ледно-розовыми или
голубоватыми в крапинку. В них что-то теплилось живое, и
он сообразил, что это тоже можно есть, хотя оно не бегает и
не прыгает. Он забирал их в пасть все сразу и, хрумкая
скорлупою, всасывал т„плую клейкую влагу. Хозяйка этих
камушков обычно старалась ему досадить, порхая над
самым его носом, но е„ возмущ„нные крики не производили
на него впечатления - насч„т отвлекающих маневров он
кое-что знал. И вс„ же простой граб„ж ему претил;
жестокий боец, он жаждал борьбы, состязания, не исключая
и обоюдной крови. Вот даже и с барсуком можно было
померяться хитростью - тут сразу понял Руслан, что этого
увальня нахрапом не возьм„шь, тут надобно шевелить
мозгами, а главное - не спешить, когда он вылезает в
первый раз, и даже во второй - это он разведывает и может
вернуться в свою нору мгновенно, а нужно дать ему
насладиться тишиной и безопасностью, тем сильнее его
растерянность и отчаяние, когда ты закроешь ему пути к
отступлению. Никто никогда не учил этому Руслана, и
многого он не знал о себе, а вот теперь открывал - к
своему удивлению и радости: во-первых, сколь
прельстительно добывать себе пищу клыком, не дожидаясь,
что тебе е„ принесут в кормушке, а во-вторых, что он,
оказывается, вс„ это умеет - подкрадываться, пластаться в
траве и в папоротниках, долго таиться и нападать
молниеносно, без промаха.
  Ошалев от своих удач, он однажды и лос„нка рискнул
завалить, ещ„ и за секунду на это не решаясь, - и не в том
был риск, чтоб перегрызть ему слабые шейные хрящики, не
получив самому копыта в бок, а том, что мать-лосиха шла
впереди по тропе, в двух каких-нибудь шагах, и застигла его
на месте преступления. Сгоряча он и на лосиху кинулся - и
было на волосок от того, чтоб нам здесь и закончить
жизнеописание Руслана, - но спасительный голос свыше
внушил ему, что он встретился с такой силой, перед
[132]
которой благоразумнее отступить. Он бежал в
преувеличенной панике, не забывая, однако, делать круги и
не слишком отдаляясь от добычи. Ждать ему пришлось
долго, и он знал, что безбожно опаздывает на службу, но тут
было что-то сильнее него, сильнее долга и раскаяния. И вс„-
таки он дождался, когда лосиха покинула сво„ бездыханное
дитя, - не затем дождался, чтобы сожрать, на это уже не
хватало времени, а чтобы удостовериться, что он оказался
терпеливее безутешной матери.
  Виделся он и с хозяевами леса, о существовании которых
смутно подозревал, они оказались похожими на него, но до
чего же убогими! Он был куда крупнее и сразу прикинул,
что с одним или даже двумя волками справится вполне, а от
стаи сумеет удрать. Да и волки с ним поладили мирно -
сделали вид, что не заметили.
  Однако мысль они заронили в н„м: он мог бы стать таким
же вольным зверем, как они, и - добычливым зверем. Но
не знал Руслан - и мы, грамотные, не всегда ведь знаем, -
что лучше всего хранит нас от погибели наше собственное
дело, для которого оказались мы приспособлены и которому
хорошо научились. И то ведь шла уже вторая половина его
жизни, а всю первую привык он не обходиться без людей,
им подчиняться, служить им и любить. Вот главное -
любить, ведь не жив„т без любви никто в этом мире: ни те
же волки, ни коршун в небе, ни даже болотная змея. Он был
навсегда отравлен своей любовью, своим согласием с
миром людей - тем сладчайшим ядом, который и убивает
алкоголика, и вернее, чем самый алкоголь, - и никакое
блаженство охоты уже не заменило б ему другого
блаженства: повиновения любимому, счастья от самой
малой его похвалы. И на свой промысел, на который ведь
никто не посылал его и не хвалил за удачу, он и смотрел как
на промысел, помогающий выжить и сохранить силы. Бил
часовой механизм, спрятанный в его мозгу, -а вернее, по
наклону солнечного луча, пробившегося сквозь кроны,
необъяснимо чувствовал Руслан, что как раз его
подконвойный уже продирает очи, - и возвращался,
покорный долгу, прервав охоту на самом интересном.
