имому, гроб делал.
  - Да уж, - вздыхала т„тя Стюра, нарезая хлеб, - ты б
постарался!
  - Уу! - гудел он с воодушевлением. - Ты представь:
  вот дали бы мне такое правительственное задание. Три
полкаша у меня для снабжения или же - генерала. "Так и
так, -говорю им, - чтоб к завтрему мне красного дерева
выписали - в неограниченном количестве. Столько-то -
гондурасского кедра. Н-да... Тика не забыть - тесинок
восемь, а также и палисандры". А на крышку изнутри
самшит бы я пустил. Или бы - кизил. Нет, лучше сандал,
он пахнет, сволочь, вечное время не выдыхается. Даже
балдеешь от него - без бутылки. Спи только, родной, не
просыпайся! Самое тебе милое дело - спать. И народ тебя
в спящем состоянии больше полюбит.
  Он смотрел куда-то в неведомую даль, будто видел что-
то сквозь стены, и улыбка понемногу делалась маской,
которая никак не отклеивалась с побелевшего от злости
лица.
  - Ведь ты, отец любимый, такое учудил, что двум
[95]
Гитлерам не снилось. И какие же огни тебя на том свете
достанут! Хорошо ты устроился, отец, ловко удрал...
  В голосе человека слышалась тоска, и Руслан е„ разделял
по-своему: ведь он тоже скучал по прежней жизни, тоже в
не„ рвался. Но имел же он терпение ждать, не скулить так
жалобно! Т„те Опоре и той не нравилось, как скулит
Пот„ртый:
  - Вот, до чего тебя глупые мечты доводят! Сколько ж
про это говорить? Пустое вс„, ничего не верн„шь. Дальше
нужно как-то жить!
  - А вот шкап соберу - вс„ забуду, как отрежу.
  - Да ты жизнь свою как-нибудь собери, нужен мне твой
шкап! Ходишь, шатаешься. Или нарочно себя жг„шь?
  Столько лет в рот не брал, а тут - закеросинил.
  - А это во мне, Стюра, дефициту накопилось.
  - Уезжай-ка ты лучше отсюда, от дефицита этого.
  Думаешь, держусь я за тебя? Да я тебе денег достану,
поезжай в свой Октябрьский район, там-то, может, скорей
очн„шься.
  - Не Октябрьский, т„ть Стюра, Первомайский. Да как
же я от работы своей уеду?
  - Ну, подрядился - так уж докончи, ладно.
  - Да не в том дело, что подрядился. Мне надо хоть одну
вещь, но сделать. Хоть почувствовать - не разучился. И
вот ты говоришь: поезжай. А кто меня там жд„т?
  - Ты ж говорил - жена была, дети...
  - Ну-ну, ещ„ племяшей прибавь, кумовь„в. А посчитай,
сколько годков минуло. Меня-то ещ„ на финскую призвали,
да к шапочному разбору; то б демобилизовали, а так ещ„
трубить оставили. Ну, теперь эта. Отечественная, да плен, да
за него ещ„ другой плен - вон меня сколько не было! А
они под оккупацией находились, и кто там живой остался -
поди узнай. И на кой я ему - с амнистией! Разбираться ему
некогда, за что попал. Все по одному делу попадают - за
глупость. Был бы умный - как-нибудь убер„гся. Их-то из-
за меня почему тягать должны? Это одно дело, а другое -
он меня за живого-то уже не считал. В душе-то он со мной
простился. Помню я, с соседом мы в пересылке
встретились, на одной улице когда-то жили. "Батюшки, -
он мне говорит, - да ты живой! А я тебя который год в
усопших числю". Ведь за всех за нас по домам, по церквам
свечки ставили, как же это мы теперь
[96]
верн„мся? Кто нам, не подохшим, рад будет? Ведь они грех
совершили - по живому свечка!
