й в него предмет вилянием хвоста, но с яростным
лаем "прогонял" обидчика
[140]
до угла, хоть и не смея приблизиться и напасть. А подумать,
так по иным статьям он бы не сильно и проиграл прежним
товарищам Руслана, а может статься, и превзош„л бы их.
  Руслан вс„ реже с ними встречался, но чтобы знать - и
необязательно встречаться, собачья газета пишется в
воздухе, она печатается на заборах и столбиках - и сколько
же заурядной чепухи, сучьих сплетен он мог из не„
вычитать! Дик опять попался на воровстве, бит шкворнем от
навозной тачки, ослепшая Аза уже не стыдясь побирается у
булочной, Байкал недурно устроился - в гастрономе, при
мясном отделе, но попробуй сунься, своего порв„т и т. д. и
т. п. Поначалу их дрязги бесили Руслана, повергали в
отчаяние, но потом он перестал на них и откликаться. Вс„
было естественно, вс„ по-собачьи понятно. Сколько б они
ни кичились, сколько бы ни хвастались новыми хозяевами,
а ведь служили-то они скверно. Не такие же они дураки,
чтоб не понимать этого. Нынешние хозяева держали их за
грозный вид, за металл в голосе, за кристальную ясность
взгляда и готовность напасть на кого прикажут, - да только
на вс„-то им нужен был приказ, а хриплоголосый
никудышный Трезорка сам разбирался, что к чему. Они,
например, признавали одного хозяина - мужчину, чада же
его и домочадцы уже не могли к ним приблизиться,
Трезорка же за хозяина держал т„тю Стюру, но и Пот„ртому
был не прочь послужить, пока тот имел здесь влияние.
  Имевших влияние прежде, ещ„ до Пот„ртого, деликатно не
замечал; лучше, чем сама т„тя Стюра, различал верных е„
приятельниц и тайных врагинь - каждой сво„ полагалось
приветствие или не полагалось вовсе; видел разницу между
уклончивыми должниками и настырными кредиторами -
первых следовало шутливо обтявкать и заманить во двор,
вторым - не показываться на глаза. А ведь никто этого не
объяснял Трезорке, просто он был на сво„м месте. Все
"каз„нные" давили цыплят без совести, а после битья
уразумели, что это грех, и уж на курятник не глядели. А
Трезорка приглядывал и сам не давал цыпл„нка в обиду,
потому что знал: в первую голову подумают на него. Он
понимал, как выгодно быть честным, но и как мало одной
твоей честности, - нужно ещ„ исключить возможность
подозрений. Он понимал, что если тебя нежданно пустили в
комнаты, так же нежданно и погонят, а потому не
зал„живайся и не чешись при гостях, а если невтер-
[141]
п„ж - залейся лаем и беги на двор, как будто учуял
подозрительное. И не нужно делать вид, будто тебе
нипоч„м, если щ„лкают по носу, наоборот - рычи и
кидайся, безобидных любят, но пуще любят их щ„лкать.
  Трезорку учила жизнь, она его колошматила и ошпаривала,
до обмороков пугала консервными банками, привязанными
к хвосту, опыт был суров и порою ужасен, но зато -
собственный опыт, зато Трезорка ни у кого не занимал ума,
не заморочил себя наукой, которую преподают двуногие к
своей только выгоде, а потому сохранил и уважение к себе,
и здравый смысл, и незлобивый нрав, и неподдельное
сочувствие к таким же трезоркам, полканам и кабысдохам.
  Сплетник он был и хвастун - каких поискать, но не
допустил бы никогда - знать, что где-то можно
подхарчиться, и никому о том не сообщить. А вот ведь
Руслан никого, кроме Альмы, не позвал на свою охоту. Они
привыкли, что еды было вдоволь, и никогда не приходилось
им есть вдво„м из одной миски - это нервирует, но и
приучает к солидарности.
