рели на происходящее с похмельным
изумлением, - не опасаться и той женщины, что стоит за
забором, опершись на лопату и скорбно сморщив лицо,
коричневое от солнца. Опасней всех был солдат, уже
севший в пыли, прижав к животу прокушенный локоть, -
этот-то кое-что знал о Службе и мог их всех, подлый
предатель, подговорить, научить, - но, кажется, он
слишком занят своей раной. И ещ„ оставался низкий забор,
через который можно перемахнуть при случае, обхитрить
погоню, забежать с другой стороны. Вот вся была его опора.
  А толпа надвигалась уже на него одного, сходилась
полукругом, со злобными лицами, с палками и тяж„лыми
своими пожитками в руках.
  Он зарычал - грозно, яростно, исступл„нно, показывая,
что не шутки он с ними будет шутить, но убивать их, и сам
готов умереть, - и пош„л на них, оскаливая дрожащие
клыки. Они остановились, но не отпрянули. Нет, он не
устрашил их. Напрасно он кидался - то на одного, то на
другого, - они ув„ртывались или выставляли впер„д
рюкзаки, заходили со стороны и пыряли жердинами в бока,
или нарочно открывались, дразня своей досягаемостью,
чтоб сунуть ему в пасть брезентовую куртку или плащ. Он
понял - они его нарочно выматывают, пока другие, за их
спинами, разбегаются кто куда.
  Хоть одного из них нужно было взять по-настоящему.
  Так его учили хозяева, учил инструктор и серые балахоны:
  лучше взять одного по-настоящему, чем кое-как пятерых.
  Но он видел мир уже сильно ж„лтым - ж„лтыми траву и
пыль, ж„лтым синее небо полудня, ж„лтыми их лица и свою
же кровь, сочащуюся из рассеченного надглазья, - а в
таком состоянии не было ему врага опаснее, чем он сам. Он
выбрал мальчика, который отчего-то больше всех его злил,
хотя держался поодаль и только смотрел, - но, может быть,
потому и выбрал, что это бы всех поразило сильнее и
удержало б надольше. И когда двое к нему кинулись, он их
обхитрил, проскочил между, кинулся к своей жертве.
  Длинное тело Руслана вытянулось в прыжке, неся
впереди оскаленную, окровавленную морду с прижатыми
ушами. Но ещ„ в прыжке он почувствовал, что промахн„т-
[168]
ся. Он видел теперь одним глазом, другой ему залила кровь,
и он не рассчитал расстояния, прыгнул слишком рано.
  Мальчик вскрикнул дико, совсем по-звериному, и звериный,
мгновенно в н„м проснувшийся инстинкт согнул его тело
почти вдвое. Руслан, проехав по нему животом,
перевернулся через голову и покатился в пыли. Тотчас же,
не давая встать, упали ему на спину две жердины, и кто-то,
невесть откуда взявшийся, с размаху, со всей силой,
обрушил на спину тяж„лый, окованный по углам баул.
  После такого удара - какая же сила поднимет зверя с
земли? Страх перед новым ударом? Но больше они его не
били, и он почувствовал: останься он лежать, его уже не
тронут. Страх за дет„нышей - поднимет, но их не было в
жизни Руслана, и не знал он этого чувства. Зато другое он
знал, нами подсунутое, - долг, который мы в него
вложили, сами-то едва ли зная, что это такое, - и этот-то
долг его понуждал подняться.
  В пасть ему набилось пыли - задыхаясь ею,
откашливаясь, он неимоверным усилием выпрямил
передние лапы и сел. Но большего не смог - и не этим
ужаснулся, а что они сейчас догадаются. Они сошлись
совеем близко, он мог бы их достать, но не делал этого, а
только вертел головой, скалясь и хрипло рыча.
  - Хрен с ним, ребята, не надо дразнить, - сказал
солдат. Он вс„ сидел в пыли, раздирая рукав и заматывая
локоть. -Он служит.
  - Никто не дразнит, - сказал мальчик. И возмутился: -
Так это он, оказывается, служит? Какая сволочь!
  - Да никакая, - сказал солдат. - Учили его, вот он и
служит. Дай Бог каждому. Нам бы с тобой так научиться. -
Он усмехнулся, кривясь от боли. - А я, между прочим, себе
бы такого взял.
  - Так он же и вас как будто...
  - Вот за это бы и взял. Не суйся! Не хозяин! Солдат стал
затягивать зубами узелок на рукаве. Мальчик подош„л к
нему.
  - Вам помочь? Там уже машину вызвали. Человек
двадцать раненых!
