обманчивей на свете. Да,  я  уповаю,  но  я  не  верю.  Я
продолжаю жить и ухожу все дальше и дальше по глухой  и  крутой  дороге,
которая ведет меня против общества  и  закона,  да,  я  иду,  поднимаюсь
вверх, а мне мерещится что я  возвышаюсь  над  людьми,  я  повелеваю,  а
поскольку я повелеваю, мне мерещится, что я король.  Только  иногда,  по
ночам, когда я остаюсь совсем один, меня охватывает тоска, я  погружаюсь
в размышления, начинаю понимать, что  я  поднимаюсь  не  к  трону,  а  к
эшафоту.
   Донья Флора негромко вскрикнула, задыхаясь от волнения.
   Дон Иниго протянул  руку  Сальтеадору.  Но  он  отказался  от  чести,
которую ему оказал старый дворянин, и низко склонился, прижимая  руку  к
сердцу, а другой рукой указывая ему на кресло.
   - Итак, вы поведаете мне обо всем, - произнес дон Иниго, опускаясь  в
кресло.
   - Расскажу обо всем, но скрою имя отца.
   Старик идальго, в свою очередь, указал молодому человеку на стул,  но
тот, так и не сев, проговорил:
   - Вы  услышите  не  рассказ,  а  исповедь,  перед  священником  я  бы
преклонил колена, но исповедоваться всякому другому, будь это дон  Иниго
или сам король, я буду стоя.
   Донья Флора оперлась  о  спинку  кресла,  в  котором  сидел  отец,  а
Сальтеадор,  храня  смиренный  вид,  заговорил  спокойным  и   печальным
голосом.

VIII

ПРИЗНАНИЕ

   - Уверяю вас, сеньор, - так начал Сальтеадор, - я вправе  утверждать,
что каждым человеком, ставшим преступником, какое бы преступление он  ни
совершил, движет сила, независимая от его воли,  по  ее  наущению  он  и
сбивается с правильного пути.
   Чтобы совратить человека, нужна могучая  рука,  иногда  это  железная
длань самой судьбы. Но чтобы  заставить  ребенка  уклониться  с  прямого
пути, ребенка, у которого еще неверный глаз,  а  походка  еще  нетверда,
иной раз довольно и легкого дуновения.
   И такое дуновение пронеслось над моей колыбелью: это было равнодушие,
пожалуй, даже ненависть моего отца...
   - Сеньор, не начинайте с обвинений, если хотите,  чтобы  господь  бог
простил вас, - негромко молвила донья Флора.
   - А я и не обвиняю, да  хранит  меня  бог  от  этого.  Мои  ошибки  и
преступления на моей совести, и в день грядущего суда я не  переложу  их
на другого, но я должен рассказать обо всем истинную правду.
   Мать моя некогда слыла одной из самых красивых девушек в  Кордове,  и
сейчас еще она среди первых красавиц Гранады. Не знаю, что заставило  ее
выйти замуж за моего отца, но я всегда замечал, что живут они как чужие,
а не как супруги.
   И вот я родился... Мне часто приходилось слышать,  что  общие  друзья
родителей думали, будто мое рождение сблизит их, но ничего подобного  не
произошло. Отец был холоден к моей матери, он стал холоден и к  ребенку.
И я почувствовал это, как только стал все сознавать. Я понял, что  лишен
покровителя, которого бог дарует нам при нашем рождении.
   Правда, матушка, чтобы  смягчить  несправедливость  судьбы,  окружила
меня горячей и нежной  любовью,  стараясь  заменить  ею  все,  чего  мне
недоставало, как видно, считая, что должна любить сына за двоих.
   Да, она горячо любила меня, но  любила  по-женски;  если  бы  в  этом
чувстве было немного меньше нежности и побольше отцовской строгости, это
умерило бы капризы ребенка и укротило  страсти  юноши.  Так  бог  сказал
Океану:
   "Ты не поднимешься выше, ты не разольешься дальше".
