной,  ибо  почти  через  шесть  лет  после  рождения
инфанта, тоже 22-го числа и тоже в воскресенье, когда, казалось бы,  все
должно было бы Карлу  благоприятствовать,  его  отец,  Филипп  Красивый,
любовные похождения которого свели с ума ревнивую  и  несчастную  Хуану,
так вот, Филипп Красивый отправился на завтрак  в  замок  близ  Бургоса,
замок, который он подарил  одному  из  своих  фаворитов  по  имени  Хуан
Мануэль, а после завтрака, встав из-за стола, принялся играть в  мяч  и,
разгоряченный игрой, попросил стакан воды, который ему и подал  какой-то
незнакомец, не принадлежавший ни  к  свите  короля,  ни  к  челяди  дона
Мануэля; итак, король осушил стакан воды и тотчас же почувствовал боли в
животе, что не помешало ему вернуться в тот же  вечер  в  Бургос,  а  на
следующий день выйти, ибо он старался превозмочь недуг, но не он  одолел
недуг, а недуг одолел его, да так, что во вторник он слег в  постель,  в
среду тщетно пытался подняться, в четверг утратил дар речи, а в пятницу,
в одиннадцать часов утра, отдал богу душу.
   Нечего и говорить, что все было сделано, чтобы разыскать  незнакомца,
подавшего стакан воды королю. Но незнакомец так  и  не  появился,  и  во
всем, что в ту пору рассказывали, казалось,  было  больше  выдумки,  чем
правды. Так, например,  говорили,  будто  бы  среди  множества  любовниц
Филиппа Красивого была цыганка по имени Топаз, которую все  ее  сородичи
считали продолжательницей рода царицы Савской,  будто  бы  цыганка  была
помолвлена с цыганским князем, но, полюбив короля Филиппа Красивого, - а
он, как явствует его прозвище, был одним из первых красавцев не только в
Испании, но и во всем свете, - отвергла любовь знатного  цыгана,  и  тот
отомстил за себя, дав королю Филиппу стакан ледяной воды,  что  и  стало
причиной его смерти.
   Так или иначе, был ли он умерщвлен или умер естественной смертью,  но
его кончина нанесла роковой удар несчастной Хуане:  на  нее  уж  не  раз
находили приступы безумия, а теперь ее рассудок совсем помутился. Она не
желала верить в смерть супруга; вообразив, что он  заснул,  -  очевидно,
окружающие решили не выводить ее из заблуждения, - она  сама  надела  на
него нарядные одежды, выбрав то, что, казалось ей, больше  всего  ему  к
лицу,  облачила  в  камзол  из  златотканой  парчи,  натянула   пунцовые
шаровары, накинула пурпурную мантию, подбитую горностаем, обула в черные
бархатные сапожки, голову, поверх берета,  увенчала  короной,  приказала
перенести его тело на пышно  убранное  ложе  и  повелела  сутки  держать
дворцовые двери отворенными, дабы каждый мог удостовериться, что  король
жив, и приложиться к его руке.
   В конце концов ее удалось увести, набальзамировать усопшего, положить
в свинцовый гроб, после чего Хуана, вообразив, что сопровождает  спящего
супруга, проводила гроб до Тордесильяса, в королевство Леон, где  его  и
установили в монастыре Санта-Клара.
   Так исполнилось предсказание ведуньи, которая  в  час  прибытия  сына
Максимилиана из Фландрии в Испанию, покачав  головой,  изрекла:  "Король
Филипп Красивый, предсказываю тебе, что ты мертвым свершишь более долгий
путь по дорогам Кастилии, нежели живым".
   Однако Хуана, не теряя надежды, что муж ее  в  один  прекрасный  день
встанет со смертного  одра,  не  позволила  опустить  гроб  в  склеп,  а
повелела  поместить  его  посреди  клироса,  на  возвышении,  и   четыре
алебардиста денно  и  нощно  стояли  на  страже  возле  него,  а  четыре
францисканских монаха, сидя у четырех углов помоста, беспрерывно  читали
молитвы.
