цо. Он е„ обнял судорожно, уронив
мешок с плеча на локоть. И едва он влез на подножку, как
вдоль состава загрохотала сцепка и д„рнуло вагон.
  Пот„ртый обернулся - испуганный до бледности, до пота
на висках, до безумных глаз.
  -Стюра!..
  - Ничего, ничего. - Она пошла рядом с вагоном. - Я
Стюра. Держись давай крепче.
  Руслан, вывалив от духоты язык, скосился им вслед. В
своей венценосной спеси мы если и зов„м их братьями, так
только меньшими, младшими, - но любой из нас, из
больших, из старших, что бы сделал, окажись он в
Руслановой шкуре и на его посту? Он бы кинулся следом?
  Он бы догнал и стащил подконвойного за полу? Распластал
бы его на асфальте, свирепо рыча? Уже та подножка, где
стоял Пот„ртый, поравнялась со станцией, уже т„тя Стюра
устала идти за поездом и повернула обратно, - ч„рная и
плоская, как мишень, неся на плече багровый закатный шар,
  - а Руслан вс„ лежал и ждал чего-то, не чувствуя
Пот„ртого отъехавшим, потерянным для себя. Когда
полетел и шл„пнулся мешок, он уже мог и отвернуться, мог
дальше не смотреть, как она подошла к Пот„ртому и,
чертыхаясь, помогла ему подняться на ноги и как они опять
обнялись на опустевшем перроне, точно бы встретясь после
разлуки.
  Она подвела его к скамье и усадила, а сама стояла перед
ним, качая головой и досадливо хмурясь. Потом сняла с
него шапку и расстегнула пальто.
  - Ну, посиди, посиди. Вот бестолковый - сдали бы
[150]
раньше билет. Ладно, будем считать - съездил,
вернулся. Теперь отдохни.
  - Нет, - сказал он, дыша прерывисто, как загнанный. -
Будем считать - и не собирался. Куда? На кой? Ты ж
пойми меня...
  - Я понимаю, - сказала она.
  Домой они возвращались долго, присаживаясь чуть не на
каждой лавочке у чьих-нибудь ворот. Пот„ртый н„с свою
шапку в руках, она несла туфли. Руслан ш„л далеко позади,
вс„ ещ„ не замеченный ими, не так уж и радуясь этому
возвращению. Знали б они, сколько прибавили ему заботы!
  Что-то же надо было делать с Пот„ртым, он изв„лся, устал
верить и ждать, вот и уйти пытался - да понял, что это
бесполезно. А там, куда Руслан хотел бы его поселить, где
только и мог подконвойный обрести покой, там неизвестно
что делалось. Ведь с того дня, как он почуял след хозяина в
конце главной улицы, он не переступал этой черты, даже и
не задумался, что же там делается, в старой зоне. Карауля
одного лагерника, он упустил что-то более важное - и
таинственными путями, тончайшими нитями это важное
почему-то привязывалось к т„те Стюре, к е„ речам на
перроне. Почему-то же он вспомнил о лагере именно тогда,
л„жа позади скамьи.
  До поздней ночи, слушая, как они шумят около своей
бутылки и как Пот„ртый вс„ что-то доказывает сл„зно и не
может успокоиться, он продолжал вспоминать и
разбираться. Сколько раз он видел, как закатывались в
тупик нагруженные платформы, кран поднимал поддоны с
кирпичами, длинные серые балки и панели, огромные
ящики с ч„рными надписями; вс„ это грузилось на машины
и куда-то везлось по знакомой ему дороге. Он для порядка
облаивал эти грузовики, - никто ему не командовал:
  "Голос!", но ведь он служил сам по себе и, значит, сам себе
временно мог командовать, - иногда провожал их до того
места, о котором так не хотелось теперь вспоминать, и ни
разу не догадался промчаться за ними до самого конца!
  Если б мог он покраснеть, так сделался бы пунцовым от
носа до кончика хвоста. Он задымился бы от стыда!
  Утро застало его в дороге. С той поры она сильно
изменилась, она расширилась и от самого пос„лка была
устлана мелким светлым щебнем. И где раньше изгибалась
по краю оврага, там теперь этот изгиб был выровнен высо-
[151]
ченной насыпью, на склоне которой урчал накренившийся
бульдозер. В лесу она текла рекою, широко раздвинувшей
зел„ные берега, - одно бы удовольствие по ней бежать,
если б не так было колко лапам. Но в сторонке, среди
деревьев, ветвились чудесные тропинки, временами то
убегая в чащу, а то опять сходясь к дороге, так что она
ненадолго терялась из виду. Да он бы и не потерял е„, от не„
так шибко разило изв„сткой и машинным угаром.
