и,  положив  руку  на
корону, которая венчала спинку кресла, прошептал:
   - Король, король! Да и стоит ли быть  королем!  На  свете  существуют
только две вожделенные короны: корона папы и корона императора.
   И дон Карлос сел за стол, по правую его сторону сел дон Иниго,  а  по
левую - кардинал Адриан; гости заняли места по своему рангу и званию.
   Четверть часа спустя - а это доказывало, как королю некогда,  ибо  он
слыл большим гурманом и просиживал за обедом больше двух часов, -  итак,
четверть часа спустя дон Карлос поднялся из-за стола и,  отказавшись  от
свиты, от своих фаворитов - фламандских дворян, в  сопровождении  одного
лишь дона Иниго собрался посетить тюрьмы Гранады.
   Но у входа в сад Линдараха его ждала молоденькая девушка, - стража не
пропустила ее во  дворец,  но  ей  разрешили  остаться  здесь.  Девушка,
несколько странно одетая, была удивительно хороша собой. Она  опустилась
на колено, заметив приближение  короля,  и  протянула  ему  одной  рукой
золотой перстень, а другой - пергамент.
   Увидя  их,  дон  Карлос  вздрогнул.  Золотой  перстень  был  перстнем
герцогов  Бургундских,  а  на  пергаменте,  под  строчками,  написанными
по-немецки, стояла подпись, хорошо известная  всем,  а  особенно  королю
дону Карлосу, ибо была подписью его отца: "Der Koenig Philipp".
   Дон Карлос с удивлением смотрел то на перстень, то на  пергамент,  то
на девушку в странном одеянии:
   - Прочтите, государь! - сказала она на чистом саксонском наречии.
   Она нашла наилучший способ угодить дону Карлосу, - он любил, когда  с
ним говорили на языке Германии, в которой был воспитан, которая была так
любезна его сердцу.
   И король принялся читать строки, написанные таким знакомым  почерком,
то и дело переводя взгляд с пергамента на молодую девушку и с девушки  -
на пергамент. Закончив чтение, он произнес:
   - Дон Иниго, так случилось, что я вынужден отложить посещение  тюрьмы
на другое время. Если у вас есть дела, располагайте своим временем,  как
вам угодно, если нет, подождите меня здесь.
   - Я подожду, ваше величество, - ответил дон Иниго, узнав в девушке  с
золотым перстнем и пергаментом  цыганку  из  харчевни  "У  мавританского
короля" и догадываясь, что существует какая-то  связь  между  появлением
Хинесты и судьбой Сальтеадора, о  помиловании  которого  тщетно  просили
короля и дон Руис, и он сам.
   Король дон Карлос ограничился тем, что обратился к девушке на том  же
языке, на каком она заговорила с ним:
   - Следуйте за мной! - И он показал ей на дорожку, ведущую в небольшой
павильон  -  Мирадор  королевы,  названный  так  потому,  что   Изабелла
Католическая любила в нем останавливаться, когда бывала в Альгамбре.

XVI

КОРОЛЕВА ТОПАЗ

   Нам уже известно, что  король  дон  Карлос  не  обращал  внимания  на
окружающее, когда сосредоточенно и самоуглубленно  размышлял  о  чем-то.
Так было  и  сейчас.  Он  поднялся  на  несколько  ступеней,  ведущих  в
старинные покои - покои султанши, превращенные после победы над Гранадой
в молельню кастильских королей, и не обратил ровно никакого внимания  на
чудесные скульптуры, украшавшие стены и потолок,  на  изящную  колоннаду
такой тонкой работы, что король должен был бы ее заметить.
   Но мы уже упоминали, что молодой  король  -  так  причудлив  был  его
характер, - из-за какого-то каприза, казалось, нарочно закрывал глаза на
все чудесные творения искусства, которые представали перед ним на каждом
шагу, словно равнодушием своим он бросал вызов Востоку.
   Он вошел в Мирадор  и  остановился,  даже  не  взглянув  на  чудесную
панораму, которую искусство и  природа  развернули  перед  его  глазами,
затем обернулся к Хинесте, стоявшей поодаль, и сказал:
   - Я узнаю перстень, узнаю пергамент, но каким образом они очутились в
ваших руках?
   - Передала мне их матушка перед  смертью,  -  промолвила  девушка.  -
Только это я получила от нее в наследство, и вы сами  видите,  государь,
что получено оно от короля.
   - Значит, ваша мать знала короля Филиппа Красивого?
   Как  это  произошло?  А  письмо,  которое   мой   отец   написал   ей
по-немецки... Как случилось, что вы знаете немецкий язык?