  А только доставив Пот„ртого до дому и давши ему с
т„тей Стюрой добраться до бутылки, он уже и минуты не
ждал, убегал на станцию. Только он один ещ„ продолжал
сюда являться, его одного видели путейцы сидящим на
[133]
пустой платформе или обегающим подъездные пути. Мог он
дотемна сидеть у дальнего семафора, прислушиваясь к
пению рельсов, встречая товарняки и экспрессы, пахнущие
дымом и пылью дал„ких городов. Поезда проносились мимо
или причаливали к другим платформам, - он проникался к
ним неприязнью и отворачивался, недовольно жмурясь,
потом бежал через всю станцию к другому семафору и там
опять сидел, встречая другие поезда, привозившие с собою
едва уловимый, но такой возбуждающий запах океана.
  Иногда, в полудремоте, эти запахи - неведомых городов
и никогда не виденного океана - начинали его томить, он
мучился искушением отправиться наугад вдоль рельсов, за
тот или за другой семафор, и бежать, сколько сил хватит,
покуда он не увидит, что же его манило. Но он не знал,
сколько прид„тся бежать - целый день или целое лето, а в
это время мог прийти тот единственный поезд, которого он
жд„т.
  С высокой платформы он видел крыши пос„лка,
громоздившиеся п„строй коростой, и колокольню с крестом,
на который всякий раз напарывалось закатное солнце. В эти
часы, необъяснимо тревожные и печальные, Руслана
охватывало беспокойство, он принимался без причины
скулить, к чему-то судорожно принюхиваться, а стоило ему
закрыть глаза и положить голову на лапы, как его обступали
видения. Странные это были видения. Во все его лагерные
годы они являлись к нему в т„мную его кабину -и вовсе не
были сном, сны не так часто повторяются и не так хорошо
помнятся.
  Иногда он видел себя посреди широкой горной долины,
по брюхо в густой траве, обегающим овечье стадо. Розово-
синие горы понемногу уплывают во тьму, от них веет
влажным ветром и какой-то напастью, и овцы жмутся друг к
другу, а он успокаивает их - низким и хриплым лаем.
  Обежав огромный круг, он подходит к костру, садится
рядом с пастухами, как равный, и подолгу смотрит в огонь,
не в силах оторваться от его изменчивой таинственной
игры. И пастухи обращаются к нему, как они говорят друг с
другом: "А вот и Руслан...", "Отдохни, Руслан,
набегался...", "Поешь, Руслан, там осталось на твою
долю...". И он принимает их уважение как должное, потому
что они ведь не обойдутся без него. Он первым почует волка
и встретит его, как подобает овчарке, - не лаем, только бы
показать
[134]
свою старательность, а клыками и грудью, чувствуя за
собою тепло костра и людей, которые всегда придут на
помощь...
  ...В знойный полдень он сбегал к реке вместе с
босоногими ребятишками; они бросили в воду палку, и он
плыв„т за нею, разбрызгивая вязкую неподвижную воду, а
потом лежит, вытянувшись, как м„ртвый, смежив глаза от
солнца, и они ложатся рядом с ним мокрыми животами на
песок, треплют ему шерсть, выч„сывают клеща, впившегося
в горячее набрякшее ухо. Накупавшись до синевы, они
поднимаются лениво по косогору, и он ид„т поодаль,
довольный и гордый тем, что, пока он с ними, их не
косн„тся никакое зло - ни змея, ни бодливая корова, ни
бешеный п„с.
  ...Синим морозным утром в тайге, утопая в сугробе, он
бросался на помощь хозяину, которому пришлось туго,
вцеплялся в зад медведю и держал насмерть, а когда ему
самому приходилось туго, хозяин выручал его, добивая
зверя ножом и прикладом. И первый кусок, сочащийся
т„плой кровью, доставался ему, и они возвращались с
тяж„лой добычей, кое-где пораненные, кое-как залеченные
и полные взаимной любви...
  Во вс„м непременно была любовь - то к пастухам в
ч„рных косматых шапках, то к ребятишкам, то к этому
узкоглазому плосколицему охотнику.