  - Ну, а в другой какой район? - спрашивала т„тя
Стюра, стягивая плечи платком. - Не обязательно в
Первомайский...
  - Да в какой же ещ„ другой, Стюра? А я где живу? Я же
в другом и живу!
  Покачав головою, она уходила в кухоньку. Он провожал
е„ загоревшимся взглядом, поворачиваясь с табуретом
вместе. Там она гремела посудой, с грохотом лазила в
подпол и возвращалась с тарелкой помидоров и грибов,
переложенных смородиновыми листьями, а в середину
стола ставила запотевшую бутылку. Пот„ртый зябко
вздрагивал, уводил в сторону масляно заблестевшие глаза, а
бутылка вс„ рано была центром притяжения, главной теперь
вещью в комнате.
  Эта мерзость, как уже знал Руслан, называлась ласково
"водочкой", она же была "зараза проклятая, кто е„ только
выдумал", - и понять он не мог, нравится ли е„ пить
Пот„ртому. По вечерам он к ней устремлялся всем сердцем,
утрами - страдал и ненавидел е„. Не в первый раз Руслан
наблюдал, как эти двуногие делают то, что им не нравится,
и вовсе не из-под палки, - чего ни один зверь не стал бы
делать. И недаром же в иерархии Руслана вслед за
хозяевами, всегда знавшими, что хорошо, а что плохо, сразу
шли собаки, а лагерники - только потом. Хотя и двуногие,
они вс„-таки не совсем были люди. Никто из них, например,
не смел приказывать собаке, а в то же время собака отчасти
руководила их действиями, - да и что путного могли они
приказать? Ведь они совсем были не умны; вс„ им казалось,
что где-то за лесами, далеко от лагеря, есть какая-то лучшая
жизнь, - уж этой-то глупости ни одна лагерная собака
вообразить себе не могла! И чтобы убедиться в своей
глупости, они месяцами где-то блуждали, подыхали с
голоду, вместо того, чтобы есть сво„ любимое кушанье -
баланду, из-за миски которой они готовы были глотки друг
другу порвать, а возвратясь с повинными головами, вс„-таки
замышляли новые побеги. Бедные, помрач„нные разумом!
  Нигде, нигде они себя не чувствовали хорошо.
  Вот и здесь - разве наш„л свою лучшую жизнь
Пот„ртый? Уж что там его держало около т„ти Стюры, об
этом Руслан преотлично знал, - да то же, что и у него
самого
[97]
бывало с "невестами". Право, это не самое скверное в
жизни, но этим двоим не было друг от друга радости. Иначе
зачем бы им тосковать, живя под одним кровом, зачем
спорить столько, иной раз до крика? Пот„ртый и здесь
оставался истым лагерником - делал не то, что хотелось
бы ему делать, делала то же и его "невеста", и Руслан
твердо знал: когда прид„т время их разлучить и увести
Пот„ртого туда, где только и может он обрести покой, то он,
Руслан, не испытает ни жалости, ни сомнений.
  Сев за стол, т„тя Стюра приглашала обоих своих
"жильцов" - один отказывался, не взглянув на
поставленную около него миску, другому хотелось ещ„
поработать. Но вся его работа в том состояла, что он ещ„
разок прикладывал оставшиеся планки и, отложив их, сидел,
курил, намеренно оттягивая блаженное свидание с
бутылкой. Что-то уже изменилось в н„м причудливо: на
лице сияла беспричинная ленивая доброта, а в душе
чувствовался нервозный позыв двигаться, говорить без
конца.