  Неисповедимы пути наших братьев, и не исключается,
что, поживи здесь Руслан ещ„ лето, узнал бы он много
такого, о ч„м и не подозревал в своей служебной гордыне, и,
проснувшись однажды, почувствовал бы себя вполне своим
  - и этому двору, и пос„лку, и Пот„ртому с т„тей Стюрою.
  А она, продолжи свои попытки накормить его т„плым
супом с костями, могла бы, наверное, добиться успеха. Не
вечно же ему было выказывать сво„ недоверие, и мог бы он
заметить, что вот ведь Трезорке е„ варево нисколько не
повреждает.
  Да неисповедимы и наши пути. Однажды те две
стрекотухи, что говорили Пот„ртому: "Пишут вам, пишут",
вдруг этого не сказали, а выбросили ему на барьер грязно-
белый захватанный треугольничек. Пот„ртый взял его
обеими руками осторожно, с опаскою, будто в н„м что-то
могло взорваться и хорошенько фукнуть в глаза, - о, с
этими штуками Руслан имел дела на занятиях по недоверию
к несъедобным предметам. На улице треугольничек
развернулся в лоскут, страшного в н„м не оказалось, но
поражающее действие он возымел на Пот„ртого - тот как-
то странно обмяк и опустился на крыльцо.
  - Вот эт-то номер! - сказал он Руслану. И Руслан мог
[142]
увидеть, что глаза ему вс„ же слегка обожгло. - Такой,
брат, номер, ты не представляешь...
  Пойми-ка их, помрач„нных, отчего они вдруг
преображаются? Сколько на них ни ори и ни лай - ведь не
расшевелятся, но, может быть, надо каждому раздать по
бумажке с лилово-серыми закорючками - и они будут
смеяться и всхлипывать, кусать губы и ударять себя по
коленкам, а потом ощутят прилив невиданной энергии. По
всем правилам - а для Руслана вс„ становилось правилом,
что повторилось хоть дважды, - от этого крылечка
полагалось бы подконвойному устремиться в буфет и там до
икоты налакаться ж„лтого, а он пошагал в рабочую зону, да
как ещ„ резво! И какие там показывал чудеса
сознательности -планки так и вспархивали под его руками,
все перекуры -на ходу, а домой он просто скакал по шпалам
с изрядной связкой на плече и пел уже что-то новенькое,
бодрое, с выдохом на прыжке:
  
  Я рубль
к рублю
в сберкассе коплю!
  И мне,
и стране
доходно!
  
  О таком подконвойном только мечтать было, с таким
подконвойным - жить да радоваться! Но, к сожалению, их
походам уже наступал конец. Ещ„ раза два они сходили и
принесли немалые охапки, а потом Пот„ртый накрепко
засел в доме и занялся там неизвестно чем, сунуться не
стало возможности: такая оттуда потекла вонища -
приторно-пьяная, выедающая глаза и горло. Т„тя Стюра
открыла настежь все окна, и вонь растеклась по двору.
  Трезорка чихал и плакал, убегал отдышиваться в чужие
дворы, а Руслан предпоч„л отнести свой пост на другую
сторону улицы. Тут были, конечно, непросматриваемые
зоны, и под завесою своей вони подконвойный вполне мог
уйти через забор, но, к счастью, он себя непрестанно
выдавал голосом. С утра, оставшись в доме один, он там
блеял, кряхтел и рычал, сам себе задавал грозные вопросы:
  "Это кто делал? Я спрашиваю - вот это кто грунтовал? Не
созна„сси, падло? Руки б тебе пообрывать!" - а то,
напротив, очень довольный, пел дребезжащим, на редкость
противным тенорком: "У ва-ас,
[143]
поди, двуно-огая жена-а!.." Когда же возвращалась т„тя
Стюра - из какой-то своей рабочей зоны, - немедленно у
них начинался ор:
  - Сколько ты лежишь? Ты уж десятый, не то
пятнадцатый слой ложишь! Кончай это дело, ну тя в болото,
продыхнуть нечем!..