  Но лагерь его совсем ошеломил, заставил тут же сесть и
вывалить язык от страшного волнения. Ничего подобного
он не предполагал увидеть. По всему полю, выйдя далеко за
старую зону, раскинулись одноэтажные серые корпуса -
одни уже с застекл„нными высокими окнами, другие ещ„ с
пустыми про„мами, только лишь подведенные под кровлю,
третьи - едва поднимавшиеся над земл„й неровными
зубцами. Он принялся считать - насчитал шесть, а дальше
сбился. Руслан только до шести умел считать, потому что в
колонну по пять строили - если подзат„сывался шестой,
говорили: "Много!" - и прогоняли его в следующий ряд.
  Да, пожалуй, лучше было считать, что корпусов много. Но
странно: бараков почти не осталось - ну, разве два или три,
и те с выбитыми ст„клами. Осталась хозяйская казарма,
склады и гараж, а вот собачника он не увидел.
  Он кинулся искать - ни следа, ни запаха. Люди, которые
здесь похаживали и весело его окликали, так вс„
испакостили своими кострами, пролитым цементным
раствором, кислой окалиной, что и приблизительно не
определишь, где была кухня, где прогулочный дворик, а где
площадка для занятий. Ему даже показалось, что это вовсе
не лагерь, а нечто другое, а лагерь куда-то перенесли. Ведь
такое дважды случалось на его веку. Леса постепенно
редели, и вс„ дальше приходилось гонять колонны, а жилая
зона переполнялась новыми партиями, прибывающими на
лечение, и в конце концов происходило великое
переселение. Вс„ начиналось на новом месте буквально с
одного забитого кола, но когда вс„ утрясалось, приходило в
порядок, то получалось, что новый лагерь даже просторнее
и, например, собакам в н„м гораздо лучше жив„тся - в
чистых кабинах, с хорошей т„плой караульной, даже с
грелками в каждой постовой будке, - да и лагерники не
могли б пожаловаться на крепкие бетонные карцеры, в
которых
[152]
гораздо больше их помещалось, чем в какой-нибудь
бревенчатой загородке без крыши. Но в последнее лето всем
опять жилось ужасно тесно. Все из-за этого изнервничались,
а у лагерников прорезались громкие злобные голоса; они
вс„ чаще собирались толпами и подолгу не желали
расходиться. Да даже собаки понимали: переселение -
просто назревшая необходимость, иначе что-то да
произойд„т. Вот и произошло - до сих пор никого найти не
могут.
  Нет, это был вс„-таки лагерь, а не что-то другое. Ведь
всегда на том месте, откуда уходили, ничего не оставалось,
одни погасшие головешки да заровненные смердящие ямы.
  Признаться, Руслану больше понравилось, что на этот раз
решили не переселяться, а здесь же и устроиться
попросторнее. Ему только показалось, что корпуса
подступили к лесу опасно близко, а некоторые даже
углубились в него, - пулем„тчик на вышке, если и заметит
беглеца, не успеет прицелиться, как тот уже скрылся в чаще.
  Да, впрочем, и вышек не было! И не было нигде проволоки -
проволоки, с которой и начиналось-то вс„, для не„-то и
забивался первый же кол!
  Он решил, что е„ потом натянут, когда вс„ будет
закончено, вс„ разместится как следует. Может быть, ещ„
много прид„тся вырубить леса, чтоб был хороший обзор. Но
где же она вс„-таки пройд„т, двойная колючая изгородь? -
у него что-то с нею никак не получалось. Лагерь, в его
воображении, пош„л разрастаться во все стороны, и
проволоку приходилось отодвигать вс„ дальше, обносить
вокруг леса, и вокруг пос„лка и станции, и вокруг всего, что
довелось Руслану увидеть. Прямо дух захватывало - ведь
тогда и луна проклятая окажется в огнестрельной зоне, и
хозяева смогут е„ сшибить или упрятать в карцер! Это было
бы славно, вполне хватит фонарей. От них меньше
беспокойства и т„мных углов.
  Что же ещ„ не устраивало его, не укладывалось в мозгу?