  - Так-то, Стюра дорогая, с финской, значит, войны... Н-
да. Ну, то, правда, не война была, а "кампания". Точно,
"кампания с белофиннами". Ах, тит его мать, гениальный
вс„ ж был душегуб! Как он их по-боевому назвал -
"белофинны". Кто их разбер„т, захватчики они, не
захватчики, а белофинны - это ясно: белые, значит, а
белых не забыли ещ„, так винтовка легко в руку ид„т. А так-
то -финны они, финляндцы. Н-да, ну победили мы их... Ну,
как победили? Сами рады были, что они нам мир
предложили. А они-то вс„-таки умные, они ж понимали, что
мы же все наши головы положим за правое" дело и за отца
любимого всех народов, - зачем это им? Лучше же миром
людей сохранить, а территории вс„ равно мало будет, всем
е„ мало. И в Отечественную они тоже умно поступили: сво„
оттяпали до бывшей границы, а дальше не пошли, сколько
им Гитлер ни приказывал. Вот бывают же умные народы!
  Нам бы у них ума поднабраться, у белофиннов этих, - то
есть я "финны" хотел сказать, "финляндцы".
  - Вишь ты, куда тебя уносит, - говорила строго т„тя
Стюра. - Тебя не сажать, тебе язык обрезать - и ходи ла-
лакай.
  - А я, Стюра, не за ла-ла сидел. Я - шпион, я руки
перед ненавистным врагом поднял. Так руки и секи, а язык
при ч„м?
  [98]
  - Как это ты за народ судишь - кто умный, кто нет?
  - А так и сужу, милая. - И в его голосе вскипали
раздражение и злоба. - Тот человек неумный, кто хочет,
чтоб все жили, как он жив„т. И тот народ неумный. И
счастья ему не видать никогда, хоть он с утра до вечера
песни пой, как ему счастливо жив„тся.
  Т„тя Стюра, прикусив губу, кидала искоса пугливый
взгляд на Руслана. И он отводил в сторону мерцающие глаза
или закрывал их, притворяясь спящим.
  - Счастья злым не бывает, - говорила она. - А нам-то
за что? Мы кто, по-твоему, злые?
  - И этого хватает, Стюра. Мы ж недаром народ суровый
считаемся. Но то ещ„ полбеды. Есть и другие суровые, а
хорошо живут. А ты вот себя возьми: и добрая вроде, но
представь - какая-нибудь финтифля юбку задер„т повыше
твоего понимания или же грудя выкатит на огневую
позицию, ведь ты ж мимо не пройд„шь. Твоя бы сила - ты
б е„ со свету сжила.
  - Господи, да пускай хоть голая ходит! А только я на
это смотреть не обязана.
  - А вот ей так нравится!
  - Мало ли чего ей нравится. Ещ„ другим должно
нравиться. Люди ж не дураки, думали вс„-таки - как
прилично.
  - Вот! - Он торжествующе поднимал палец. - Хоть
всю политику на вас изучай, на бабах. Эх, Стюра! Вс„ же не
зря я через это вс„ прош„л. Каких я людей повидал, ты не
поверишь. Какого ума люди, образования, видели сколько!
  Я бы так серым валенком и остался, когда б не они. Вот,
помню, два года у меня с немецким товарищем общая
вагонка была. Он, значит, внизу, а я - наверху.
  - Ну, знаю вагонку.
  - Много он стран повидал и мне рассказывал. Он,
конечно, коммунист-раскоммунист, но нацию-то не
переделаешь, и вот что заметил я: обращает он внимание,
что люди где-то не так живут, а по-особенному, что вот
такие-то у них обычаи, так-то вот они дом украшают, так-то
вот песни поют, свадьбы играют. А, поди-ка, наш завед„т -
где побывал да что видел, то главное у него выходит, что
вот там-то комсомол организовали, а там-то вот революция
без пяти минут на носу, а вот в другом месте - дела
неважней, марксистская уч„ба в самом зачатке, только лишь
профсоюзная борьба вед„тся. И не то ему по душе, что
револю-
[99]
ция и комсомол, а то дело, что вс„ кругом по-нашему, ну как
в родном Саратове. А спросишь, что же там ещ„
интересного, - зыркнет на тебя с таким это удивлением:
  "Простите, если это вам не интересно, что же вам вообще
тогда интересно?" Видишь, как!