   - Матушка познакомилась с королем Филиппом Красивым в Богемии,  когда
он еще был эрцгерцогом Австрии. Много было у него любовных увлечений, но
его чувства к моей матери, быть может, никогда  не  остывали.  И  вот  в
тысяча пятьсот шестом году король отправился в Испанию, и перед тем  как
его провозгласили королем, он велел моей  матери  следовать  за  ним.  И
матушка согласилась, при одном условии  -  чтобы  король  признал  своей
дочерью девочку, родившуюся два года назад. Вот тогда-то он и вручил  ей
пергамент, который вы держите, государь.
   - Ну, а его дочь?.. - спросил дон  Карлос,  бросая  косой  взгляд  на
девушку.
   - Его дочь перед  вами,  ваше  величество,  -  отвечала  цыганка,  не
опуская глаз, с горделивым видом.
   - Так, - произнес дон Карлос. - Вы  рассказали  о  пергаменте,  ну  а
перстень?
   - Матушка не раз просила своего возлюбленного -  короля  подарить  ей
перстень - символ их союза не только перед людьми, но и перед  богом.  И
король обещал ей подарить не простое кольцо, а перстень с  его  печатью,
говоря, что в будущем это, быть может, ей пригодится, ибо,  взглянув  на
перстень, законный сын  короля  признает  его  незаконную  дочь.  И  она
успокоилась, поверив обещанию, не  торопила  короля,  не  утруждала  его
просьбами. Зачем ей было торопить его, зачем взывать к его сыну  -  ведь
король признал  свою  дочь.  Матушке  было  тогда  двадцать  лет,  а  ее
возлюбленному - двадцать восемь... Но,  увы,  однажды  мы  увидели,  что
какой-то человек скачет во весь опор на лошади  по  дороге,  ведущей  от
Бургоса к Севилье. Матушка стояла на пороге дома, а  я  играла  в  саду,
собирала цветы, гонялась за бабочками и пчелками.
   "Королева Топаз, - крикнул проезжий, -  если  хочешь  увидеть  своего
возлюбленного, пока он не умер, торопись".
   Матушка на миг онемела, окаменев от ужаса. Она  узнала  князя-цыгана;
он любил ее без памяти уже лет пять  и  домогался  ее  руки,  она  же  с
презрением отвергала его.
   Но вот она собралась с силами и вымолвила, обращаясь ко мне:  "Пойдем
скорее, доченька". Она взяла меня на руки и пошла,  вернее,  побежала  в
Бургос. Очутились мы там в тот час, когда король вернулся во  дворец,  и
мы  издали  увидели,  как  закрылись  ворота  за  его  свитой.   Матушка
попыталась войти во  дворец,  но  стражнику  было  приказано  никого  не
пускать. Она села, держа меня  в  объятиях,  на  край  рва,  окружавшего
дворец и крепость, составлявших одно целое.
   Немного погодя какой-то человек пробежал мимо нас.
   Матушка окликнула его:
   "Куда ты спешишь?"
   То был один из приближенных короля. Он узнал ее.
   "Бегу за лекарем", - ответил он.
   "Мне нужно поговорить с лекарем, - промолвила матушка. - Слышишь? Это
вопрос жизни и смерти короля".
   Мы  стоя  ждали  прихода  врача.  Не  прошло  и  четверти  часа,  как
царедворец появился снова - вместе с лекарем.
   "Вот она, эта женщина,  ей  нужно  поговорить  с  вами",  -  произнес
царедворец, обращаясь к врачу.
   "Кто она такая? -  спросил  лекарь.  И,  взглянув  на  мою  мать,  он
воскликнул:
   - Да это королева Топаз! - Потом он добавил негромко, но мы  услышали
его слова:
   - Одна из наперсниц короля, но ее он любит больше всех".
   Затем лекарь обратился к моей матери:
   "Что же ты хочешь сказать? Говори, да поскорее - король ждет".
   "Вот что, - отвечала матушка.  -  Нашего  короля  или  отравили,  или
смертельно ранили. Да, он умирает не своей смертью".
   "Как? Король умирает?" - воскликнул лекарь.
   "Умирает", - подтвердила мать, и я никогда  не  забуду  выражение  ее
лица.
   "Кто же тебе сказал об этом?"
   "Его убийца!"
   "Куда же он делся?"
   "Спроси у вихря, куда исчезли листья, которые он унес...
   Конь умчал его по дороге в Астурию. Теперь он уже далеко от нас".
   "Бегу к королю", - крикнул лекарь.