   Капризы, усмиренные рукой отца, страсти, подавленные  рукой  мужчины,
стали бы терпимы, приемлемы в обществе.
   Но у юнца, воспитанного под снисходительным взором женщины и ведомого
ее   нежной    рукой,    нрав    становится    неистовым.    Материнская
снисходительность  безгранична,  как  и  материнская  любовь.  И  вот  я
превратился в эдакого необузданного горячего  коня  и,  увы,  поддавшись
мгновенному порыву, умчался в горы.
   Правда, хотя мой характер в безудержной  свободе  испортился  вконец,
зато силы мои окрепли. Я знал -  твердая  отцовская  рука  не  захлопнет
передо мной двери дома, и заранее  посмеивался  над  робкими  попреками,
которыми встретят меня, когда я вернусь. Вместе с горцами я  блуждал  по
Сьерре-Морене. Я научился охотиться на вепря с рогатиной, на  медведя  с
кинжалом. Мне было всего пятнадцать лет а ведь эти дикие  звери  привели
бы в  ужас  любого  моего  сверстника.  Для  меня  же  это  были  просто
противники, с которыми я вступал в единоборство, в  опасное  сражение  и
всегда побеждал. Бывало, стоило мне заметить в горах  звериный  след,  и
животное было уже  обречено  -  я  преследовал  его,  настигал,  нападал
первый. Не раз я ужом вползал в  звериное  логово,  и  там  мне  светили
только горящие глаза разъяренного врага, на которого я шел. И  тогда-то,
хотя только господь бог был свидетелем борьбы,  происходившей  в  недрах
гор, - схватки  со  зверем,  тогда-то  мое  сердце  учащенно  билось  от
гордости и ликования и, подобно героям Гомера, которые  насмехались  над
недругом, прежде чем напасть на него с мечом,  дротиком  или  копьем,  я
дразнил, вызывая на единоборство волка,  вепря,  медведя.  И  начиналась
борьба между мною и зверем. Борьба молчаливая, жестокая,  и  завершалась
она предсмертным рычанием зверя и торжествующими криками победителя.  И,
как Геркулес, победитель чудовища, Геркулес, с которым я себя сравнивал,
я, выбираясь из логова на свет божий и влача за собой труп побежденного,
осыпал его оскорблениями в дикой своей радости и восхвалял  свою  победу
песней, которую тут же слагал. Я называл бушующие горные  потоки  своими
друзьями, орлов, что парили в вышине, - своими братьями.
   Я возмужал, пришла пора любви.  Новые  страсти  и  прежние  увлечения
соединились, и все это безудержно толкало меня на безумства. Я погряз  в
азартных играх, я предавался  любовным  похождениям.  Матушка  старалась
образумить меня. Но, как всегда, все ее попытки были тщетны -  она  была
слишком кротка. Тогда она призвала на помощь отца.
   Было поздно - я не привык повиноваться и  восстал  против  увещеваний
отца. Да и его голос, звучавший в грохоте бури, был  мне  чужд.  Ведь  я
вырос, возмужал в тлетворной среде; так  юное  деревце,  быть  может,  и
поддалось бы, но дерево устояло, не  сгибаясь,  и  по-прежнему  под  его
корой, грубой и шероховатой, словно у дуба, бурлили жгучие токи.
   О нет, я не буду вспоминать обо всем - рассказ был бы слишком  долог,
да я и не могу  этого  сделать  в  присутствии  вашей  чистой,  невинной
дочери; чувство уважения замыкает мои уста. Нет, я не  буду  говорить  о
ночных оргиях, неистовых любовных страстях, обо всем, что в конце концов
разорило моего отца и измучило страдалицу мать. Нет,  нет...  Я  прохожу
мимо бесконечных приключений, которые составляют суть всей моей жизни, -
она пестрит поединками, серенадами под балконами дам, уличными встречами
- так пестрит яркими красками мой плащ; повторяю, я умолчу о всех  своих
похождениях и перейду к рассказу о том, какой крутой поворот произошел в
моей жизни, изменив ее навсегда.