  Она слушала, подперев кулаком щеку, нахмурив белое
большое лицо, и вдруг спохватывалась:
  - Ну, ты сядешь? Или так вс„ будешь ла-ла?
  Он придвигался к столу и тянулся быстрой рукой к
бутылке. Заставляя себя не спешить, наливал т„те Стюре -
до черты, которую она показывала пальцем, и почти полный
стакан - себе.
  - Много наливаешь, - говорила она, - для первого-то
разу.
  - А это смотря за что пить. За Большой Звонок первый
глоточек. Я-то своего маленького звонка дождался, а
Большой - он впереди ещ„. Это когда все ворота
откроются, и скажут всем: "Выходи, народ! Можно - без
конвоя". Ну, прощай, Стюра.
  Крупно вздрогнув, он опрокидывал весь стакан сразу, а
потом дышал в потолок, моргая заслезившимися глазами,
точно в темя ударенный. Отдышавшись, тыкал вилкой в
тарелку, но тут же бросал вилку и торопился опять налить.
  Т„тя Стюра накрывала свой стакан ладонью, но он говорил:
  "Пускай постоит", - и она убирала ладонь.
  Нетерпение его проходило, он делался расслабленно
весел и лукав, и в их разговор вплеталась какая-то игра.
  - Стюра! А, Стюра? - спрашивал он. - Это что ж за
имечко у тебя такое? Никогда не слыхал.
  - А вот женись, - отвечала она, - в загс меня своди -
в тот же час и узнаешь. Всю меня полностью к тебе
впишут*.
  - Всю тебя полностью, Стюра, и в шкап не поместишь,
такая ты у нас больша-ая!
  Она притворно обижалась, фыркала, но скоро
оказывалась у него на коленях, и продолжалась их игра уже
с участием рук.
  - Стюра, а этот-то, наш-то, гражданин начальничек, он
как - ничего был мужчина?
  - Дался тебе начальничек! Обыкновенный, как все.
  ----------------------------------
* Полностью впишут "Анастасия" либо "Настасья".
  Отсюда сибирская трансформация: Настя-Настюра-Стюра
[100]
  - У, как все! Ты всех, что ли, тут привечала? Так знала
бы, что все по-разному. Это вы все одинаковые.
  - Тебе, во всяком случае, не уступит.
  - Вр„шь. Это ты вр„шь. "Не уступит!" Он выдающаяся
личность, скала-человек, ор„л! Клещ, одним словом. Как
вопь„тся, так либо его с мясом отдер„шь, либо он тебе
голову на память оставит. Я так думаю, хорошо он тебя
пошабрил!
  - Иди к чертям! Прямо уж, пошабрил... Одна видимость,
что военный.
  - А по сути - нестроевой? Ну, это ты приятное мне
говоришь. За это ещ„ полагается по глоточку.
  Руслан поднимался и, лбом распахнув дверь, выходил на
двор.
  День только успевал догореть, но Руслан уже знал
наверняка, что до позднего утра подконвойный никуда не
денется, эта "зараза проклятая" удержит его в доме
над„жнее всякого караула. Привыкший ценить время, когда
он бывал свободен, предоставлен себе, Руслан не мог
нарадоваться его обилию. Покуда опять порозовеет небо и
мир сделается цветным, можно и выспаться всласть, и
поохотиться, и сбегать посмотреть, что делается на
платформе, и навестить кое-кого из товарищей. Вот только
б дожить до утра с пустым брюхом, в котором, казалось,
гуляет ветер и плещется горячее озеро. Он знал, что в тепле
его совсем развез„т, и нарочно охлаждал брюхо снегом,
растягиваясь на улице перед воротами. Здесь был его
всегдашний пост -и очень удобный. Отсюда он прозревал
улицу в обе стороны, а сквозь про„м калитки, никогда не
закрывавшейся на ночь, мог видеть крыльцо. А в любимый
час на покосившемся столбе загорался фонарь и бросал на
весь пост и на Руслана конус ж„лтого света. Этот свет
согревал душу Руслана, он так живо ему напоминал зону,
караульные бдения с хозяином, когда они вдво„м обходили
контрольную полосу или стояли на часах у склада; им было
холодно и одиноко, обставшая их стеною тьма чернела
непроницаемо и зловеще, и по эту сторону были свет и
правда, и взаимная любовь, а по ту - весь нехороший мир с
его обманами, кознями и напастями.