  - Зато ты увидишь, Стюра! - кричал он торжествующе.
  - Ты увидишь: от нас с тобой следа не останется, сгни„м
вчистую, но за такую вот политурку - косточкам моим не
будет стыдно!
  По вечерам же у них наступала необычная тишина, они
полюбили подолгу стоять на крыльце рядом, облокотясь на
перила, изредка перекидываясь словами, отрывистыми и
утопающими в ш„поте, точно у заговорщиков. Эти двое что-
то замыслили - и Руслан терялся в догадках.
  Но вот явилась возможность подступиться к ним.
  Великая деятельность подконвойного прошла обвалом, и
сам он сидел живым обломком этого обвала -
расслабленно-добрый, с бледным осунувшимся лицом,
медленно разминая папироску слипающимися пальцами; в
растерзанном вороте белой рубахи, заляпанной чем-то
красно-коричневым, виднелись потные выпуклые ключицы.
  Т„тя Стюра, утвердив руку на его плече, высилась над ним
  - величественная, но несколько грустная, с влажным
таинственным блеском в глазах. На ней было нарядное
голубое платье, которого Руслан ещ„ не видел, с короткими
рукавчиками и кружевом на груди. Платье ей жало, то и
дело она его оттягивала книзу и поводила плечом. От т„ти
Стюры терпко, убойно пахло цветами.
  - Руслаша, жив ещ„? - спросил Пот„ртый. Будто
Руслан никак не должен был выжить от его едкой гадости. -
Расставаться нам с тобой пора, хочешь не хочешь. На
поезде завтра - ту-ту!.. А то, может, вместе? Поди-ка, на
тебя и билета не спросят. А дорожка - тебе незнакомая,
долгая, за трое суток насмотришься, сколько за всю жизнь
не повидал. Как ты на это дело?
  Но сам-то Пот„ртый, говоря это, не видел сейчас ни этого
поезда, ни дороги, и поэтому не увидел их Руслан, для него
речи подконвойного остались пустым набором невнятных
звуков.
  - Ещ„ задумал! - сказала т„тя Стюра. - Пса с собой
везти. Неизвестно какого.
  [144]
  - Почему ж неизвестно? Каз„нного. Вроде трофея.
  Другие с войны шмоть„ везли, аккордеоны, надо ж и зэку*
трофей какой привезти. Так соглашайся, а? - Какая-то
лукавая мысль вползала в его голову, ещ„, впрочем, не
отуманенную. - Приедем - народ повеселим. Покажем,
как мы с тобой ходили, с чем их, наши срока, лопали. Там
этого отродясь не видели, расскажешь в бане - шайками
закидают, не поверят. Только ты меня по всей строгости
веди: шаг вправо, шаг влево - рычи, не давай поблажки. А
то так - за ногу, это мы стерпим.
  А вот эту их прогулку Пот„ртый себе представил ясно, и
представил е„ Руслан, понявший наконец, чем же так
тяготится его подконвойный. И т„тя Опора увидела картину,
которую и не чаяла когда-нибудь увидеть, - Руслан,
склонив голову, качнув хвостом, приблизился к Пот„ртому
и ткнулся лбом в его колено. Он приник к этой истр„панной
штанине, как приникал к шинели хозяина, когда хотел
напомнить, что вот он рядом и всегда готов прийти на
помощь, но тут ещ„ были признание и просьба, с которыми
как будто и немыслимо караульному псу обратиться к кому
бы то ни было, кроме хозяина: "Я тоже устал этого ждать,
но - потерпи. Потерпи!"
  - Смотри, привыкать начал! - сказала, изумясь, т„тя
Стюра.
  - Что же он - не живой? Ему, думаешь, так просто
расставаться? А ведь тоже, поди, чего-то соображает!
  Башка-то здоровая, что-то ж в ней есть. Ты не гони его, он
п„сик с мечтой, ещ„ переку„тся. А я приеду - увидишь, как
он меня встретит.