  Он знал, что мир велик, - в какую сторону ни побеги, а он
вс„ будет вставать тебе навстречу. Помнилось, как из
питомника в„з его хозяин в кабине грузовика и давал
смотреть в окошко - как же долго они ехали и как много
было всего! Так если мир такой большой, сколько же это
кольев надо забить, сколько размотать тяжеленных бухт? А
может быть... может быть, настало время жить вовсе без
проволоки - одной всеобщей счастливой зоной?
  [153]
Нет уж, решил он не без грусти, так не получится. Это
каждый пойд„т, куда ему вздумается, и ни за кем не
уследишь. Невозможно же к каждому приставить по собаке.
  Людей много, а собака вс„-таки редкость. Он, конечно, не
имел в виду дворняжек - этих-то больше чем достаточно, -
а настоящих собак, служебных, которых нужно отобрать,
вырастить, обучить всем наукам. Только после этого собака
сможет чему-то научить людей, которые растут безо всякого
отбора и ничему не учатся. А кроме того, как это ни
печально, некоторых собак, переставших понимать, что к
чему, и совсем безнад„жных лагерников нужно же куда-то
уводить, в жилой зоне стрелять не полагается, а куда же их
выведешь, если всюду зона? Так и так выходило - без
проволоки не обойд„шься. А где ж она будет? А где надо,
там и будет!
  И вс„ отлично устроилось. Он возвращался, довольный
всем увиденным, хоть и слишком припозднился - и
поохотиться не успел, и где-то на середине пути ждала его
луна, которую пока ещ„ никто не подстрелил. Да, видно, она
не пожелала сегодня выползти, а между тем что-то светило
ему, он хорошо различал и тропинку, и кусты, и деревья.
  Задержавшись по небольшому делу, он поднял глаза к небу
и увидел зв„зды. Вон что, решили они ему сегодня светить
  - ну, прекрасно, пусть светят. Он побежал дальше - и они
побежали вместе с ним. Он остановился - и они
остановились тоже, терпеливо ждали его. Этот фокус он и
раньше знал, но всегда приходил от него в восторг. Он
поглядел на зв„зды благодарно, хотел что-то дружеское им
пролаять - и вдруг понял отч„тливо, что поезд, которого
так долго ждут они с Пот„ртым, скоро уже должен прийти.
  Яркая вспышка озарила его мозг и высветила видение -
самое сладостное из его видений. Никогда не видел он моря,
но соль праматери нашей была же растворена и в его крови,
и хорошо помнил он, как грозно ревел океан, накатывая
бесконечные валы на серую галечную отмель, и взлетали
фонтанами всклокоченные дымящиеся гребни, а в т„мном
небе носились белые птицы, накликая беду. Посох и белый
плащ хозяина лежали на берегу, лежали его вер„вочные
сандалии и котомка с хлебом и вином, а сам он плавал за
полосой прибоя. Он выбился из сил, не мог одолеть
ревущий откат волны, он звал на помощь, и Руслан, пролаяв
ему: "Я сейчас, продержись немножко!" - бросал-
[154]
ся в толщу воды, вставшую перед ним стеною. Он пробивал
е„ мордой, ослепший, полуоглохший, слыша только
стеклянный скрежет камней, и когда уже воздух рвался из
пасти, выныривал и отфыркивался, - а потом плыл к
хозяину, полный счастья и гордости, высоко подлетая на
гребнях и скатываясь вниз по склону, вс„ ближе к хозяину,
то теряя его из виду, а то вновь отыскивая его голову среди
осатаневшей стихии.
  Очнувшись, он побежал дальше. Его жгли, подгоняли
новые заботы - надо усилить наблюдение за платформой,
надо оповестить всех собак. И грызло сомнение - поверят
ли они ему, уже давно вызывающему у них одно
раздражение? Сами погрязнув в грехе, они рады и за ним
заподозрить греховное: уже поймал он слушок, пущенный
ими, будто он служит Пот„ртому. Гнусней не могли
придумать! Но если взглянуть спокойно, так он
действительно подраспустился: подконвойному ткнулся в
колено лбом -какой позор! И он уже спохватывался в
испуге: перед Службой, накануне е„ возвращения, не может
ли и он себя кое в ч„м уличить? Служил ли кому-нибудь,
кроме не„? Нет, нет и нет. Ни от кого подачки не взял,
ничьей команды не выполнил, никому не повилял. С
чужаками - не знался, связей, порочащих служебную
собаку, не имел. Минуточку, а что такое было у него с
Альмой? Вот именно, с Альмой - без команды, без
поводка, без хозяев, которые должны при этом
присутствовать. Господи правый, да ничего же у него не
было с Альмой! Был трепетный порыв, безотч„тное
движение души, она с ним бежала рядом, как прист„гнутая,
они касались друг друга плечами, - но в голове-то она вс„
время держала своих щенков, а щенки - это уже е„ грех,
неизвестно, как она из него выкрутится. Право, он жалел
Альму, но сам-то он -чист.