  - Ну, раз машину, - сказал солдат, - значит, без тебя и
помогут. А о потерях, друг мой, всем так громко не
сообщают. Просто говорят: "Есть потери".
  Руслан сидел, изо всех сил упираясь лапами и опустив
[169]
голову. Изредка он ещ„ рычал - напомнить, что он не
сдался, - но не понимал, почему они медлят. Или не
догадываются, что встать он не может?
  Таким его и увидел Пот„ртый - сидящим в крови,
жалким и страшным. Бока его вздымались и опадали,
дымясь. А задние лапы были откинуты в сторону так
нелепо, с такой странной гибкостью в спине, которая
заставляла думать, что в позвоночнике появился сустав. Но
то была ошибка Пот„ртого, роковая для Руслана.
  - Хребтину-то зачем было ломать? - спросил
Пот„ртый. - Это ж не обязательно. Эх, молодость! Любите
вы драться, ребята. И - насмерть! И - насмерть!
  - Да, погорячились, - сказал солдат.
  - Вы ещ„ говорите! - опять возмутился мальчик. -
Тут такое было! Вы же не знаете.
  - Какое тут было, - сказал Пот„ртый, - это уж я знаю,
тебе не пришлось.
  - Оба знаем, - сказал солдат.
  Пот„ртый подош„л к Руслану, хотел его погладить. И
страшная эта голова поднялась, привзд„рнулись дрожащие
губы, и обнажились клыки. Обычно бывало достаточно
такого предупреждения, чтоб человек вс„ понял и стал на
место. Пот„ртому, впрочем, чуть больше можно было
отпустить времени - чтоб свыкнуться с мыслью, что
никогда, ни одной минуты, не был он хозяином Руслану.
  Пот„ртому этого времени не понадобилось. Он отшагнул
в строй быстро, как только мог, - или на то место, которое
прежде было строем.
  - А ты е„ не забыл, - сказал солдат, усмехаясь, -
службу-то помнишь! Только ещ„ - руки назад.
  Пот„ртый ему не ответил.
  Должно быть, и мальчик что-то понял, он смотрел
грустно и задумчиво.
  - Да, но что же с ним делать? - спросил он, глядя на
всех растерянно. - Так же нельзя. Надо к ветеринару...
  - Ты сме„шься, - сказал Пот„ртый, - какой ветеринар
ему хребет свинтит!
  - А это мы сейчас штангиста попросим, - сказал
солдат. - Ты, штангист! - это он окликал коренастого. -
У тебя зуб на него ещ„ не прош„л? Бери лопату и шуруй.
  Надо, понимаешь? Родина велит.
  Коренастый лишь коротко взглянул на Руслана
запухшими глазками и пош„л к забору. Женщина сразу
послуш-
[170]
но отдала ему лопату и отошла. Но ей вс„ было видно
сквозь большие щели в штакетнике.
  Коренастый повертел лопату так и этак. Она казалась
совсем игрушечной в его могучих вздутых руках. Но,
должно быть, ему никогда не приходилось убивать, и он не
знал, как это делается, да и не хотел этого.
  - Зачем же так? - спросил мальчик. - Неужели тут
ружья ни у кого не найд„тся?
  - Нету, - сказал Пот„ртый. - Тут ружья никто не
держал. Не разрешали.
  Все расступились перед коренастым. Руслан перестал
рычать и опустил опять голову. Он увидел, как ноги в
пыльных сапогах расставились пошире, мелькнула тень от
взнес„нной лопаты, и внезапно его охватила ярость - уже
своя, нами не внуш„нная. Уже он понял, что никого ему не
удержать, они его победили, - но за свою жизнь зверь
сражается до конца, зверь не лижет сапоги убийцам, - и он,
вскинув голову, рванулся навстречу лопате и схватил
клыками железо.
  Как ни было это больно, но зато он увидел побледневшее
лицо коренастого, растерянность в его запухших глазках.
  - Ну, сил„н! - сказал коренастый, вырвав лопату и
усмехаясь виновато, как усмехался, наверное, когда его
упражнения не давались ему с первой попытки. - Ну, чего
с ним делать?
  - А чего делаешь, то и делай, - сказал Пот„ртый. -
Надо ж добить. Не жилец он. Некуда ему жить.
  Коренастый, быстро багровея, снова зан„с лопату. Он
заш„л сбоку, где Руслан не мог его видеть, и опустил е„ с
хриплым, выдохом, наискось. Руслан, обернувшийся на этот
выхрип, ещ„ успел увидеть, как она блеснула -тускло и
холодно, как вылизанное донце алюминиевой миски...