   "Ступай. - И, обращаясь к царедворцу, мать добавила:
   - Скажи ему, что я здесь. Пусть знает, что я рядом".
   "Хорошо, передам", - обещал царедворец.
   Оба скрылись в крепости. Матушка снова села на край рва. Мы просидели
там весь вечер, всю ночь, все утро следующего дня.
   Меж тем о недуге короля толковали повсюду; еще  накануне  вокруг  нас
собралась целая толпа, не расходилась она до темноты и снова появилась с
самого утра; народу стало еще больше, все были встревожены  и  удручены.
Носились всякие слухи, но всего  сильнее  поразил  мою  мать,  очевидно,
самый  правдоподобный  рассказ  о  том,  что  король,   играя   в   мяч,
разгорячился  и  попросил  холодной  воды;  стакан  ему  подал  какой-то
неизвестный человек, который тотчас же исчез. Судя по  описанию,  это  и
был цыган, который накануне промчался на  коне  мимо  матери,  на  скаку
сообщив ей ужасную весть, которая заставила ее поспешить сюда, -  теперь
мать больше не сомневалась: короля отравили.
   Больше никаких новостей не было. Лекарь не появлялся, он не  оставлял
короля, а люди, выходившие из дворца, ничего толком не знали о состоянии
больного, и полагаться на их слова  было  нельзя.  Все  ждали  вестей  с
волнением, а матушка - с мучительной тревогой.
   Часов в одиннадцать ворота отворились, и глашатай сообщил, что король
чувствует себя лучше и сейчас появится, чтобы успокоить народ. И  вскоре
действительно король выехал верхом на лошади, в сопровождении  лекаря  и
двух-трех офицеров из свиты.
   Я не раз  видела  своего  отца-короля,  но  прежде  была  несмышленым
ребенком, а теперь уже вступила в тот возраст, когда кое-что понимала, и
навсегда запомнила его образ таким, каким я его видела в то утро. Да,  я
хорошо его помню: как он был прекрасен! Правда,  был  он  очень  бледен,
глаза его, окруженные синими тенями, ввалились от бессонницы, он  тяжело
дышал, ноздри судорожно подергивались, бледные губы были крепко сжаты  и
словно прилипли к зубам.
   Конь его шел шагом, и всадник был так  слаб,  что  держался  за  луку
седла, иначе он, пожалуй, упал бы,  он  все  оглядывался,  словно  искал
кого-то глазами.
   Матушка поняла, что он ищет нас, вскочила, взяла меня на руки.
   Лекарь приметил нас, тронул короля за плечо и показал в нашу сторону.
Зрение короля было помутнено, и он, вероятно, не узнал бы нас, но лекарь
остановил коня и подозвал нас - увидев женщину с трехлетним ребенком  на
руках, несколько  человек  из  его  свиты  отошли  в  сторону.  В  толпе
догадались, что произошло что-то важное, тем более матушку знали, и люди
расступились. И вот король и мы очутились  в  середине  большого  круга.
Только врач был близко и мог  слышать,  о  чем  говорил  король  с  моей
матерью.
   Впрочем, мать  не  могла  вымолвить  ни  слова,  грудь  ее  разрывали
заглушенные рыдания, неудержимые слезы заливали ее  щеки.  Она  поднесла
меня к королю, он взял меня, прижал к груди, поцеловал, посадил на  луку
седла. Затем он  положил  слабеющую  руку  на  голову  матери,  легонько
откинул ее назад и сказал по-немецки:
   "Да это ты, бедная моя Топаз!"
   Матушка не в силах была отвечать. Она припала головой к  ноге  короля
и, целуя его колено, громко разрыдалась.
   "Только ради тебя я здесь, - прошептал король, - ради тебя одной..."
   "О государь, красавец мой, дорогой, обожаемый властелин", -  твердила
мать.
   "О отец, добрый мой отец", - вымолвила я по-немецки.
   Король впервые услышал мой голос, слова, произнесенные мной на языке,
который он так любил.
   "Ну вот, теперь я могу спокойно умереть, - сказал он, - меня  назвали
самым  дорогим  на  свете   именем,   какое   только   произносят   уста
человеческие, да еще на языке моей родины!"
   "Умереть! Как - умереть!.. - воскликнула матушка.  -  О  мой  любимый
король, какое ты выговорил слово!"
   "Да,  сам  господь  бог,  который  соизволил  ниспослать  мне  смерть
христианина, со вчерашнего дня нашептывает мне это слово;  впрочем,  еще
тогда, осушив стакан ледяной воды, я почувствовал, как смертельная дрожь
проникла мне в самое сердце".