  Господа! Хозяева жизни! Мы можем быть довольны,
наши усилия не пропали даром. Сильный и зрелый,
полнокровный зверь, бегущий в ночи по безлюдному лесу,
чувствовал на себе ж„сткие, уродливые наши постромки и
принимал за радость, что нигде они ему не жмут, не
натирают, не царапают. Когда бы кто-нибудь взялся
заполнить Русланову анкету, - а раньше, поди, и была
такая, но канула, вместе с архивом, в подвалы "вечного
хранения", - она бы оказалась радужно сияющим листом, с
одними лишь прочерками, сплошными, душе нашей
любезными "НЕ".
  [155]
Он - не был. Не имел. Не состоял. Не участвовал. Не
привлекался. Не подвергался. Не колебался. По всей
справедливости небес, великая Служба должна бы это
учесть и первым из первых позвать его, мчащегося к ней
под зв„здами, страшась опоздать.
  И Служба ещ„ раз позвала Руслана.
  
  
  

                  5

  
                

    Он ждал - и дождался. Кто так неистово жд„т, всегда
дожд„тся. И не какой-то счастливец прин„с ему эту весть -
он сам оказался в то утро на платформе, когда загорелся
красный фонарь и чумазый охрипший паровозик, тендером
напер„д, закатил в тупик серо-зел„ные пассажирские
вагоны.
  Ещ„ стучало на стыках, ещ„ только засипело внизу, под
вагонами, а с подножек уже сыпалось, рушилось нечто
невиданное, неслыханное - с криками, гомоном, смехом,
топотом сапог и бутсов, шл„паньем тапочек, стуком
чемоданов, баулов, рюкзаков. Его оглушило, ослепило,
хлынуло ему в ноздри волною одуряющих запахов; он
вскочил и помчался, захл„бываясь лаем, в другой конец
состава -чего не случалось с ним никогда. Ну, да никогда и
не приходилось ему встречать такую огромную партию, и
такую странную, голосистую, безалаберную, да ещ„
наполовину из женщин, - этих-то зачем столько привезли!
  Но Служба пришла - и он был готов к ней; уже через
минуту он преобразился, сделался упругим, подобранным,
пронзительно-желтоглазым; шерсть на загривке вздулась
воротником, а уши и живот и кончик хвоста вздрагивали от
низкого металлического рыка. И тут же он опять пов„л себя
неприлично, но уже от радости: схватил и потащил чей-то
рюкзак, который у него с вес„лым р„готом вырвали за
лямки, едва не с клыками вместе, а он не обиделся и стал
кидаться на грудь парням, лизать их сол„ные лица, пока ему
не сунули в пасть угол колючего солдатского одеяла, - и на
это он не обиделся, хотя долго не мог отфыркаться. Ведь
они все вернулись! И притом - вернулись добровольно!
  Они убедились, что нет никакой лучшей жизни там, за
лесами, вдали от лагеря, - что и было известно всем
хозяевам и собакам, - и сами радовались своему
прозрению.
  Однако и про свои обязанности он не забывал - просле-
[156]
дить, чтоб все вышли из вагонов, остались бы только
проводники в фуражках, и чтоб отошли на два шага и
ждали, не сходя с платформы, пока не прибудут хозяева.
  Ах, как безбожно они запаздывали, а то ведь уже заранее
стояли цепочкой - каждый со своей собакой против своей
двери. Здесь, на этой бетонной плите, поездной конвой
передавал новую партию лагерному; вновь прибывших
сажали друг другу в затылок, и руки они держали на
затылках, а между рядами ходили хозяева - выкликали,
пересчитывали, ощупывали вещи; лишнее - отбиралось и
складывалось на грузовик; если кому-нибудь это не
нравилось, в дело без команды вмешивались собаки.