   Я полюбил.., или вообразил, что люблю одну  женщину  -  сестру  моего
друга. Как я клялся ей, призывая в свидетели моей  любви  целый  мир,  -
простите, сеньора, тогда я еще не видел  вас  и  считал,  что  она  всех
красивее на свете... И вот как-то ночью, а вернее утром,  я  встретил  у
дверей отчего дома брата своей любовницы. Он  был  верхом  и  держал  за
поводья вторую лошадь.
   Я сразу заподозрил, что тайна моей любви открыта.
   "Что ты здесь делаешь?" - спросил я.
   "Жду тебя или не видишь? Шпага при тебе?"
   "С ней я никогда не расстаюсь".
   "Тогда садись на коня и следуй за мной".
   "Я буду сопровождать тебя - скорее ты последуешь за мной".
   "О нет! Я сам знаю, куда нам нужно попасть, и поскорее".
   И он пустил коня галопом, я тоже, и так мы мчались бок о бок во  весь
опор и скоро очутились в горах.
   Мы проскакали еще шагов пятьсот и оказались  близ  полянки,  заросшей
нежной травой, словно приглаженной рукой человека.
   "Здесь и остановимся", - сказал Альваро: так звали моего друга.
   "Пожалуй", - отвечал я.
   "Сходите с лошади  и  готовьте  шпагу,  дон  Фернандо.  Вы,  конечно,
догадываетесь, зачем мы здесь - я вызываю вас на дуэль".
   "Сначала я сомневался, - отвечал я, - а теперь теряюсь в  догадках  -
что же могло произойти? Отчего наша любовь обернулась ненавистью;  вчера
еще братья, сегодня враги..."
   "Враги именно потому, что братья, - оборвал меня дон Альваро, вынимая
шпагу. - Братья по моей сестре Вперед, вперед, дон Фернандо, со шпагой в
руке!"
   "Я готов, - ответил я. - Вы-то хорошо знаете,  что  дважды  повторять
приглашение мне не нужно. Но я жду - скажите о  причине  нашего  приезда
сюда, на эту поляну. Что настроило вас против меня? В чем я виноват?"
   "Обвинений столько, что я предпочитаю молчать. И одно  напоминание  о
них заставляет меня еще и еще раз поклясться, что я  смою  твоей  кровью
все оскорбления. Живо шпагу из ножен, Фернандо!"
   Я просто не узнавал себя - до того спокойно я  выслушал  его  гневные
слова, его вызов.
   "Драться я не буду, пока не узнаю, в чем моя вина", - сказал я.
   Он выхватил из кармана пачку писем.
   "Узнаете эти бумажонки?"
   Я вздрогнул.
   "Бросьте их на землю, может быть, и узнаю".
   "Ну что же, соберите их и прочтите".
   Он швырнул письма на землю. Я их подобрал, пробежал глазами - да,  то
были мои письма.
   Отрицать это было  невозможно;  я  стоял  перед  лицом  оскорбленного
брата.
   "О я глупец! - воскликнул я. - Горе безумцу, доверившему бумаге  свои
сердечные тайны и честь женщины!  Ведь  письмо  -  это  летящая  стрела:
известно, откуда она направлена, откуда она пущена, но неведомо, где она
упадет и кого настигнет".
   "Так что же, узнали вы письма, дон Фернандо?"
   "Они написаны моей рукой, дон Альваро".
   "Живо обнажайте шпагу, и  пусть  один  из  нас  падет  во  искупление
попранной чести моей сестры".
   "Я зол на вас - ваш поступок, ваши угрозы, дон  Альваро,  мешают  мне
просить у вас руки вашей сестры".
