городе
говорили, - правда, пока никаких доказательств не было,  -  так  вот,  в
городе  говорили,  будто  король   приказал   верховному   судье   ночью
воздвигнуть эшафот на площади Лос-Альхибес.
   Эшафот, - но для кого?
   Король посетил с доном Иниго тюрьмы, но там он раздавал помилования.
   Для кого же эшафот, неужели  для  дона  Фернандо?  Но  был  ли  такой
приказ?
   Висенте вызвался все разузнать, обещав всю ночь провести  на  площади
Лос-Альхибес, выяснить, что там произойдет, и рассказать обо всем  своей
госпоже.
   В девятом часу вечера он вышел из дома, но  не  прошло  и  часа,  как
вернулся, говоря, что добраться до площади Лос-Альхибес невозможно,  ибо
все подступы к ней заняты стражей. Оставалось одно: ждать и молиться.
   И донья Мерседес решила  провести  ночь  в  молитве.  Она  стояла  на
коленях и слышала, как ночные сторожа выкрикивают  час  за  часом.  Едва
отзвучал заунывный голос, возвестивший  полночь  и  призывавший  жителей
Гранады ко сну, как раздался громкий скрежет ключа в замочной  скважине,
- в эту дверь обычно входил дон Фернандо.
   Стоя  на  коленях,  она  быстро  обернулась  и  увидела,  как   дверь
отворилась и перед ней появился человек в широкополой шляпе,  скрывавшей
его лицо, и длинном плаще. Ключ от этой двери был только у ее сына.
   - Фернандо! Фернандо! - крикнула она и  бросилась  навстречу  ночному
гостю. Но тут же остановилась: тот, кто вошел в комнату и запер за собой
дверь, был на голову ниже Фернандо.
   Незнакомец снял шляпу и сбросил плащ.
   - Я не Фернандо, - проговорил он.
   Донья Мерседес отступила на шаг.
   - Король! - прошептала она.
   Он покачал головой и сказал:
   - Нет, сеньора, не король.., по крайней мере здесь.
   - Кто же вы? - вымолвила донья Мерседес.
   - Исповедник... На  колени,  женщина!  Сознайтесь,  что  вы  обманули
своего супруга. Не может быть, чтобы сын дал пощечину отцу!
   Донья Мерседес упала на колени и, простирая к королю  дрожащие  руки,
воскликнула:
   - О государь, государь, вас послал сам господь бог! Слушайте же,  вам
я поведаю обо всем.

XXX

ИСПОВЕДЬ

   Услышав  первое  признание  доньи   Мерседес,   король   вздохнул   с
облегчением.
   - Начинайте, - произнес он, как всегда, отрывистым и властным тоном.
   - Государь, - тихо сказала донья Мерседес, - то, о чем я вам поведаю,
женщине говорить трудно, хотя, право, я не  так  уж  виновата,  как  это
кажется с первого взгляда. Но  будьте  снисходительны  хоть  на  словах,
умоляю вас, иначе я не смогу продолжать.
   - Говорите, донья Мерседес, - отвечал дон  Карлос  чуть  мягче,  -  и
знайте: тайна, вверенная священнику, не будет так свято хранима, как та,
которую вы сейчас доверите своему королю.
   - Да будет  с  вами  милость  божья,  государь,  -  промолвила  донья
Мерседес.
   И она провела рукой по лбу, но не для того, чтобы  сосредоточиться  и
все вспомнить, ибо легко заметить, что она жила воспоминаниями,  -  нет,
лоб доньи Мерседес увлажнился от волнения, охватившего ее.
   - Ваше величество, я воспитывалась вместе с сыном друга моего отца  -
так воспитываются брат с сестрой, и не подозревала о существовании  иных
чувств, чем чувство братской нежности, но вот наши родители, которых все
считали неразлучными друзьями, рассорились, что-то не поделив.
   Это еще не все: ссора повлекла за собой денежную тяжбу.
   Кто был прав, кто не прав? Не знаю; известно  одно  -  отец  выплатил
требуемую сумму, покинул Севилью, где мы жили, и переехал  в  Кордову  -
подальше от бывшего друга,  а  ныне  смертельного  врага.  Разрыв  между
отцами разлучил и детей.
   Мне было в ту пору лет тринадцать, тому, кого я  звала  братом,  было
семнадцать: прежде мы никогда не говорили друг другу о любви, пожалуй, и
не думали об этом, пока из-за нежданной внезапной разлуки мы не  поняли,
что происходит в наших душах.