  Но где же он видел их, откуда брались эти видения? Во
всей его жизни, вот до этой весны, никогда не было ни гор,
ни овец, ни реки, затен„нной плакучими бер„зами, ни зверей
крупнее кошки. Вс„, что он знал отроду, - ровные ряды
бараков, колючая проволока в два кола, пулем„ты на
вышках, левый сапог хозяина. Может быть, эти видения,
невесть откуда взявшиеся в глухих тайниках его памяти,
достались ему от предков - степных волкодавов, зверовых
лаек, лохматых овчарок горных долин, которые в конце
концов породили его и вместе с ростом, силою и отвагой
передали и то, что каждому из них пришлось изведать? Но
зачем это ему - чтоб мучился он и искушался
непрожитыми жизнями? Или он был всего лишь звеном в
бесконечной цепи, и эти мучительно сладостные видения
вовсе не ему предназначались, а тем щенкам, что родились
от него и ещ„ родятся?
  Но в этих видениях и ему была радость, он бережно их
покоил в душе, боясь потревожить их течение, среди труд-
[135]
ного своего дня предвкушал минуту, когда останется
наедине со своими живыми картинками. И порою ему
казалось: вс„ это происходило с ним до лагеря, до
питомника, до того, как он стал себя помнить, - и он об
этом мечтал как о прошлом, которым стоит гордиться. Но
часто и как о будущем мечтал, которое непременно
наступит, - и нехитрые эти мечтания озаряли ему жизнь,
наполняя е„ высоким смыслом. Из-за них не сбесился он, не
зачах с тоски, не уморил себя голодом и только однажды
сунулся под пули хозяев, - а ведь это сто раз могло
случиться с ним, внуком овчарки, которому выпало на роду
пасти двуногих овец.
  Хозяин, который хорошо знал Руслана, знал его нрав и
способности, вс„ же не разгадал его главной загадки, не
проник никогда в тайное тайных, которое Руслан ни за что б
ему не высказал, если бы и сумел высказать. Инструктор,
сказавший, что Служба не всегда права и надо на вс„
смотреть как на игру, стоял хоть и поближе к истине, но
только на полдороге. А вся истина и вся отгадка Руслана
была не в том, что Служба для него хоть в ч„м-нибудь могла
быть неправой, а в том, что не считал он своих овец
виноватыми, как считали Ефрейтор и другие хозяева.
  Да, говорила ему наука, что люди, отдел„нные от него
проволокой, - злые, чужие, нехорошие; а ещ„ он слышал,
что они "суки", "сволочи", "курвы" и "фашисты", - от
одного свиста, шипения и рыка этих слов загривок у него
дыбился и в горле вскипало рычание. Да, помнил он
хорошо, как они ему, подп„ску, давали отведать горчицы, и
кололи ухо иглой, и палили в морду из большого дурацкого
пистолета, и колотили по спине бамбучиной. Детство они
ему крепко попортили, он только и ждал, когда вырастет и
ужо до них добер„тся. Но когда взрос он и мог бы свалить
любого из них, он как-то не обнаружил своих обидчиков
среди всей оравы, - а хотелось именно тех найти, кого он
запомнил. Похожие на них вызывали злобу вс„-таки
меньшую, да и к тем кретинам она понемногу начала
остывать: как ни горячил он себя воспоминаниями, а
чувствовал вс„ больше удивление - до чего же глупыми,
жалкими казались теперь их пакости, просто недостойными
двуногих. Один тебя д„ргает за хвост, а другой из-под носа
тащит еду - зачем, спрашивается? Чтоб самому е„ съесть?
  Если бы так, он бы их понял... Но он уже начал
догадываться, что не вс„ у них ладно в том месте, которым
они
[136]
думают, даром ли хозяева не считали их за людей. И право,
чего же ещ„ было ждать от них - бедных, помрач„нных
разумом! И можно ли таких ненавидеть? Скорее он мог
презирать их - за вечные их дрязги и друг перед другом
страх, за то, что никогда ничем они не были довольны и,
однако, стерпливали нестерпимое, за то, что и на краю
могилы не впивались они в горло своему палачу. Но хоть
жалел он их в такие минуты, когда так покорно давали они
себя мучить или убивать? Об этом спросите овчарку,
которой случается видеть, как режут столь ею бережно
охраняемых овец. Зрелище это, верно, тоскливо для не„, но
не перестанет же она из-за этого любить хозяина. Да ведь и
овцы против этого не возражают - так мудро-обреч„нно,
так изнемож„нно-нежно, со светлой печалью в глазах
откидывают они голову, подставляя горло под нож.
  И что же - все собаки были тут заодно с Русланом?