  Рука его легла на прижмуренные глаза Руслана.
  Приторной гадостью так от не„ разило, что голова
кружилась. Ну, и была это уже вольность, непозволимая
даже примерному лагернику. Высвободясь, Руслан уш„л за
ворота и л„г
  ----------------------------------
* Обидно думать, что слово "зэк" может войти в мировой
словарь необъясн„нным. Между тем объяснение есть.
  Вдохновенный созидатель Беломорканала именовался
официально - "заключ„нный каналоармеец", сокращ„нно
  - з/к, множественно - з/к з/к. Отсюда зэки дружно
понесли сво„ прозвище на другие работы и стройки, где и
каналов никаких не было, и тупая машина десятилетиями
так их называла во всех документах, - должно быть, и сама
позабыв, при каких обстоятельствах из не„ выкатилось это
зубчатое "зэ-ка". Истинно, бессмертен тыняновский
подпоручик Киже!
  [145]
там на тротуар. Вс„ же он думал о подконвойном
растроганно и язвясь упр„ком себе - за нелепые свои
подозрения. Так долго стерег он эту отбившуюся овцу, а
она-то спала и видела, как бы ей возвратиться в стадо!
  И на весь следующий день был снят бессменный караул.
  Ревностный конвоир дал, наконец, и себе полную свободу.
  Он вдосталь наохотился, набегался по лесам, всласть
належался на солнышке - изредка лениво, с чувством
собственника, поглядывая с вершины холма на
раскинувшийся пос„лок: где-то там, в одном из этих
симпатичных домиков, сама себя стерегла его главная
добыча, бесценное его сокровище. Но часовой механизм,
скрытый в его мозгу, лишь казался выключенным; он
отсчитывал время свободы, но с прежней неумолимостью, и
в предзакатный тревожный час подал Руслану слабый
сигнал, чуть слышный толчок в сердце. Что-то было не так.
  Слишком вс„ хорошо. Так хорошо, что этого просто быть не
может.
  Спускаясь с холма, он пытался вспомнить, что же его
могло насторожить. Невиданной голубизны платье т„ти
Стюры? Грустный прощальный блеск в е„ глазах? Пожалуй,
вот этот блеск, только не прощальный он, а обманный!
  Всегда отчего-то грустят двуногие накануне своего
предательства. Если вспомнить получше - по-особенному
печальны глаза лагерника, за которым завтра помчишься по
тревоге в погоню. Грустные ласковые предатели, они
усыпили его!
  Ему не пришлось сворачивать с главной улицы - их
следы выходили из переулка и удалялись к станции. И
совсем недавно они здесь прошли - ещ„ не развеялись его
приторная дрянь и е„ цветочная терпкость. Запах своего
бегства они заглушили этим букетом - и неплохо
придумали, это покрепче махорки! Но одну ошибку они вс„
же совершили, и она не даст им далеко уйти: т„тя Стюра
надела новые туфли - и тоже тесные, шла она в них весьма
тяжело, а Пот„ртый как ни нервничал, но приноравливал к
ней свой шаг.
  Он разыскал их в дальнем конце перрона - и пыл
погони слегка поугас. Он ждал застать их в смятении,
пугливо озирающимися, они же сидели на скамье согбенные
и почти недвижные. Его, примчавшегося с жарким
дыханием, они вовсе не заметили. Скрытый фонарным
столбом, он прош„л вдоль сетчатой оградки, крашенной в
серебрянку, и л„г позади скамьи. Отсюда видны были
только их ноги -
[146]
Пот„ртый сжимал ими солдатский мешок, туго набитый,
т„тя Стюра высвободилась из тесных своих туфель и
шевелила пальцами. Зато слышал он каждый их вздох и
л„гкую хрипотцу в голосе - и вот что уловил скоро: они не
собирались бежать вместе.