   Сюда, за два года до тех событий, о которых мы повествуем, король дон
Карлос - он прибыл в Испанию из Флесинга,  переплыв  океан  с  тридцатью
шестью кораблями, и высадился на  берег  в  Вильявисиосе,  -  повторяем,
сюда-то и явился король дон Карлос и увидел безумную  мать  и  почившего
отца.
   И тогда благочестивый сын повелел открыть гроб, закрытый  одиннадцать
лет назад, и, склонившись над трупом, облаченным в  пурпурную  мантию  и
превосходно сохранившимся, поцеловал его в лоб с важным  и  бесстрастным
видом, а затем, дав клятвенное обещание матери, что до конца ее жизни не
будет зваться королем Испании, отправился в Вальядолид и повелел венчать
себя на царство. В честь коронования были устроены пышные празднества  и
турниры, в конных боях на копьях участвовал сам  король,  но  в  побоище
после конных боев было ранено восемь сеньоров, причем двое смертельно, и
король поклялся больше никогда не дозволять турниры.
   Впрочем, вскоре появился повод для  настоящего  сражения,  а  не  для
потешного боя на копьях: Сарагоса  объявила,  что  хочет  иметь  королем
испанского  принца  и  не  откроет  ворота   для   въезда   фламандского
экс-герцога.
   Дон Карлос узнал о новости, не выказав ни малейшего волнения.  Только
лишь на миг затуманились его голубые глаза и дрогнули  веки,  и  тут  же
своим обычным ровным голосом он дал приказ двинуть войска на Сарагосу.
   Молодой король повелел разнести ворота пушечными выстрелами и вступил
в город с  обнаженной  шпагой,  а  за  ним  тянулась  вереница  пушек  с
пылающими фитилями, тех пушек, которые с  самого  дня  своего  появления
заслужили название: "Последний довод королей".
   Оттуда, из Сарагосы, и понеслись его беспощадные указы об искоренении
разбойничества - они, подобно молниям Юпитера Олимпийского, исполосовали
Испанию во всех направлениях.
   Разумеется, тот, кому суждено было стать императором  Карлом  V,  под
словом  "разбойничество"  прежде  всего  подразумевал  мятеж.  Потому-то
угрюмый молодой человек, девятнадцатилетний Тиберий, и  не  прощал  тех,
кто не выполнял его повелений.
   Так, в каждодневной борьбе, миновало почти  два  года;  время  шло  в
празднествах, в сражениях, но вот 9 февраля  в  Сарагосу  прибыл  гонец.
Из-за морозов и оттепелей он целых двадцать  восемь  дней  добирался  из
Фландрии, дабы возвестить, что император Максимилиан умер 12 января 1519
года.
   Император Максимилиан,  личность  неприметная,  возвысился  благодаря
своим  современникам.  Он  старался  быть  вровень  с  Франциском  I   и
Александром VI.
   Папа  Юлий  II  говорил  так:  "Кардиналы   и   курфюрсты   допустили
оплошность:  кардиналы  нарекли  меня   папой,   а   курфюрсты   нарекли
Максимилиана  императором,  а  надо  было  меня  наречь  императором,  а
Максимилиана - папой".
   Смерть императора ввергла молодого  короля  в  несказанное  смятение.
Если б он  присутствовал  при  его  кончине,  если  б  оба  дальновидных
политика,  причем  верховодил  бы  младший,  да  если   бы   по   мосту,
перекинутому с земли на небеса, они прошли рядом хоть несколько шагов  -
и младший поддержал бы старшего, если б сделали остановку на  полпути  к
смерти, то им удалось бы наметить план  действий  того,  кому  надлежало
вернуться  к  жизни,  и  тогда-то  Карла,  без  сомнения,   избрали   бы
императором. Но ничего предусмотреть не удалось - смерть была  внезапной
и неожиданной, и дон  Карлос,  лишенный  поддержки  кардинала  Хименеса,
почившего недавно, окруженный алчными и хищными фламандцами, которые  за
три года умудрились выжать из многострадальной Испании миллион сто тысяч
дукатов, король дон Карлос, вызвавший неприязнь  всей  Испании,  которую
ему было суждено обогатить в будущем, но которую  он  пока  разорял,  не
решался уехать, опасаясь за свое положение, ибо недовольство,  вызванное
его поведением, все нарастало. Он бы и отправился в Германию, но не  был
убежден, что там его нарекут императором, зато был уверен, что,  оставив
Испанию, он уже не будет королем.