  Потом они вдво„м, коренастый и мальчик, взяли его за
передние лапы и поволокли к канаве, оставляя прерывистую
красную дорожку, спекавшуюся пыльными шариками. Но,
поскольку владельцы домов активно возражали, чтобы
против их окон оставляли падаль, им пришлось тащить его
далеко за крайний дом и там сбросить с насыпи, нарытой
бульдозером.
  Туда же швырнули лопату, испачканную слюной и
кровью.
  [171]

  
  

                  6

  
                

    Слепая Аза вылизала ему раны на боках и спине и
страшную глубокую рану около уха, повыла над ним,
судорожно вздымая к солнцу безглазую морду, и ушла - не
надеясь, что Руслан верн„тся из своего забытья.
  Однако он вернулся. Покажется невероятным, что с
контуженной спиной, опираясь на передние лапы, а задними
лишь едва подгребая, он одолел и щеб„ночную насыпь, и
весь обратный путь до станции. Но так покажется, если не
знать, как упорно, устремл„нно и безошибочно уползает
любая тварь, застигнутая несчастьем, туда, где уже
пришлось ей однажды перемучиться и выздороветь.
  Пожалуй, будь Руслан в сознании, он не стал бы этого
делать. Но сознание его померкло, и лишь одно в н„м
держалось - тот закуток у каменной оградки, между
уборной и мусорным ящиком, где перемог он тогда отраву.
  Послеполуденный зной загнал людей под сень ставень, в
прохладу комнат с обрызганными водой полами, на улице
ни души не было. Ополоумевшие от жары дворняги
дремали в будках и под крылечками и не подавали голоса,
когда Руслан проползал мимо их дворов по деревянным
мосткам. Но ближе к сумеркам, выдрыхавшись, они
проявили к нему интерес. Они-то его и привели в чувство.
  Ко всему случившемуся, ему предстояло подвергнуться ещ„
и этому страданию, самому унизительному, - его ещ„
должны были потрепать эти милки и чернухи, эти бутоны и
кабысдохи, которыми некогда он пренебр„г. Не знал он, как
уязвил их самолюбие. Не уч„л и подлейшего собачьего
свойства, - да, впрочем, наверно, и объяснимого для этих
маленьких существ, не способных себя защитить и часто
унижаемых человеком, - нападать скопом на
поверженного, обессиленного, и чем крупнее он, тем с
большим азартом и наслаждением.
  Но странно, зачастую атаки их кончались ничем или
оказывались слабее, чем он страшился, слыша их
клокочущие яростью голоса. Что-то не давало им
разделаться с ним вполне. Кто-то могучий, шедший рядом с
ним со стороны его ослепшего глаза, - может быть. Альма
или Байкал, он не мог теперь узнать по голосу, - всякий
раз отбивал их атаки или же частью принимал на себя, а
остальной пар эти шавки стравливали, кусая друг друга.
  Потом их отогнал сердобольный прохожий. Они удалились
охотно и
[172]
очень довольные: в конце концов им и надо-то было куснуть
по разику - потом ведь можно похвастаться, что и не по
разику!
  Немного позднее, одолевая площадь, он увидел своего
защитника - и тогда подумал, что, наверно, лучше б было
остаться под насыпью. От оравы разъяренных шавок его
защищал Трезорка - тот Трезорка, низкорослый и с
раздутым животом, от которого помощь принять считал бы
он ещ„ вчера за унижение.
  Трезорка с ним был до конца этого пути. И когда не
заворачивались в закуток задние лапы Руслана, Трезорка же
оказал ему и эту услугу. Теперь с тр„х сторон Руслан был
огражд„н, с четв„ртой - надеялся защититься. Трезорка
мог уйти. Но он ещ„ сидел, отдыхая, изредка крупно
вздрагивая и всхныкивая - от непрошедших испугов и
многих покусов. Что-то ему хотелось узнать напоследок, о
ч„м-то он спрашивал грустными и укоряющими глазами, -
пожалуй, вот о ч„м: "Зачем ты это сделал, брат?"
Руслан попрощался с ним, взмахнув головою -
страшной для Трезорки головою, с залитым кровью глазом,
  - и тот понял, что спрашивать не к чему, нет ответа и
самому Руслану. И понял, что надо уйти немедля, - то, что
будет сейчас происходить с Русланом, всего страшнее и
важнее всего, о ч„м хотелось бы знать, и этого не должен
видеть никто. Он ушел пятясь, взъерошенный от страха, а
завернув за ящик, побежал с воем, которого сдержать не
мог.