   "Ну и трус! - крикнул дон Альваро. - Увидел шпагу у брата опозоренной
им женщины и обещает жениться'"
   "Вы-то знаете, что я не трус, дон Альваро. Я хочу поговорить с  вами,
выслушайте меня".
   "Шпагу наголо! Там, где должен говорить клинок, язык молчит".
   "Я люблю вашу сестру, дон Альваро, и она любит меня.
   Почему же мне не назвать вас братом?"
   "Да потому, что отец сказал вчера, что он, вовеки  не  назовет  сыном
человека, погрязшего в долгах, пороках, распутстве".
   Хладнокровие покинуло меня при таком потоке оскорблений.
   "Так сказал ваш отец, дон Альваро?" -  переспросил  я  и  заскрежетал
зубами от гнева.
   "Да, и  я  повторяю  его  слова.  И  добавлю:  обнажайте  шпагу,  дон
Фернандо!"
   "Итак, ты хочешь драться!" - воскликнул я.
   "Обнажайте шпагу! - настаивал дон Альваро. - Иначе  я  просто  изобью
вас шпагой, как палкой".
   Я  противился,  поверьте,  дон  Иниго,  говорю  вам   сущую   правду.
Противился, пока позволяла честь. Я выхватил шпагу. Прошло минут пять, и
дон Альваро был мертв. Он умер без покаяния, проклиная меня. Отсюда  все
мои несчастья...
   Сальтеадор умолк в раздумье, склонив на грудь голову.
   И тут вдруг появилась юная цыганка - в окне,  через  которое  недавно
вошел атаман, - и торопливо, так спешат, принося важные известия, трижды
произнесла имя Фернандо.
   Не сразу, очевидно, он ее услышал - обернулся,  когда  она  окликнула
его в третий раз.
   Но как ни спешила Хинеста сообщить какую-то весть, Сальтеадор  сделал
ей знак рукой, приказав подождать, и она умолкла.
   - Я вернулся в город, - продолжал он. - По  дороге  я  встретил  двух
монахов и указал им место, где лежало тело дона Альваро.
   Казалось бы, ничего особенного в этой истории - поединок двух молодых
людей и смерть от раны, нанесенной шпагой. Но наша дуэль была  необычна:
отец дона Альваро был вне себя - он утратил единственного сына и объявил
меня убийцей.
   Признаюсь, моя репутация не могла меня  защитить:  я  был  обвинен  в
убийстве, суд подтвердил гнусное обвинение. Алькальд предъявил  мне  это
обвинение, и трое альгвасилов  явились  за  мной,  собираясь  взять  под
стражу.
   Я заявил, что отправлюсь в тюрьму один. Они мне отказали.  Я  дал  им
слово дворянина, что не убегу, если пойду впереди или  позади  их.  И  в
этом они мне отказали, решив вести меня в острог силой.
   Двоих я убил, третьего ранил. Я вскочил на своего неоседланного коня,
захватив из дома одну-единственную вещь: ключ.
   Я не успел повидаться с матушкой и решил  вернуться  и  обнять  ее  в
последний раз.
   Часа через два я был в безопасности в горах.
   Горы кишели разбойниками  всех  мастей,  как  и  я,  -  изгнанниками,
вступившими в распрю с правосудием, поскольку ждать от общества им  было
нечего, они  горели  желанием  отомстить  за  то  зло,  которое  оно  им
причинило. Всем  этим  отверженным  недоставало  лишь  атамана,  который
сплотил бы их, превратил в грозную силу.
   Я вызвался стать главарем. Они согласились. Остальное вы уже знаете.
   - А вам удалось повидаться с матушкой? - спросила донья Флора.
   - Благодарю вас, сеньора. Вы еще считаете меня человеком.
   Девушка опустила глаза.