   Мы изнывали  от  тоски,  наши  сердца  обливались  кровью  -  дружба,
разбитая рукой наших родителей, превращалась в любовь.
   Тревожило ли их это? Думали ли они о том зле, которое причинили  нам?
Вероятно, они и не подозревали о нашем чувстве, а если бы даже и  знали,
ненависть их была так сильна, что  им  было  безразлично,  как  все  это
отразится на нас, на нашей любви.
   Итак, обе семьи были  разделены  ненавистью  и  расстоянием.  Но  при
последнем свидании мы поклялись друг другу,  что  ничто  не  сможет  нас
разлучить. И правда, какое нам было дело, - нам, бедным детям,  выросшим
рядом, - какое нам было дело до ненависти наших  родителей!  Ведь  целых
десять лет нам повторяли неустанно: любите друг друга. И так  ли  велика
была наша вина, когда мы ослушались приказа: "Возненавидьте друг друга".
   Донья Мерседес помолчала - казалось, она ждала, что скажет король,  -
и он вдруг произнес:
   - Я не знаю, что такое любовь, ибо никогда не любил, сударыня!
   - Значит, ваше величество, -  горестно  отвечала  донья  Мерседес,  -
судьба против меня, - вам не понять того, о чем я должна вам поведать.
   - Простите, сеньора, зато я судья, ибо я - король с  детских  лет,  и
мне ведомо, что такое справедливость.
   Донья Мерседес продолжала:
   - Мы сдержали  слово,  данное  друг  другу;  разлука  усиливала  наше
чувство, о котором не подозревали наши родители.
   Дом моего отца в Кордове стоял на берегу Гвадалквивира;  комната  моя
была самая дальняя, окно с  решеткой  выходило  прямо  на  реку.  Юноша,
которого  я  любила,  три  раза  в  неделю  исчезал  из  Севильи,  якобы
отправляясь на охоту в горы. Он купил  лодку  и,  переодевшись  рыбаком,
приходил ко мне, чтобы сказать, что по-прежнему любит меня,  и  услышать
из моих уст, что я еще люблю его.
   Сначала  мы  надеялись,  что  придет  конец  ненависти  между  нашими
семьями; но ненависть росла.
   Возлюбленный умолял бежать вместе с ним.  Я  противилась.  Тогда  его
охватило глубокое отчаяние, ночные свидания,  единственная  его  отрада,
уже не радовали его.
   В те дни война между христианами и маврами разгоралась все сильнее.
   Однажды вечером он объявил  мне,  что  жизнь  ему  опостылела  и  ему
остается одно: искать смерти в бою. Я плакала, но все не соглашалась.  И
он уехал. Мы не виделись целый год, но за  этот  год  до  меня  доходили
слухи о его подвигах, если  б  я  могла  полюбить  его  еще  больше,  то
полюбила бы за смелость и доблесть.
   Известия о нем почти всегда приносил нам один молодой человек  -  ему
довелось сражаться рядом с моим возлюбленным, делить с ним опасности,  -
то был сын друга моего отца, и звали его Руис де Торрильяс.
   Король  слушал  молча,  угрюмо  насупив  брови,  неподвижный,  словно
мраморное изваяние. Донья Мерседес решилась посмотреть на него,  пытаясь
догадаться по его взгляду, надо ли продолжать рассказ. Дон Карлос  понял
ее немой вопрос и сказал:
   - Продолжайте!
   Донья Мерседес снова заговорила:
   - Я так внимательно слушала дона Руиса, так  спешила  к  нему,  когда
докладывали о его появлении, что он,  вероятно,  решил,  будто  нравится
мне, а ведь думала я не о нем, а о том, кого не было со мной.  Дон  Руис
стал приходить все чаще, и то, как он  говорил,  как  смотрел  на  меня,
выдало мне тайну его сердца, и с  тех  пор,  хоть  мне  было  и  нелегко
отказаться от его рассказов о том, кто владел всеми моими помыслами, кто
отнял все мои радости, я уже не выходила к дону Руису. Да  вскоре  и  он
исчез: армия, в которой он служил, была брошена на осаду Гранады.
   Однажды мы узнали, что Гранада взята. Большая это  была  радость  для
нас, христиан, отныне столица мавров - в руках католических королей.  Но
я по-прежнему тосковала, радость мне была не в радость, да и у отца в те
дни снова были неприятности.
   Дело в том, что наше состояние перешло к нам от первой жены  отца,  а
унаследовать все должен  был  ее  сын,  искатель  приключений,  которого
считали мертвым, я почти не знала его, хоть и приходилась ему сестрой.
   И вот он появился и потребовал свое богатство.