  Иногда видишь, как бежит в надвигающейся темноте по
середине улицы собачонка, подвывая судорожно и глухо,
будто сквозь сомкнутые челюсти, и будто от кого-то
спасаясь, хотя никто за ней не гонится. И покажется, что
спасается она от себя самой - за край такой бездны она
заглянула неосторожно или по любопытству, куда не надо
заглядывать живому, и такой тайны коснулась, от которой
зазнобит е„ в самом т„плом логове. Трезорка ун„с с собой
лишь начало тайны и уже был приговор„н - не согреться,
не притронуться к еде, не откликнуться на зов хозяйки, а
забиться в самую т„мную и глухую щель, носом уткнувшись
в угол и зажмурясь. Но и там не порв„тся нить, связавшая
его с Русланом, и там не схоронится он и будет коченеть от
страха, слыша сво„ разросшееся, громко стучащее сердце и
не зная, что его удары совпадают с ударами другого сердца,
  - и так будет, покуда то, другое, не оста-
[173]
новится; тогда лишь порв„тся связь и даст ему,
обессилевшему, измученному, забыться сном.
  
  
  
  Трезоркин затихающий вопль был не последним звуком,
обеспокоившим Руслана. Ещ„ долго он слышал
приближавшиеся шаги и голоса, грохала над самым ухом
крышка ящика, шуршало и брякало опоражниваемое ведро,
  - всякий раз он замирал, затаивал дыхание, но, милостью
судьбы, его не замечали. Да и заметив, приняли бы за серую
груду тряпья или мусора.
  Он ждал ночи, а с нею тишины и безлюдья, - что-то ему
необходимо было вспомнить, поймать ускользающее.
  Обреч„нный не знать, что с ним произойдет ещ„ до утра, он,
однако, к чему-то готовился, куда-то ему предстояло
вернуться - не туда ли, в ч„рное небытие, из которого он
явился однажды? И время Руслана потихоньку тронулось
вспять.
  Замелькали его дни - почти одинаковые, как опорные
колья проволоки, как барачные ряды, - его караулы, его
колонны, погони и схватки; они так и помнились ему -
окрашенные злобной желтизной, и всюду был он узник -на
поводке ли, без поводка, - всегда не свободен, не волен. А
ему хотелось сейчас вернуться к первой отраде зверя - к
воле, которую никогда он не забывает и с потерею никогда
не смирится; он спешил дальше, дальше и наконец достиг,
пробился к ней, увидел себя в просторной вольере
питомника, увидел розовые с коричневыми крапинами
сосцы матери, заслуженной суки-медалистки, и пятерых
своих братьев и сест„р, борющихся, валяющих друг друга
на мягкой подстилке. Сквозь сетку, занимавшую целиком
стену, видны были яркая зелень, ж„лтый песок и
пронзительная синева, - а саму сетку они не замечали, не
задумывались, зачем она. Но вот к ней подошли с той
стороны, отворили сетчатую же дверь, и вош„л он -
хозяин. Он вош„л с другим человеком, уже знакомым,
которые до этого часто приходил с кормушкой для матери и
подметал в вольере своей нестрашной метлой. Это впервые
Руслан увидел хозяина - молодого, сильного, статного, в
красивой одежде хозяев и с прекрасным, божественным его
лицом, с грозно пылающими глазами, налитыми, как
плошки, мутной голубой водой, - и впервые почувствовал
безотч„тный страх, от которого не спасала и близость
матери.
  - Выбирай, - сказал человек с метлой.
  [174]
Хозяин, присев на корточки, долго смотрел, а потом
протянул руку. И вдруг пятеро братьев и сест„р Руслана
поползли к этой прост„ртой руке, покорные, жалобно
скулящие, дрожа от страха и нетерпения. Мать,
повеселевшая, гордая за них, подталкивала их носом. И
только он, Руслан, взъерошился и зарычал, отползая в
т„мный угол вольеры. Это он впервые в жизни зарычал -
убоявшись руки хозяина, е„ коротких пальцев, поросших
редкими рыжими волосками. А рука миновала всех,
потянулась к нему одному и, взяв за загривок, вынесла к
свету. Грозное лицо приблизилось - то лицо, которое будет
он обожать, а потом возненавидит, - оно ухмылялось, а он
рычал и выворачивался, взд„ргивая всеми лапками и
хвостиком, полный злобы и страха.
  В этом положении ему предстояло узнать сво„ имя - не
то, каким его звала мать, отличая от других своих детей, -
для не„ он был чем-то вроде "Ырм".
  - Как ты его записал? - спросил хозяин.
  Человек с метлой подош„л поближе, вгляделся.
  - Руслан.