   Многие ему советовали без промедления сесть  на  корабль  и  покинуть
Испанию. Однако его наставник, Адриан  Утрехтский,  придерживался  иного
мнения. Борьба шла между Карлосом и Франциском I, королем Франции.
   И король дон Карлос так и не уехал,  зато  уехали  самые  рьяные  его
сторонники, облеченные королевскими полномочиями.
   Втайне отправили гонца к папе Льву X. Какие же  наказы  получил  этот
гонец?  Быть  может,  об  этом  мы  узнаем  позже.  Тем  временем,  дабы
нарочному, которому приказано было привезти королю  известия  о  выборах
императора, не пришлось бы потратить двадцать восемь дней на дорогу, дон
Карлос объявил, что  намерен  проехать  по  южным  провинциям,  посетить
Севилью, Кордову и Гранаду.
   Нарочному предстояло только пересечь Швейцарию, сесть  на  корабль  в
Генуе и доплыть до Валенсии или  Малаги.  Через  двенадцать  дней  после
выборов дон Карлос уже знал бы о решении.
   И вот тут ему сообщили, что в  горах  Сьерры-Невады  и  Сьерры-Морены
бесчинствуют разбойники.
   Он пожелал дознаться,  разбойники  это  или  бунтовщики.  Поэтому  он
повелел очистить от них сьерру, и  вот  в  тех  местах,  где  властвовал
Сальтеадор, повеление это выполнили безотлагательно:  разожгли  в  горах
пожар.

XIII

ДОН РУИС ДЕ ТОРРИЛЬЯС

   Пока в горах пылал огонь, Гранада ждала приезда короля дона Карлоса.
   Как мы уже упоминали, торжество было назначено на два часа пополудни,
за несколько минут до этого с башни Вела должны были  подать  сигнал,  а
пока внук Изабеллы и Фердинанда не показался, подобно конной  статуе,  в
обрамлении  мавританских  ворот,  сеньоры  из  знатных  семей  Андалусии
прогуливались по площади Лос-Альхибес.
   Вельможи прохаживались кто в  одиночку,  кто  по  двое,  а  собираясь
вместе, громко разговаривали или, уединяясь, перешептывались; среди  них
выделялся человек с необыкновенно  гордым  и  в  то  же  время  грустным
выражением лица.
   Он сидел на краю беломраморной ограды,  окружающей  водомет,  посреди
площади, и, чуть откинув голову, смотрел в лазурное небо;  на  нем  была
одна из тех войлочных шляп с  широкими  полями,  у  которых  современные
шляпы, совершенно иной формы, заимствовали название "сомбреро".
   Седые кудри ниспадали на его плечи, седеющая борода была  подстрижена
четырехугольником, а на шее висел орден в форме креста - такими крестами
Изабелла и Фердинанд после  взятия  Гранады  собственноручно  награждали
доблестных участников победы над маврами.
   Сосредоточенный вид  человека,  погруженного  в  тягостное  раздумье,
отпугивал нескромных зевак и беззаботных болтунов, но  все  же  какой-то
мужчина, приблизительно тех же лет - его мы тоже собираемся  описать,  -
всматривался с минуту в него, стараясь убедиться, что не обознался.
   Но вот старик снял шляпу и тряхнул головой,  как  бы  желая  отогнать
тоску, из-за которой никнут даже сильные духом, и это движение  развеяло
все сомнения того, кто наблюдал за ним.
   Незнакомец приблизился к старику, держа шляпу в руке, и сказал:
   - С детских лет я считаю себя вашим другом, и, право, было бы дурно с
моей стороны, если бы, видя вашу печаль, я не протянул  вам  руку  и  не
спросил:  "Дон  Руис  де  Торрильяс,  чем  я  могу  быть  вам   полезен?