  Сюда, под конус, к нему выходил Трезорка и
укладывался чуть поодаль, но с каждым дн„м вс„ ближе.
  Своих приятелей он уже, разумеется, оповестил насч„т
Руслана, и на второй же вечер они явились знакомиться.
  Приш„л ху-
[101]
дющий Полкан - с ошпаренным боком и печатью
недоумения на морде, с сединою в козлиной бороде,
постоянно кивающий, точно вс„ время с кем-то соглашался.
  Приш„л мучительно умный Дружок, с загадочным
прищуром, будто знающий какую-то тайну, а на самом деле
весьма недал„кий и не помнящий родства, в других дворах
отзывавшийся на Кабысдоха. Приш„л элегантный и
нервный Бутон, ужасно гордый своими шароварами и таким
же вовсю распуш„нным, в колечко закрученным хвостом.
  Знакомство вышло одностороннее - Руслан их не удостоил
ни одним движением, ни взглядом, высясь над ними
равнодушной каменной глыбой, но и это Трезорка себе
обратил на пользу. Он лежал и помалкивал, приняв ту же
позу, что и Руслан, и с таким же независимым выражением
на морде. Приятели жестоко позавидовали и удалились в
смятении.
  А то прибегали совсем уже задрипанные сучонки -
какие-то Милки, Чернухи, Ремзочки, одна так и вовсе без
имени, - располагались полукругом и смотрели на Руслана
с обожанием. В их порочных глазах так откровенно
читалось: "Ах, какой красивый! Какой большой,
длинноногий. Ну, обрати же внимание, военный!.." Со
своими страстями они обращались не по адресу, в их
плоские головки не приходило, что он находится на службе,
и то, чего бы им хотелось с ним, он привык исполнять, как
долгие поколения его предков: будет команда, возьмут на
поводок, укажут - с кем. Когда их присутствие надоедало
ему, он лишь привзд„ргивал черно-лиловые губы и обнажал
клыки -всех их как ветром сдувало, а Трезорка тотчас же
находил себе дело во дворе.
  Никто из своих собак не приходил проведать Руслана, а
новых знакомств он избегал, превыше всего ценя
одиночество. В эти часы, глядя в надвигающуюся ночь, он
по давней лагерной привычке переживал ещ„ раз день
прожитый и готовился к новому дню. Он тревожил и
напрягал память - не перестал ли он помнить вс„, чему его
учили, не растерял ли все уроки, что достались ему
жестоким опытом и за которые, в случае потери, мог он
слишком дорого заплатить.
  
  
  
  ...Вот он опять приближается, Неизвестный в сером
балахоне, воняющий бараком. Он подходит со стороны
солнца, его длинная утренняя тень вкрадчиво полз„т к
[102]
твоим лапам. Будь настороже и не тени бойся, а его руки,
спрятанной в толстом рукаве. Рукав заверн„тся - и на
ладони покажется отрава. Но вот она, его ладонь, перед
твоим носом - она открыта и пуста. Он только хочет тебя
погладить - нельзя же во вс„м подозревать одни каверзы!
  Т„плая человеческая ладонь ложится тебе на лоб,
прикосновения ласковы и бережны, и сладкая истома
растекается по всему твоему существу, и все подозрения
уходят прочь. Ты вскидываешь голову - ответить высшим
доверием: подержать эту руку в клыках, чуть-чуть е„
прихватив, совсем не больно. Но вдруг искажается
смеющееся лицо, вспыхивает злобой, и от удивления ты не
сразу чувствуешь боль, не понимаешь, откуда взялась она,
  - а рука убегает, вонзив в ухо иглу.