  - Чо это - Руслан? Так охотничьих кличут. Я б его
Джериком назвал. Хотя есть уже один Джерри. Хрен с ним,
пущай Руслан. Слыхал - хто ты есть? Чо крутисси -не
доверяешь дяде?
  Двумя пальцами раздвинул он щенку пасть и посмотрел
н„бо.
  - Трусоват вроде, - заметил человек с метлой.
  - Много ты понимаешь! - сказал хозяин. -
Недоверчивый, падло. Вот кто будет служить. У, злой
какой! Аж обоссалси. - И, засмеявшись, щ„лкнув больно
по голому ещ„ пузику, положил Руслана в тот же угол,
отдельно от всех. - Вот этого пусть покормит ещ„
маленько. А этих -топи. Лизуны, говно.
  И мать, уже не глядя на них, подгребла к себе одного
Руслана. Пятерых, отвергнутых ею, положили в ведро и
унесли, принесли чужих - оголтело жадных, которые
должны были е„ измучить уже прорезавшимися зубами, -
всех она приняла и облизала, преданно глядя в лицо
хозяину.
  Отчего не кинулась, не загрызла? Увидев себя прежним,
беспомощным, он опять не мог понять е„ ясности,
ненаморщенного е„ чела. Опять, объятый ужасом, рвался
спасти своих добрых братьев и сест„р - и падал, придав-
[175]
ленный е„ тяж„лой лапой. Какой же сговор был между нею
и хозяином, какую же зловещую тайну она знала, что так
покорно отдавала смерти своих детей? - ведь для звериной
матери все отнятые у не„ дет„ныши уходят в смерть, и
никуда больше!
  Та зловещая правда сегодня ему открылась, когда,
сбитый ударом, увидел он троих, надвигавшихся с
искаж„нными лицами, и когда обрушился рюкзак, и когда
взлетела лопата, и Пот„ртый сказал: "Добей". Никогда,
никогда в этих помрач„нных не смирялась ненависть, они
только часа ждут обрушить е„ на тебя - за то лишь, что ты
исполняешь свой долг. Правы были хозяева - в каждом,
кто не из их числа, таится враг. Но и в их числе - разве
были ему друзья? Один лишь инструктор, ставший потом
собакой, и был по-настоящему другом, но что же он лаял
тогда, в морозную ночь, под вой метели? "Уйд„мте от них.
  Они не братья нам. Они нам враги. Все до одного - враги!"
Так вс„, что случилось сегодня, провидела она, мудрая сука,
обреч„нная за свою похл„бку рожать и вскармливать для
Службы злобных и недоверчивых? Так потому и не
терзалась, что знала - те пятеро, уплывавшие от не„ в
жестяном ведре, удостаивались не худшей участи?
  ...Всякая тварь, застигнутая несчастьем, уползает туда,
где уже пришлось ей однажды перемучиться и выздороветь.
  Но Руслан приполз сюда не за этим, и его не могли бы
спасти ни целительная слюна Азы, ни горькие травы и
цветы, запах которых он всегда слышал, когда ему
случалось приболеть или пораниться. Раненый зверь жив„т,
пока он хочет жить, - но вот он почувствовал, что там,
куда он уже проваливается временами, не будет никакого
подвала, не будет ни битья поводком, ни уколов иглою, ни
горчицы, ничего не будет, ни звука, ни запаха, никаких
тревог, а только покой и тьма, - и впервые он захотел
этого. Возвращаться ему было не к чему. Убогая, уродливая
его любовь к человеку умерла, а другой любви он не знал, к
другой жизни не прибился. Л„жа в сво„м зловонном углу и
всхлипывая от боли, он слышал дал„кие гудки, стуки
приближающихся составов, но больше ничего от них не
ждал. И прежние, ещ„ вспыхивавшие в н„м видения -
некогда сладостные, озарявшие жизнь, - теперь только
мучили его, как дурной, постыдный при пробуждении сон.
  Достаточно он узнал наяву о мире двуногих, пропахшем
жестокостью и предательством.
  [176]
Нам время оставить Руслана, да это теперь и его
единственное желание - чтоб все мы, виновные перед ним,
оставили его наконец и никогда бы не возвращались Вс„
остальное, что мог бы ещ„ породить его разрубленный и
начавший воспаляться мозг, едва ли доступно нашему
пониманию - и не нужно нам ждать просвета.
  Но - так суждено было Руслану, что и в последний свой
час не мог он быть оставлен Службою. Она и отсюда его
позвала, уже с переправы к другому берегу, - чтоб он хотя
бы откликнулся. В этот час, когда е„ предавали вернейшие
из верных, клявшиеся жизнь ей отдать