  - На телеграммы не траться, - говорила она. - Ну их в
болото, я эти телеграммы на дух не переношу. А напиши
поподробней. Ну, уж заставь себя.
  - Сразу, как приеду, - напишу.
  - Да сразу-то - зачем? Обсмотрись сперва, найди их.
  Ещ„, может, и не найд„шь - всякое ж могло быть. А
найд„шь - тем более не до меня будет. Но хоть через месяц
вспомни, а то ж я буду думать - под трамвай попал.
  - Я напишу, напишу, - повторял он тупо. - Ты не
скучай, ладно?
  - Да постараюсь. Особо и некогда будет скучать. Я тебе
говорила или нет? - уже объявили нам: всю контору туда
переводют, где твой лагерь был. Большие дела намечаются.
  Со следующего месяца обещают автобус пустить. Туда да
обратно, да во дворе немножко управиться - смотришь,
время и заполнено. Так что, если верн„шься, меня случаем
не застанешь - знай, где искать.
  Он слушал, чертя по асфальту ботинком, на который,
наверно, смотрел.
  - Стюра, - перебил он е„, - знаешь, я набрехал тогда,
что сон видел.
  - Ну? Какой сон?
  - Будто приснилось мне, что все мои живы и ждут меня.
  Ничего не сон. А я письмо получил. Она перестала
шевелить пальцами.
  - Я тебе про соседа, помнишь, рассказывал? С которым
в пересылке встретились. Вместе и сюда ехали, в одном
вагоне. И тут вместе, почти до звонка, он на шесть месяцев
раньше освободился, по инвалидности сактировали. Ну, тут
не знаю, кому больше повезло. Специальность у него
хреновая - формовщик по фасонному литью. А где его тут
возьм„шь, лить„, да ещ„ тебе фасонное! Так всю дорогу -на
общих, из лесу не вылезал, килу* оттуда прин„с. А я вс„ же
  - по хорошему дереву, иногда мебелишку начальнику
сообразишь, я же и драпировщиком тоже могу, - ну, так и
  -------------------------------
* Грыжа. Так говорят о тяж„лой е„ форме.
  [147]
вытянул, не загнулся. Но настоящей работы никому не
делал. Хрена вот вам, паскуды!
  - Ты не вспоминай. Тебе жить надо, а не вспоминать.
  Так что - сосед?
  - Так вот, от него я письмо получил.
  - Какой ты! - сказала она с обидой. - Разве я враг
тебе? Ну, и сказал бы сразу, что письмо. Это же лучше -
что письмо. Зато ж ты теперь точно знаешь, что не зря вся
поездка.
  - Этого не знаю. Я не просил его говорить, что я живой.
  А просто чтоб намекнул - мол, всякие случаи бывают,
иногда и возвращаются. Н-да. Заохали. Забеспокоились.
  - Ну, естественно! Обрадовались.
  - Нет, этого не пишет, что обрадовались. А пишет -
учти, твоя старшая в институте учится.
  - Такая уже большая?.. Ну, поздравить можно. Чего ж
тут плохого?
  - А вот про анкету, чего она там написала, это ему не
удалось узнать. Не говорят.
  - Да теперь не так их и спрашивают. С нами даже
беседу проводили в конторе. Смотрят, но не строго. Ты не
волнуйся. Ты скажи - его-то как встретили?
  - Про себя-то он больше всего и пишет. Да вс„ - по-
лагерному, при дамах даже не повторишь.
  - Сволочи! Ну какие ж сволочи! Он вздохнул протяжно.
  - Тоже я их понимаю. Сами неизвестно как с жизнью
справляются, а тут он ещ„ прикатил - с килой своей да с
освобождением, не знаешь, чего хуже. Вот я что думаю -не
покажусь я им сразу. Издаля, по-тихому присмотрюсь.
  Опять же, соседа вызову, посовещаемся.