   - Да, удалось, - продолжал Сальтеадор, - я виделся с ней не  один,  а
десять, двадцать раз. Только она одна - моя мать связывает меня  с  этим
миром. Раз в месяц, не намечая определенного дня,  ибо  все  зависит  от
бдительного надзора, который установлен за мной, итак,  раз  в  месяц  с
наступлением ночи я спускаюсь с вершин и в одеянии горца, закутавшись  в
широкий плащ, пробираюсь  в  город,  невидимкой,  никем  не  узнаваемый,
пересекаю площадь и проникаю в отчий дом:  ведь  он  для  меня  особенно
дорог с той поры, когда я стал изгнанником. Я  поднимаюсь  по  лестнице,
отворяю дверь в спальню матушки, крадучись приближаюсь к ней и бужу  ее,
поцеловав в лоб. Я сажусь на ее постель  и  всю  ночь,  как  во  времена
детства, держу ее за руку, прильнув головой к ее груди.
   Так проходит ночь; мы говорим о прошлом, о тех временах, когда я  был
невинен и счастлив. Она целует меня, и тогда мне кажется, что ее поцелуй
примиряет меня с жизнью, людьми и богом.
   - О отец! - воскликнула донья Флора, вытирая слезы со щек.
   - Ну что ж, - проговорил старик, - вы увидите  свою  мать  не  только
ночью украдкой, но при свете дня, на глазах у всех. Ручаюсь  вам  честью
дворянина.
   - О, как вы добры! Вы безмерно  добры,  батюшка!  -  повторяла  донья
Флора, целуя отца.
   - Дон Фернандо, - вдруг  с  тревогой  молвила  цыганка,  -  я  должна
сообщить вам важную весть. Выслушайте же, бога ради!
   Но и на этот раз он повелительным жестом приказал ей подождать.
   - Итак, мы вас покидаем, - произнес  дон  Иниго,  -  и  увезем  самые
лучшие воспоминания о вас.
   - Значит, вы меня прощаете? - сказал Сальтеадор, охваченный  каким-то
неизъяснимым, теплым чувством к дону Иниго.
   - Не только прощаем, но почитаем себя обязанными вам,  и  я  надеюсь,
что с божьей помощью докажу вам свою признательность.
   - А вы,  сеньора,  -  смиренно  спросил  Сальтеадор  донью  Флору,  -
разделяете ли вы мнение своего отца?
   - О да! - воскликнула донья Флора. - Не  знаю  только,  как  выразить
вам...
   Она осмотрелась, словно ища, что бы подарить молодому человеку в знак
благодарности.
   Сальтеадор понял ее намерение и, увидев букет, составленный  Амаполой
по велению дона Рамиро, взял его и подал донье Флоре.
   Она обменялась взглядом с отцом, словно советуясь с ним, и, когда  он
кивнул ей в знак согласия, вынула из букета цветок.
   То был анемон - символ печали.
   Донья Флора протянула его Сальтеадору.
   - Отец обещал отплатить вам добром, а это от меня.
   Сальтеадор с благоговением взял цветок, поднес его к губам и  спрятал
на груди, прикрыв курткой.
   - До свидания, - промолвил дон Иниго. - Смею вас уверить заранее - до
скорого свидания.
   - Поступайте, как подскажет ваше доброе сердце, сеньор. И да  поможет
вам бог!
   Затем он повысил голос и произнес:
   - Вы свободны. Идите, и пусть всякий, кто встретится на  вашем  пути,
отойдет на десять шагов от вас. Не то будет убит.
   Дон Иниго и его дочь покинули харчевню, а он следил за ними из  окна,
выходящего во двор, увидел, как они сели на своих мулов  и  пустились  в
путь.
   И тогда молодой человек взял цветок, спрятанный на груди, и  еще  раз
поцеловал, поцеловал с чувством, которое не вызывало сомнений!
   И тут кто-то положил ему руку на плечо.