   Отец попросил дать ему время, чтобы  привести  в  порядок  все  дела;
сделав подсчеты, он предупредил меня,  что  мы  совершенно  разорены.  Я
решила,  что  настал  благоприятный  час,  и  осмелилась  заговорить   о
старинном друге, с которым он порвал. Но стоило  мне  произнести  первое
слово, как глаза отца вспыхнули от гнева. Я умолкла.
   Ненависть словно оживала в нем при каждой новой беде.
   Снова заводить разговор не стоило.
   В ту ночь я не могла уснуть, сидела на балконе, который выходил прямо
на реку; жалюзи были открыты: от  железных  перекладин  мне  становилось
душно.
   В горах таяли снега, Гвадалквивир разлился и нес свои  воды  почти  у
моих ног. Я смотрела на небо, следила за облаками,  их  очертания  то  и
дело менял своевольный ветер, как вдруг сквозь тьму я заметила лодку,  а
в ней человека. Я откинулась назад, чтобы он не  увидел  меня,  -  пусть
себе  плывет  дальше.  Но  тут,  заслонив  звездное  небо,  промелькнула
какая-то тень, кто-то шагнул на балкон; я вскрикнула от страха  и  вдруг
услышала такой знакомый голос:
   "Это я, Мерседес, тише!"
   Да, это был он. Мне следовало бежать, а я даже не подумала о бегстве;
почти потеряв сознание, я упала в его объятия А когда я очнулась.., увы,
государь, я уже не принадлежала себе.
   Нет, мой несчастный возлюбленный явился  вовсе  не  для  того,  чтобы
совершить прегрешение, он пришел взглянуть на меня  в  последний  раз  и
проститься  навеки.  Вместе  с  генуэзцем  Колумбом  он  отправлялся   в
неведомые страны. Он издали заметил меня на балконе, я была одна,  и  он
без помех проник в дом. Решетка жалюзи никогда прежде не открывалась,  и
он впервые очутился у меня в спальне.
   Он умолял меня бежать; если бы я  согласилась  отправиться  с  ним  в
опасное плавание, он бы добился от Колумба согласия, чтобы я последовала
за ним, переодевшись в мужскую одежду, если б я предпочла бежать с ним в
чужие края, то ему было бы хорошо в любом уголке земли, лишь бы  я  была
рядом. Он был богат, независим, мы любили друг друга и повсюду  были  бы
счастливы. Я отказалась.
   Перед рассветом он ушел. Мы простились навсегда, по крайней мере  так
мы думали. Он отправился к Колумбу в  Палое,  Колумб  собирался  отплыть
через месяц.
   Вскоре выяснилось, что мы гораздо несчастнее, чем полагали:  я  ждала
ребенка Я написала ему об этом; я  и  хотела,  чтобы  он  уже  уехал,  и
страшилась отъезда, и вот, проливая слезы в одиночестве, предалась  воле
божьей.
   В ту памятную ночь, не получив  ответа,  я  вообразила,  что  он  уже
плывет к тому неведомому Новому Свету, который обессмертил  Колумба,  но
вдруг услышала под окном свист, всегда возвещающий о его появлении.
   Я решила, что ослышалась, и вся дрожа, стала ждать.
   Свист раздался снова.
   О,  признаюсь  вам,  я  с  несказанной  радостью  бросилась  к  окну,
распахнула его.
   Он стоял в лодке, протягивая руки; отплытие Колумба задержалось, и он
пересек пол-Испании, чтобы в последний раз увидеть  меня  или  увезти  с
собой.
   Увы! Сама беда вселила в него надежду,  что  я  соглашусь  бежать.  Я
продолжала противиться - ведь я была последним  утешением,  единственным
близким человеком отца, потерявшего все, я решила во всем ему признаться
- пусть гневается, но я его не покину.
   О, то была ужасная ночь, государь, но она была последней.
   Отплытие Колумба было назначено на  3  августа.  Каким-то  чудом  мой
любимый успел повидать меня, каким-то чудом успел вернуться к сроку.
   О государь, у меня нет сил описать его мольбы, убеждения  и  уговоры.
Много раз он спускался в лодку и снова поднимался на балкон; наконец  он
схватил меня, поднял,  решив  увезти  силой.  Я  закричала,  позвала  на
помощь. Шум услышали, кто-то проснулся, кто-то  спешил  в  мою  комнату,
нужно было бежать или открыться.
   Он прыгнул в лодку; я же, чувствуя, что навеки  теряю  его,  замертво
упала на пол. Меня нашла Беатриса...