  Этого не знал он; когда вся стая служит ревностно общему
делу, особенной откровенности не бывает. Но по крайней
мере Джульбарс - он-то, свирепейший, дай только волю,
наверняка бы загрыз какого-нибудь лагерника насмерть? И
это - как знать. После собачьего бунта его ото всех
выделили, стали водить на цепи - и большей славой не
могли наградить Джульбарса! Теперь по всякому поводу
этот кандальник тряс башкою и устраивал переливчатый
звон, напоминая об особой своей участи. Но странно - то
ли подобрел он вдруг, достигши наконец неоспоримого
отличия, то ли обалдел от зазнайства, а только уж как-то не
выказывал своей знаменитой злобы. И верно, к чему
выматываться, когда за тебя говорят вериги!
  А вс„ же бывали минуты, когда они яро ненавидели сво„
стадо и страшились его панически, до обморока. Это когда
распахивались по утрам главные ворота, и лагерная вахта
передавала колонну в руки конвоя. Собак уже заранее била
дрожь, они впадали в истерику, захл„бывались лаем. Ведь
крохотная горстка против огромной толпы, которой что
стоило разбежаться - в открытом поле, на лесной просеке.
  "Бежать, бежать!" - так и слышалось в их дробной
поступи, разило от их штанов и подмышек, грозовым
облаком реяло над головами; и каждая шерстинка на
Руслане насыщалась электричеством, готовая растрещаться
искрами. Вот сейчас это случится, сейчас они кинутся
врассыпную - и он оплошает, сделает что-нибудь не так.
  [137]
Но понемногу передавалось ему спокойствие хозяев -
они-то, высшие существа, хоть и обдел„нные нюхом, знали
вс„ напер„д: ничего не случится, ничего такого уж
страшного. И точно, запах бегства выветривался скоро, а
сквозь него уже пробивался другой, вс„ густеющий,
набирающий едкости, чесночный запах страха. Им тянуло
откуда-то снизу, от ног, которые уже спотыкались,
отказывались бежать, отказывались нести ослабшее,
повязанное нерешительностью тело. И у него отлегало от
сердца, и вот уже собаки весело переглядывались, развесив
длиннющие языки, не скрывая жаркой одышки, -
пронесло!.. Просто этим больным опять что-нибудь
померещилось, вс„ та же ими придуманная лучшая жизнь;
скоро это пройд„т у них - вот даже вечером, после работы,
о бегстве и мысли не будет, только бы до тепла добраться.
  Но сколько же с ними муки, сколько хлопот они доставляли
своим терпеливым санитарам с автоматами и их
четверолапым помощникам!
  Только редкие выздоравливали, - и Руслану случалось
видеть, какими их выпускали из этого санатория: тихими,
излучавшими ровный свет. Свою злобу они оставляли у
ворот и говорили вахт„ру со слабой улыбкой, всегда
одинаково, как пароль:
  - Дай Бог, не встретимся.
  - Бывай! - звучал отзыв, отрывистый и ч„ткий, как
команда. В н„м слышалась уверенность, что болезнь не
повторится. - Поправляйсь, доходяга!
  Но вот, когда уже несколько случаев накопилось
исцелений и когда явились надежды, что эти люди забудут и
сво„ буйство, и драки, и свои глупые мечты и станут все
сплошь тихими и просветл„нными, они вдруг взяли и
убежали разом. Об их вероломстве он думал теперь
беззлобно, жалел, что они так неразумно поступили, не
поняли, где им по-настоящему хорошо. Сам он о лагере
вспоминал только хорошее - и разве не было его там?
  Пожив на воле, он мог уже кое-что и сравнить. Там не были
люди равнодушны друг к другу, там следили за каждым в
оба глаза, и считался человек величайшей ценностью, какой
и сам себе не казался. И эту его ценность от него же
приходилось оберегать, его же самого наказывать, ранить и
бить, когда он е„ пытался растратить в побегах. Вс„-таки
есть она, есть - жестокость спасения! Ведь рубят же мачты
у корабля, когда хотят его спасти. Ведь кромсает наше тело
хи-
[138]
рург, когда надеется вылечить. Жестокая служба любви -
подчас и кровавая - досталась Руслану, и н„с он е„ долгие
годы изо дня в день без отдыха, - но тем слаще она теперь
казалась.