Приказывайте!"
   При первых же  его  словах  дон  Руис  поднял  голову,  узнал  его  и
произнес:
   - Очень вам признателен, дон Лопес д'Авила. Да, в самом  деле,  мы  с
вами старые знакомые. И ваше предложение  доказывает,  что  вы  истинный
друг! А вы по-прежнему живете в Малаге?
   - Да, по-прежнему. И знайте, что и вблизи, и вдали - в Малаге  ли,  в
Гранаде ли - вы всегда можете располагать мною.
   Дон Руис поклонился.
   - Давно ли вы уехали из Малаги и когда видели  моего  старого  друга,
конечно, и вашего - дона Иниго?
   - Вижусь с ним каждый день. И слышал от  своего  сына,  дона  Рамиро,
будто вчера вечером дон  Иниго  с  дочерью  благополучно  приехал  сюда,
избежав большой опасности в горах, где его захватил Сальтеадор.
   Дон Руис побледнел и закрыл глаза.
   - Так, значит, им удалось спастись?  -  спросил  он  немного  погодя,
поборов слабость огромным усилием воли.
   -  Надо  сказать,  что  этот  разбойник  -  он  нагло  называет  себя
дворянином - вел себя по отношению к ним, как настоящий принц;  мой  сын
рассказал, что он отпустил их без выкупа и даже без всяких обязательств,
а это тем более удивительно, что в Андалусии  дон  Иниго  самый  богатый
дворянин, а донья Флора - самая красивая девушка.
   Дон Руис вздохнул с облегчением.
   - Вот, значит, как он поступил! Тем лучше!
   - Да, я вам все говорю о своем сыне, доне Рамиро, и никак не спрошу о
вашем сыне, доне Фернандо? Он все еще путешествует?
   - Да, - еле слышно отвечал дон Руис.
   - Вот хороший случай устроить его при дворе нового короля, дон  Руис.
Вы - один из самых знатных дворян Андалусии,  и  если  бы  вы  попросили
милости у короля дона Карлоса, то хоть он и окружен фламандцами,  но  из
политических соображений, право, согласился бы.
   - Я  действительно  хочу  попросить  короля  дона  Карлоса  об  одной
милости, но сомневаюсь, что он согласится, - отвечал дон Руис.
   В это время на башне Вела пробило два часа. Два удара, зазвеневшие  в
воздухе, обычно возвещали о том, что вода пущена в городские каналы.  Но
на этот раз они означали и другое. Как только вода  ринулась  в  каналы,
забила из водометов, забурлила во всех бассейнах, звуки труб возвестили,
что король дон Карлос поднимается  по  склону  холма  Альгамбры,  и  все
поспешили к воротам Юзефа, чтобы быть там в тот миг, когда король сойдет
с коня.
   Дон Руис остался на площади один, только теперь он стоял.  Дон  Лопес
пошел вслед за другими.
   Звуки фанфар усилились, возвещая, что король уже поднялся на  холм  и
приближается. Наконец король появился на высоком боевом коне, закованном
в латы, словно для  битвы.  Сам  же  Карл  был  в  доспехах,  украшенных
золоченой насечкой. Только голова его была не покрыта, словно  он  хотел
поразить испанцев тем, как мало в нем испанского.
   И правда, как мы уже говорили,  у  сына  Филиппа  Красивого  и  Хуаны
Безумной не было ни единой кастильской черты,  весь  его  облик  целиком
состоял, если можно так выразиться, из черт Австрийского  дома.  Был  он
невысок, коренаст, голова словно  ушла  в  плечи;  у  него  были  рыжие,
коротко остриженные волосы,  русая  борода,  голубые,  чуть  прищуренные
глаза, орлиный нос,  красные  губы,  выдающийся  подбородок;  он  всегда
старался держать  голову  высоко  и  прямо,  -  казалось,  ее  подпирает
стальной ошейник. Когда он шел пешком, чудилось, будто он  несет  тяжкую
ношу, зато облик его тотчас же менялся, стоило ему сесть  верхом,  -  он
был отличным наездником и ловко управлял конем, и чем горячее был  конь,
тем превосходнее держался всадник.