  Нынче же вс„ как-то выходило не по правилам: никто не
сел, вещи не положил рядышком, а с ними вместе все куда-
то повалили гурьбой, - этим они ему рвали сердце. Но он
успокоился, когда увидел, что они и не думают разбегаться,
с платформы не спрыгивают, а пошли знакомым пут„м -
по ступеням к скверику. Ему только надо было
побеспокоиться, чтоб не больно растягивались, а кого и
подтолкнуть лапами и мордой. Эта привычка -
подталкивать отстающих - откуда у него взялась? Кто
первый придумал? Ингус, наверное, в чью бы ещ„ башку
пришла такая несуразица? Потому что тем, кого он
подталкивал, это вовсе не нравилось, он-то их толкал -
побыстрей в тепло, а они шарахались и вскрикивали в
испуге - будто другой радости нет у собаки, как только
покусать, ей бы самой поскорей до тепла добраться. Ну,
потом это перенял Джульбарс - и, конечно, вс„ испортил
по своему сволочному обыкновению. Но ведь то -
Джульбарс!
  На площади, у ограды скверика, все опять сгрудились в
толпу, вещи положили на землю и повернулись лицом к
станции. Там на крыльце стояли уже два невысоких
человечка в одинаковых серых костюмах, с чем-то
малиновым под горлом, один потолще, другой похудее.
  Толстенький лишь улыбался, заложив руки за спину, тощий
же водрузил очки на нос, развернул бумажку и стал ей
говорить что-то длинное-длинное, иногда выбрасывая руку
в воздух, как будто кидал апорт, и повторял после пауз -
разика два или три: "И вот вы, молодые строители
целлюлозно-бумажного комбината..." Потом он сложил
бумажку, и как раз в это время толстенький достал руки из-
за спины и похлопал в ладоши. Тогда и все стали хлопать и
кричать "Рра-а!", а самые задние кричали "Вау!" и были
этим
[157]
очень довольны. Потом на крыльцо взош„л один из
приезжих, поставил чемодан у ног и тоже развернул
бумажку. Своей бумажке он говорил уже чуть покороче и
повторял немножко по-другому: "И вот мы, молодые
строители целлюлозно-бумажного комбината..."
Диковинные слова щекотали слух Руслану - как те, что
любил выкрикивать Пот„ртый, набравшись из своей
бутылки: "сандал", "палисандра", "белофинны"... "А
кстати, - подумал Руслан, - хорошо бы и его сюда.
  Может, сбегать?"
Но сбегать-то у него уже не было времени - вот они
наговорились, намахались, накурились, подобрали вещи с
земли - которых так никто и не проверил! - и начали
выстраиваться в колонну. Вот это уже была новость - и из
приятных: они сами построились в колонну! Уже сколько
правил было нарушено, но самое главное из них - идти не
вразброд, а колонною, - они помнили и соблюли. И очень
довольный, гордый тем, что один конвоирует такую
большую партию и знает, куда вести е„, он так же
привычно, как они, занял сво„ место - с правой стороны,
ближе к голове строя.
  Колонна вышла на главную улицу. Она неторопливо
текла по е„ отверделым колдобинам, топча подорожник,
пыля тысячью ног, и светлая глинистая пыль оседала на
редких тополях и остроколых заборах палисадников. Где-то
в глубине рядов тренькнула гитара, скрежетнули гармошки,
и тотчас с готовностью выбежала впер„д девица в мужских
штанах, коротко стриженная, как мальчишка, и пошла
лицом к строю, мелко-мелко выплясывая в пыли и выпевая
крикливым надорванным голосом:
  
  Эх, дорожка торна, торна,
Ты дорожка торная!
  Милый ждал мово покору,
А я - ни-ла-корная!..
  
  Это было неслыханное нарушение, но его совершила
женщина, и Руслан потерялся - как с нею поступить. В его
колоннах эти существа были диковинной редкостью, и с
ними никаких морок не бывало, разве что они чаще
отставали, и приходилось их подталкивать. Но зато о
побегах они и не помышляли, и в конце концов он к ним
проникся безразличием. Он и эту решил не трогать, тем
более что от е„ выбега строй не разрушился. Гармошки меж
тем заскрежетали во всю мочь; девица перевернулась вокруг
[158]
своей оси и опять пошла спиною впер„д, улыбаясь во вс„
скуластое, обожж„нное загаром лицо. Она ещ„ что-то
пропела, но уже совсем беззвучно, потому что мужские
голоса густо заревели сво„: "Рупь за сено, два за воз,
д'полтора за перевоз, ах, чечевика с викою, д'вика с
чечевикою", а в других рядах - про "дан приказ ему на
запад, ей - в другую сторону", а ещ„ подалее - что "на
заборе сидит кот, поглощает кислород, оттого-то у народа
не хватает кислорода".
  А в домах приоткрывались слепенькие окошки, и из них
выглядывали - кто обалдело, а кто с приклеившейся