  
  
  
  А поезда вс„ обманывали его - и самая сильная вера
когда-нибудь же перегорает! Соотнес„м наши бледные,
размытые годы с кратким собачьим веком, куда плотнее
набитым событиями, и выйдет, что не одну зиму и весну
прождал Руслан возвращения Службы, а может быть,
четыре или пять наших зим и в„сен. И вс„ больше вживался
он в свою охоту - со страстью, с яростью, доходившей до
безумия. В сумрачном лесу, с его голосами и запахами, он
становился другим, сам себя не узнавал, - и кто знает,
догадайся Пот„ртый однажды взять ружь„ и пойди он
тропою Руслана, может быть, вс„ и повернулось бы по-
другому меж конвоиром и подконвойным; там, где такой
нелепой кажется наша неумелая суета, называемая жизнью,
сбросили бы они эти обличья и стали бы просто Человеком
и Собакой, в ч„м-то ведь и равными друг другу. Но
Пот„ртый не догадывался или не имел ружья, он вс„ строил
свой нескончаемый шкап и отношений с конвоиром менять
не собирался. В эти же дни тоска по иному, чем он,
существу, хоть той же, что и он, крови, охватила Руслана с
неожиданной, давно не испытываемой силой, - он
разыскал Альму и поманил е„ на свой промысел. Альма с
ним добежала до опушки леса, а там постояла и вернулась
  - у не„ свои были заботы, щенки от белоглазого. А не
окажись у не„ никаких привязанностей в этом чужом для
них пос„лке - может быть, поглотили бы их обоих леса и
уже бы не выпустили?
  Обо вс„м этом мы можем только гадать. Но, встретив
Руслана возвращающимся из лесу, бегущим по середине
улицы мерной размашистой рысью, мы б его увидели
поистине преображ„нным, во вс„м его мат„ром
совершенстве, в зверином великолепии. И чувствовалось по
ж„лтому мерцанию его глаз, что он сам понимает, как он
хорош, сам с гордостью ощущает и налитую тяжесть своих
лап, и свой лоснящийся пушистый панцирь, и как плотно
теперь сидит на н„м ошейник. Вбегая во двор - вкрадчиво-
пружинистый, пахнущий лесом, земл„ю, кровью живой
добычи, - он своим жарким дыханием нагонял страх на
Трезорку, и тот опрометью кидался под крыльцо, всерь„з
[139]
опасаясь, что охота будет продолжена во дворе. Он зря
опасался: при всех различиях Руслан вс„ же принимал
Трезорку за подобного себе, и от природы было ему
запретно заниматься охотою на себе подобных - этим
любимейшим занятием двуногих, гордых тем, что покорили
природу. Сказать же ещ„ точнее, так в поле зрения Руслана,
в мире его ответственного служения и гордой
независимости, просто не было места Трезорке с его
никчемными заботами. Руслан себе и не представлял, что
хоть чем-нибудь осложняет Трезоркину жизнь, покуда сам
Трезорка об этом не напомнил.
  Т„тя Стюра задала корм своим курам и ушла в дом,
оставив дверцу курятника открытой. Руслан услыхал
квохтанье, т„плый, разнеженный ропот и двинулся туда не
спеша. Никакие соображения греха его душу не омрачали, а
добыча была отменно хороша, уж это он проверил на опыте
с глухарями и тет„рками. Неожиданно, неслышно что-то
оказалось на его пути, он споткнулся и поглядел с
удивлением на странное, нелепое существо, которое ему
сказало "Ррр" и оскалило мелкие зубки, - а одновременно
виляло ему хвостиком и крупно дрожало, сотрясаясь в
смертельном страхе. Трезорка и плакал, и уговаривал его не
двигаться дальше, и угрожал - чем же? Что прид„тся
сперва его сожрать на этом пороге? Ну, это, впрочем, было
необязательно, Руслан бы его попросту отшвырнул лапой,
однако он помедлил, склонив в раздумье тяж„лую голову, и
  - вернулся на место. Может быть, он задумался о существе
долга, ведь он когда-то сам бывал часовым и мог понять
другого на таком же посту, хоть был этот другой ничтожен с
виду.
  Трезорка едва перен„с такое переживание, он пал на
брюхо, закрыв глаза, и долго отдышивался, как после
изнурительного бега. А Руслан с этой минуты только и
пригляделся к нему, и был пораж„н - каких же трудов
стоила Трезорке жизнь, сколько же хитрости, сноровки да и
мужества она от него требовала. Трезорка жил в краю, где
любовь к сущему выражается иной раз с помощью камня
или палки или пинка ногою, и где он имел столько же
шансов выжить не сломленным, сколько насчитывал
сантиметров роста. А вс„ же не стал он ничтожеством,
торопящимся лизнуть побившую руку, ни разу не встретил
брошенны