   И сейчас донья Мерседес была почти  так  же  взволнована,  как  в  ту
роковую ночь; рыдая, она ломала руки и, по-прежнему стоя на коленях, так
обессилела, что прислонилась к креслу.
   - Передохните,  сеньора,  -  суровым,  холодным  тоном  произнес  дон
Карлос, - можете говорить всю ночь.
   Наступило молчание,  слышались  лишь  стенания  доньи  Мерседес.  Дон
Карлос не шевелился - его можно было принять за изваяние, он так  владел
собой, что даже дыхание было беззвучным.
   - И вот любимый уехал, - продолжала донья Мерседес.
   Казалось, что с этими словами душа ее отлетела.
   Через три дня к отцу пришел его друг -  Франциско  де  Торрильяс.  Он
сказал, что ему нужно наедине поговорить с отцом о важном деле.  Старики
уединились в кабинете.
   Оказалось, дон Франциско пришел к отцу просить моей  руки  от  своего
имени и от имени своего сына. Его сын страстно любил меня и заявил,  что
не может без меня жить.
   Ничего не могло так осчастливить отца, как это предложение,  но  одна
мысль смущала его.
   "А известны тебе, - спросил он своего друга, - мои денежные дела?"
   "Нет. Но мне это безразлично".
   "Я ведь разорен", - произнес отец.
   "Ну так что же?"
   "Разорен вконец!"
   "Тем лучше", - ответил друг.
   "Как же так - тем лучше?"
   "Я богат, моего богатства хватит нам обоим, и как  бы  высоко  ты  ни
оценил сокровище, которое ты отдаешь нам, я смогу заплатить за него".
   Отец протянул руку дону Франциско.
   "Я разрешаю дону Руису сделать предложение моей  дочери,  -  произнес
он, - если Мерседес даст согласие, то будет его женой".
   Я провела три ужасных дня. Отец, не подозревавший  о  причинах  моего
недуга, навещал меня каждый день.
   Через десять минут после ухода дона Франциско он уже  был  у  меня  и
рассказал обо всем, что произошло. Всего четверть часа тому назад  я  не
могла себе представить, что стану еще несчастнее; оказалось, я ошиблась.
Отец ушел от меня, объявив, что завтра ко мне придет дон Руис.
   У меня не хватило сил отвечать ему, когда же он ушел, я почувствовала
невыносимую   подавленность.   Однако   мало-помалу   оцепенение   стало
проходить, и я начала раздумывать о своем положении - мне чудилось,  что
передо мной не страшные тени прошлого, а призрак будущего.
   01 Если 6 я могла кому-нибудь довериться, я бы,  право,  не  страдала
так.
   Наступила ночь. Беатриса хотела остаться около меня,  но  я  отослала
ее, чтобы выплакаться в уединении. Слезы лились рекой, государь,  и  уже
давно пора бы им иссякнуть, но их источники бездонны.
   Постепенно все затихло, и я вышла на балкон, где я была так счастлива
и так несчастна. Мне казалось, что любимый снова должен приехать.  О,  я
еще никогда не призывала его так горячо, от  всего  сердца.  Если  6  он
вернулся - о, прости меня, отец, - я бы не сопротивлялась и бежала. Я бы
всюду следовала за ним, куда бы он ни пожелал.
   Появилась лодка, кто-то плыл вверх по Гвадалквивиру и пел.  Нет,  это
был не его голос: да ведь он всегда плыл  молча,  но  я  поддалась  игре
воображения и, протягивая руки к призраку, стала звать:
   - Приди, приди, приди!
   Лодка проплыла мимо. Разумеется, рыбак не обратил внимания на  слова,
раздавшиеся  в  темноте,  на  женщину  около  перил.  Но,   видимо,   он
почувствовал, что крик в ночи исполнен  страдания,  и,  проплывая  мимо,
умолк, запел снова, когда лодка была уже далеко.
   Вот она исчезла из виду; я осталась одна.  Наступила  тишина,  когда,
как говорят, словно слышится дыхание природы.
   Звездное небо отражалось в воде; я будто повисла в  воздухе;  пустота
притягивала меня, хоть от нее кружилась голова. Я  была  так  несчастна,
что мне хотелось умереть. От мысли о смерти до самой  смерти  был  всего
один шаг... Сделать его было совсем просто: внизу, в трех футах от меня,
могила открывала мне объятия.
   Я чувствовала, что голова моя склоняется, тело  перевешивается  через
перила балкона, а ноги вот-вот оторвутся от пола.
   И вдруг я вспомнила о ребенке. Ведь, кончая  с  собой,  я  не  только
совершала самоубийство, но совершила бы и убийство.