  - Много он тебе насоветует! Я же вс„-таки умная, я же
не зря спросила - его как встретили. Нарочно он тебя
стращает, за компанию. А у него - сво„, ты к себе не
примеряй.
  - Не-ет, это раньше так было: у каждого сво„. А сейчас
у нас с ним одно, а у них у всех - другое.
  Из того, что говорилось, Руслан выловил, что Пот„ртый
уже раскаивается в сво„м бегстве, уже бы и вернулся,
пожалуй, когда б она его не подначивала, - и как же он сам
был прав, как осмотрителен, что не соблазнился е„ супами!
  Но ей что-то плохо удавались е„ подначки, или
[148]
она не слишком хотела, чтоб удались, - с каждой минутой
Пот„ртый вс„ больше чувствовал привычный ослабляющий
страх, этот беспокойный ботинок выдавал его всего.
  - Если бы раньше, Стюра. Если бы раньше!.. Вот не
поверишь: получил - обрадовался, а потом все силы куда-
то девались. На шкап этот ушли?
  - Да при ч„м шкап? Да пропади он...
  - Да, не то говорю. Ещ„ бы раньше.
  - Раньше - когда освободился? Ну, это уже я виновата.
  Было б мне, только ты явился: "Хозяюшка, нет ли какой
работки?" - сразу тебе и врезать: "Иди отваливай! На тебе
на билет, сколько не хватает; пропь„шь - не заявляйся,
убью кочергой!"
  - Драпануть надо было с полсрока, вот когда "раньше".
  Неужели же обязательно - чтоб догнали?
  - Ты-то бы наверняка попался.
  - Да не страшно - попасться, а что - не дойд„шь.
  Сгинешь напрасно, как тварь лесная, ползучая. Ведь до
дому не дошл„паешь, чтоб где-то не пересидеть, а мне
только домой и хотелось, больше никуда. Своих бы только
увидеть глазами. Письма посылаю - нет ответа. Вишь ты,
тит его мать, улицу переименовали: то была Овражная,
теперь она - маршала Чойболсана. И номер другой, там
половина домов сгорела в оккупацию. Так я и говорю -
своих увидеть, а там - берите, мотайте ваши срока, да хоть
вышку! Но знать бы, где пересидеть, кто бы пожрать дал, на
дорожку бы ссудил малость, я б ему отработал. Не ко
всякому же постучишься - и чтоб живая душа оказалась!
  Знал бы я, что ты тут рядом, под боком, можно сказать,
жила...
  - Ты опять не то говоришь, - сказала она с тем
вскипающим раздражением, с которого начинались их
ссоры, доходившие до крика. - Теперь уж совсем не то.
  Хочешь, я скажу? Жила - только с кем? Нет, это ты не
сомневайся -пустить бы пустила. И пожрать бы дала. И
выпить. Спал бы ты в тепле. А сама - к оперу, сообщить,
вот тут они, на станции, день и ночь дежурили.
  - Так бы и побежала?
  - А как думаешь? Люди все свои, советские, какие ж
могут быть секреты? Да, таких гнид из нас понаделали -
вспомнить любо.
  - Да кто ж понаделал, Стюра? Кто это смог?
  [149]
  - Не спрашивай меня. Я тебе не отвечу. Сказала - и
хватит. Сказала - чтоб ты знал - ничего бы у тебя тут
раньше не вышло. Успокоила тебя? Ну вот, теперь езжай
смело.
  Поезд уже показался в вечереющей дали. Немногие
отъезжающие потянулись к краю платформы. На станции
ударил колокол.
  Т„тя Стюра поднялась первая и крепко потопала своими
туфлями. Пот„ртый вставал медленно, как бы отклеиваясь
от скамьи, с той неохотой в ногах, с какой поднимается от
костра угревшийся лагерник на работу в мороз. Да он точно
бы и вправду м„рз - в зимней своей шапке и пальто,
наглухо замотанный шарфом. Она ему помогла с мешком и
торопливо обцеловала ли