   "О мой король, любимый мой", - шептала матушка.
   "Всю ночь я думал о тебе, бедная моя Топаз. Увы,  немногое  я  сделал
для тебя при жизни. Чем же я помогу тебе  после  смерти?  Так  пусть  же
перстень будет твоим покровителем с соизволения господа бога".
   "О отец, добрый мой отец", - повторила я, заливаясь слезами.
   "Да, да, дитя мое, - отозвался король, - я подумал и о тебе. -  И  он
добавил, надевая мне  на  шею  небольшой  кожаный  мешочек  на  шелковом
шнурке, затканном золотом:
   - Кто знает, что будет с тобой,  когда  я  умру?  В  живых  останется
ревнивая вдова, и твоей матери, быть может,  придется  бежать.  Ночью  я
собрал все эти алмазы, тут их  около  двухсот  штук,  -  вот  оно,  твое
приданое, милая моя дочь. И если  твой  брат,  став  королем  Арагона  и
Кастилии, не признает тебя, невзирая на пергамент, который я  дал  твоей
матери, и на перстень, который  я  ей  подарил,  ты  проживешь  жизнь  в
богатстве,  как  дворянка,  если  тебе  не  суждено  жить  как  подобает
принцессе..."
   Матушка приняла перстень, но отказалась  взять  мешочек  с  алмазами;
однако король тихонько отвел ее руку. Итак, она получила в дар перстень,
а я - алмазы.
   Но тут от усталости и волнения королю стало хуже.  Он  побледнел  еще
больше, хоть, казалось, это и невозможно, и,  совсем  ослабев,  чуть  не
теряя  сознание,  склонился  к  моей  матери.  Она  крепко  обняла  его,
прижалась губами к холодному челу; но вот матушка позвала на помощь: она
вся сникла, поддерживая неподвижное тело, ибо королю уже недоставало сил
приподняться. Появился лекарь и царедворцы.
   "Уходите! - крикнул ей лекарь. - Уходите!"
   Матушка не двинулась с места.
   "Вы что же, хотите, чтобы он умер здесь, на ваших глазах?"
   "Неужели вы думаете, что мое присутствие для него губительно?"
   "Ваше присутствие для него убийственно".
   Тогда она крикнула мне:
   "Идем скорее, дочка".
   А я продолжала повторять:
   "Отец, мой добрый отец!"
   Мать обхватила меня, взяла на руки, а я все твердила:
   "Нет, нет, я не хочу уходить!"
   И тут раздался громкий горестный вопль, он несся со  стороны  города.
То кричала королева Хуана: она бежала, рыдая и  ломая  руки,  волосы  ее
были растрепаны, лицо перекошено, она была  бледнее,  чем  ее  умирающий
супруг:
   "Он умер, умер, мне сказали, что он умер!"
   Мне стало страшно, я прильнула к материнской  груди,  меж  тем  толпа
расступилась, круг сомкнулся, выпустив беглянок - нас с матушкой, - а  в
другом месте он разомкнулся,  впустив  королеву  Хуану;  мать  пробежала
шагов сто, но силы ей изменили, и она опустилась  на  землю  у  подножия
дерева, прижала меня к груди и, словно пряча от всех, склонила надо мной
голову, так что ее длинные волосы окутали меня будто покрывалом.
   Но вот она вскинула голову, волосы ее рассыпались прядями, и я  стала
искать глазами короля - дона Филиппа Красивого, но дворцовые ворота  уже
закрылись за ним и за королевой Хуаной...
   Хинеста рассказывала, а молодой король слушал, не выказывая  никакого
волнения, не произнося ни единого слова. Но когда,  задыхаясь  от  слез,
молодая девушка умолкла, он  протянул  ей  руку  и,  указав  на  кресло,
сказал:
   - Садитесь же, вы имеете право сидеть в моем присутствии:  я  еще  не
император.
   Но она, покачав головой, возразила:
   - Нет, нет, позвольте мне кончить... Ведь я пришла не к  брату,  а  к
королю. Пришла не ради того, чтобы  требовать  признания,  а  умолять  о
милости... И если силы мне изменят, я паду к стопам вашим, государь,  но
не сяду перед сыном Филиппа Красивого и королевы Хуаны. О боже мой!..
   И девушка умолкла, словно сраженная воспоминанием.
   Потом  она  почтительно  поцеловала  руку,  протянутую  королем,   и,
отступив на шаг, продолжала.