   Это была Хинеста. Девушка легко, словно птица, впорхнула  в  комнату,
когда уехали дон Иниго и донья  Флора,  -  она  понимала,  что  при  них
Сальтеадор не желал слушать ее сообщений. Она была бледна как смерть.
   - Что тебе нужно? - сказал, взглянув на нее, Сальтеадор.
   - Слушай же: вот-вот появятся королевские солдаты.
   Они уже в четверти мили отсюда. Не пройдет и десяти  минут,  как  они
нападут на тебя.
   - Ты в этом уверена, Хинеста? - спросил Сальтеадор, хмуря брови.
   Не успел он договорить, как раздался грохот выстрелов, - Вот ты и сам
слышишь, - отвечала Хинеста.
   - К оружию! - крикнул Сальтеадор, выбегая во двор. - К оружию!

IX

ДУБ ДОНЬИ МЕРСЕДЕС

   Вот что произошло.
   Дон Иниго рассказывал, что недалеко от Альхамы они повстречали  отряд
королевских войск - с начальником он был хорошо знаком.
   Разбойники, как мы уже говорили,  с  хохотом  вспоминали,  что  отряд
прошел здесь накануне.
   Отряду из сорока человек  было  приказано  очистить  от  разбойничьей
вольницы, наводящей ужас на  путешественников,  все  дороги  и  тропы  в
горах. Назначена была награда - сто  золотых  за  каждого  захваченного,
живого или мертвого, бандита и тысяча - за главаря.
   Король дон Карлос поклялся, что уничтожит  разбой  в  Испании,  будет
гнать бандитов с горы на гору,  пока  не  столкнет  в  море.  За  два  с
половиной года, с  того  дня,  как  он  вступил  в  Испанию,  он  упрямо
преследовал свою цель, а упрямство, как известно, являлось отличительной
чертой его характера, - и загнал последних бандитов в непроходимые места
- в горы Сьерры-Невады, нависшей над морем.
   Накануне  дело  было  почти  сделано,  начальник  отряда  был  вполне
удовлетворен осмотром дороги, ему не  попалось  ничего  подозрительного,
ничто не привлекло его внимания, кроме харчевни: их встретили  хозяин  и
слуги, у хозяина было открытое лицо, сговорчивый и приветливый  нрав,  -
он был сговорчивее хозяев других харчевен, и  ничто  не  указывало,  что
здесь - разбойничий притон,  поэтому  начальник  дал  приказ  продолжать
путь, и отряд отправился дальше.
   До самой Альхамы не было обнаружено ничего приметного, кроме крестов,
стоявших у обочины дороги, но кресты такая обычная вещь в  Испании,  что
солдаты не обратили на них ровно никакого внимания.
   Однако в Альхаме начальник отряда кое-что разведал, и ему  предписали
немедля заняться харчевней "У мавританского короля", поскольку именно  в
ней находятся главные,  силы  разбойников,  их  гнездо,  их  убежище.  И
начальник карательного отряда, не теряя времени,  приказал  своим  людям
повернуть обратно и следовать за ним.
   От Альхамы до харчевни было шесть лье; солдаты уже проделали полпути,
когда увидели, что к ним приближается раненый и истекающий кровью  слуга
дона Иниго. Взывая о помощи, он мчался бешеным галопом.
   Он-то и рассказал обо всем, что только что произошло.
   Итак, мы знаем, что дон Иниго был знаком с командиром отряда, поэтому
начальник, услышав, в каком безвыходном положении знаменитый  идальго  и
его дочь, донья Флора, как  с  ними  расправились  разбойники,  приказал
продолжать путь ускоренным маршем.
   Хинеста, стоявшая на высоком утесе, издалека увидела  головной  отряд
колонны - она сейчас же поняла, почему отряд возвращается, и,  дрожа  от
страха за жизнь  Фернандо,  бросилась  в  харчевню,  распахнула  садовую
калитку,  ту  самую,  через  которую  он  нед