   Я отпрянула от перил, закрыла решетку, а ключ швырнула в воду,  чтобы
не поддаваться горькому искушению, и побежав  в  комнату,  бросилась  на
постель.
   Время текло медленно, на душе было тоскливо. Но вот разгорелась заря,
послышался шум дня. Беатриса отворила дверь и вошла ко  мне.  Начиналась
обычная жизнь. В  одиннадцать  часов  пополудни  Беатриса  сказала,  что
пришел дон Руис, что его прислал мой отец.
   Я уже приняла решение и велела ему войти.
   Он держался робко, но сиял от счастья, потому что  отец  сказал,  что
нисколько не сомневается в моем согласии. Но, бросив взгляд  на  меня  и
увидев, что я бледна и холодна, он вздрогнул и тоже побледнел.
   Я подняла на него глаза и стала ждать.
   Голос изменил ему, раз десять он  пытался  сказать  о  том,  что  его
привело ко мне... Он говорил, и ему,  должно  быть,  казалось,  что  его
слова разбиваются о непроницаемую стену, заслонившую мое сердце.
   Вот наконец он признался, что уже давно любит меня и что наша свадьба
дело решенное, - так решили  наши  отцы,  и  что  недостает  лишь  моего
согласия, чтобы он стал самым счастливым человеком на свете.
   "Сеньор, - ответила я твердым голосом, ибо ответ я обдумала  заранее,
- я не могу принять предложение, оказывающее мне честь".
   Мертвенная бледность покрыла его и без того бледное лицо.
   "Боже мой! Да почему же?" - спросил он.
   "Потому что я люблю другого и через семь месяцев стану матерью".
   Он пошатнулся и чуть не упал.
   Это признание, сделанное  человеку,  которого  я  видела  нечасто,  с
которым была так мало знакома, говорило о моем безнадежном  отчаянии,  -
ведь я даже не просила сохранить тайну, я доверилась его благородству.
   Он склонился передо мной,  поцеловал  подол  моего  платья  и  вышел,
проговорив лишь такие слова:
   "Да хранит вас господь!"
   Я осталась одна. Я все ждала, что вот-вот  явится  отец,  и  дрожала,
думая о том, что надо будет во всем признаться;  но,  к  моему  великому
изумлению, он даже не заговорил об этом.
   Перед обедом я попросила передать, что мне нездоровится и что я прошу
разрешения не  выходить  к  столу.  Отец  согласился  без  возражений  и
расспросов.
   Пролетело три дня. На третий день Беатриса,  как  и  в  прошлый  раз,
объявила о приходе дона Руиса.
   Как и тогда, я велела его принять Он так держал себя при расставании,
что несказанно тронул меня: было  что-то  необычайное  в  том  уважении,
которое он проявил к бедной девушке.
   Он вошел и остановился близ двери.
   "Подойдите ко мне, сеньор", - сказала я.
   "Мой приход вас удивляет и стесняет, не правда ли?" - спросил он.
   "Удивляет, но не стесняет, - ответила я,  -  ибо  я  чувствую  в  вас
друга".
   "И вы Не ошибаетесь, - проговорил он. -  Однако  я  не  стал  бы  вам
докучать, если б это не было необходимо для вашего спокойствия".
   "Объясните же мне все, дон Руис".
   "Я не мог сказать вашему отцу, что вы отказались быть моей  супругой,
ибо он велел бы все объяснить, а ведь вы не посмели бы признаться ему во
всем, как мне, не правда ли?"
   "Предпочла бы умереть!"
   "Видите, я поступил правильно".
   "А что вы сказали?"
   "Я сказал, что вы просите несколько дней  для  размышления  и  хотите
провести эти дни в одиночестве".
   "Так, значит, вам я обязана своим спокойствием?"
   Он поклонился.
   "Теперь, - продолжал он, - всей душой поверьте мне, что я  ваш  друг,
это очень важно".
   Я протянула ему руку.
   "О да! Друг, искренний друг, я верю", - произнесла я.
   "Тогда ответьте мне прямо, без колебаний, как  вы  сделали  в  первый
раз".
   "Спрашивайте!"
   "Надеетесь ли вы выйти замуж за человека, которого вы любите?"
   "Нет, это невозможно".
   "Разве он умер?" - воскликнул дон Руис.
   "Он жив".
   Искра радости, блеснувшая в его глазах, погасла.
   "Вот и все, что я хотел узнать", -  и,  поклонившись  мне  снова,  он
вышел со вздохом.
   Прошло еще три дня.