XVII

КОРОЛЕВСКОЕ ЛОЖЕ

   - Мать моя так и осталась на том месте, где мы сидели,  или,  вернее,
там, где она упала.
   День прошел без  всяких  новостей  -  говорили,  будто  король  слег,
вернувшись во дворец.
   Назавтра утром стало известно,  что  король  пытался  заговорить,  но
тщетно. А еще через день сообщили,  что  в  два  часа  пополудни  король
лишился дара речи. На следующее утро - в одиннадцать часов  -  из  замка
донесся громкий вопль, он вырывался из окон и дверей, и  его  подхватила
толпа, и он пронесся над городом, над всей Испанией: "Король умер".
   Увы, государь, в ту пору я еще не представляла себе, что такое  жизнь
и смерть, однако ж, услышав крик: "Король умер" -  и  чувствуя,  как  от
рыданий надрывается грудь моей матери, видя, как слезы заливают ее лицо,
я поняла впервые, что на свете существует горе.
   Целых четыре дня мы провели у дворцовых ворот. Ма-.  тушка  неустанно
пеклась обо мне, приносила мне еду, только я не помню,  чтобы  она  сама
что-нибудь пила или ела.
   Прошли еще сутки.
   В то утро дворцовые ворота распахнулись, и оттуда  на  лошади  выехал
герольд в сопровождении трубача; раздались скорбные звуки трубы, и когда
они затихли, герольд заговорил. Я не поняла его слов, но вот  он  кончил
свою речь и двинулся дальше, чтобы объявить скорбную новость на площадях
и перекрестках города. Тут толпа хлынула в отворенные ворота - казалось,
в замок прорвались многоводные потоки.
   Матушка встала, взяла меня на руки и, целуя, шепнула на ухо: "Пойдем,
доченька, и мы. В последний раз полюбуемся твоим дорогим отцом".
   Я не поняла, почему  она  плачет,  говоря,  что  мы  полюбуемся  моим
дорогим отцом.
   Мы двигались вслед за толпой, ринувшейся в дворцовые ворота. Когда мы
вошли, дворец уже был заполнен народом; у  дверей  стояла  стража.  Люди
проходили по двое.
   Ждали мы долго; мать все держала меня на руках, иначе толпа смяла  бы
меня. Наконец настал и наш черед, и мы вошли,  как  все  остальные.  Тут
мать спустила меня на пол, крепко держа за руку.
   Все, кто был впереди нас, плакали, плакали  и  те,  кто  следовал  за
нами.
   Мы медленно двигались по роскошным  покоям.  У  дверей  каждого  зала
стояло по два стражника, следивших за порядком.
   Вот мы приблизились к залу, где, очевидно, и  кончался  наш  скорбный
путь, и переступили порог.
   О государь, я была еще совсем  мала,  но  вся  обстановка,  узорчатые
ковры, занавеси в королевских  покоях,  -  все  это  могла  бы  подробно
описать: они запомнились до мельчайших подробностей, ибо  каждая  мелочь
произвела  на  меня  неизгладимое  впечатление.  Но  больше  всего  меня
поразило ложе - и мрачное, и пышное, покрытое черным бархатом и  парчой,
- там покоился он; одет  он  был  в  мантию  багряного  цвета,  подбитую
горностаем, в камзол, расшитый золотом, обут в черные  сапожки  и  лежал
неподвижно, объятый сном смерти.
   То был мой отец.
   Смерть вернула его облику спокойствие, которого не  было  четыре  дня
тому назад, когда мы встретились, - так он страдал от боли. Опочив,  он,
казалось, стал еще красивее, если только это возможно.
   У  самого  ложа  стояла  женщина  в  мантии  из  пурпурного  бархата,
отороченного горностаем, с королевской  короной  на  голове,  в  длинном
белом платье, ее распущенные волосы спускались  по  плечам,  глаза  были
расширены и неподвижны, лицо застыло, губы и щеки были так бледны,  что,
чудилось, она воплощает собой саму смерть; она стояла,  прижав  палец  к
губам, и все твердила почти беззвучным голосом:
   "Осторожнее, не разбудите его, ведь он спит!"
   То была королева Хуана - ваша мать, государь.
   Матушка, увидя ее, остановилась, но, вероятно, сейчас же поняла,  что
королева ничего не видит и не слышит, и тихо сказала:
   "Она счастлива, ибо безумна".
   Мы медленно продвигались к ложу. Рука короля  свисала  с  постели,  и
было дозволено целовать ее всем, кто подходил.
   Когда мы подошли к ложу, мать пошатнулась. Потом она  часто  говорила
мне, что ей хотелось  прижаться  губами  к