   Понятно, что властелин, внешне ничем не напоминавший дона Педро,  или
дона Генриха, или дона Фердинанда, хотя внутренне на них похожий, ибо он
был жесток, как первый, двуличен, как второй, и властолюбив, как третий,
но казавшийся истинным Габсбургом, не мог  вызвать  бурных  восторгов  у
испанцев, особенно у дворян Андалусии.
   Поэтому, когда он появился, фанфары запели еще громче, быть может, не
в честь внука Изабеллы и Фердинанда, а для  того,  чтобы  трубным  гулом
скрыть молчание толпы.
   Король бросил холодный, равнодушный взгляд на людей и на площадь,  не
выразив ни малейшего изумления, хотя и люди, и пейзаж были ему неведомы,
затем он остановил лошадь и спешился, вовсе  не  из  желания  побыть  со
своим народом, а лишь потому, что так требовал  церемониал  -  наступило
намеченное заранее время, когда он должен был сойти с лошади.
   Он даже не поднял  головы,  не  потрудился  взглянуть  на  прекрасные
мавританские ворота, под  которыми  проходил,  не  повернул  головы,  не
прочел в боковой часовне надпись, гласившую, что 6 января 1492 года  его
дед Фердинанд и бабка Изабелла  прошли  под  этими  воротами,  в  сердце
Испании, опьяненной триумфом своих королей, прошли, как бы  торжественно
проложив путь, по которому двадцать семь лет спустя  пройдет  он  сам  -
важный  и  угрюмый,   окруженный   тем   безмолвным   почтением,   каким
сопровождается шествие королей, о  достоинствах  которых  еще  никто  не
знает, зато всем уже известно о недостатках.
   Им владела  лишь  одна  мысль,  она  неотступно  сверлила  его  мозг,
клокотала подобно воде, что  кипит  в  бронзовом  сосуде,  не  вырываясь
наружу, - его обуревало исступленное желание стать императором, и  думал
он только об этом.
   Да  и  что  мог  увидеть  взгляд  честолюбца,   устремленный   сквозь
пространство туда, в город  Франкфурт,  где  в  зале  выборов  собрались
курфюрсты и куда устремили свои взоры и помыслы папа, короли,  принцы  и
все власть имущие мира сего, заодно с королем Карлосом.
   "Станешь ли ты императором, а это значит таким же великим, как  папа,
и более великим, чем короли?" - непрестанно  звучал  глас  честолюбия  в
душе дона Карлоса. Какое значение имели для  него  человеческие  голоса,
когда внутри его беспрерывно звучали эти слова?
   Как мы уже сказали,  только  подчиняясь  этикету,  а  не  по  велению
сердца, король дон  Карлос  сошел  с  коня  и  приблизился  к  дворянам,
окружившим его. И тотчас же фламандская свита последовала его примеру.
   Свита  состояла,  в  частности,  из  кардинала  Адриана  Утрехтского,
королевского наставника, графа Шиевра, первого  министра,  графа  Лашау,
графа Порсиана, сеньора  де  Фурнеса,  сеньора  де  Борена  и  голландца
Амерсдорфа.
   Но, еще сидя верхом на коне, дон Карлос заметил, хоть и говорили, что
глаза у него мутные и пустые, группу дворян, которые стояли с шляпами на
голове, все же остальные были с непокрытыми головами.  Казалось,  только
эти люди и привлекали его внимание.
   - Ricos hombres! - произнес он, обращаясь к ним и  жестом  приказывая
занять место в его свите - следом за фламандской знатью.
   Андалусские сеньоры поклонились и заняли места, указанные королем,  с
видом людей, вынужденных беспрекословно подчиняться повелению.
   Король, шагая впереди всех, направился к Альгамбре, - если посмотреть
на нее с площади Лос-Альхибес, то увидишь огромное четырехгранное здание
с одной дверью и без окон.
   Дон Карлос шел с непокрытой головой, сзади следовал паж и нес шлем.
   Дорога  впереди  была  свободной,  каждый  занял  мест