  А ты и не видел е„, спрятанную между пальцами. Учись
видеть.
  Вот опять - стоило хозяину отлучиться на минутку, и ты
сразу же наделал глупостей. Какой стыд! И - какая боль! А
самое скверное, что прид„тся признаться в своей глупости:
  вдруг выясняется, что от этой штуки тебе самому не
избавиться - ни лапой стряхнуть, ни ухом потереться, что
ни сделаешь, вс„ только больнее. Ухо уже просто пылает, и
меркнет день от этого жжения, такой безоблачный, так
начавшийся славно. Но вот и хозяин - ах, он всегда
приходит вовремя и вс„-вс„ понимает. Он тебя нисколечки
не наказывает, хотя ты это несомненно заслужил. Он куда-
то вед„т тебя, плачущего, ты и дороги не различаешь, и там
быстро выд„ргивается эта мерзкая штука, а к больному
месту прикладывается мокрая ватка. Один твой последний
взвизг - и вс„ кончено. Хозяин уже и треплет тебя за это
ушко, а ничуть не больно. Но будь же вс„-таки умником,
подумай: неужели и в следующий раз не постараешься
рассмотреть, с чем к тебе тянутся чужие руки? А может
быть, и не стоит труда присматриваться? Не лучше ли, как
Джульбарс: никому не верь - и никто тебя не обманет?
  Он недаром первенствовал на занятиях по недоверию -
Джульбарс, покусавший собственного хозяина. Он не то что
выказывал отличную злобу к посторонним, он просто
сожрать их хотел, вместе с их балахонами. Несколько раз
бывало, что он переставал понимать, что к чему, - и ему
одному это сходило. Ничего не соображая, он впятеро,
вдесятеро форсировал злобу, на н„м чуть не дымилась
[103]
шкура, и на всю площадку разило псиной. Вот что он
отлично усвоил: перестараешься - сойд„т, хуже -
недостараться.
  - Всем вам учиться у него, учиться и ещ„ раз учиться, -
говорил инструктор, обнимая Джульбарса за шею, и
молодые собаки, посаженные в полукруг, роняли слюну от
зависти. - Этому псу ещ„ б две извилины в башке - цены
б ему не было!
  Джульбарс, впрочем, считал, что ему и так нет цены. Но
одна мысль ему не давала покоя: если он так и будет никого
к себе не подпускать, так ведь он никого и не покусает! И
однажды он усложнил номер, он сделал вид, что наконец-то
его обманули, и позволил чужой руке лечь на его лоб. В
следующий миг она оказалась в его пасти. Такого ужасного
крика ещ„ не слышали на площадке. Несчастный лагерник
рухнул на землю и стал отбиваться ногами, и даже хозяева
кинулись его выручать: они и гладили, и хлестали
Джульбарса поводками, и грозились его убить, - ничто не
помогало, Джульбарс, по-видимому, решил умереть, но
отгрызть эту руку напрочь. И тут с чего-то померещилось
Грому, привязанному в дальнем углу, что это вовсе не
лагерник вопит, а его собственный хозяин; Гром,
разволнованный не на шутку, пролаял оттуда Джульбарсу,
чтоб тот немедленно оставил его хозяина в покое. Но с
Джульбарсом случился приступ самой настоящей м„ртвой
хватки, он уже при вс„м желании не мог разжать челюсти,
он должен был сначала успокоиться. Так вот, пока он
успокоился и отпустил наконец то, что было раньше рукою,
лагерник уже и встать не мог, хозяевам пришлось его
прямо-таки утаскивать с площадки.
  Сво„ подозрение Грому, к сожалению, не удалось
проверить: с э