рахе перед
ч„рным рыльцем, и хозяевам пришлось узнать, что своих
зверей они тогда только могут подчинить себе, когда звери
особенно не возражают. А сейчас они были глухи и к
бешеным рывкам поводка, от которого чуть не ломалось
горло, и к ударам сапогом под брюхо, и к тому, что Главный
хозяин в гневе размахивал автоматом и кричал, чтоб все
отошли и не мешали ему перестрелять этих тварей одной
очередью: вс„ равно они порченые и нужно набрать новых!
  А такие вещи понимает собака, как ни груб и ничтожен
человеческий язык. Но кто же из них сумел опомниться, кто
отступил благоразумно? Иногда то один, то другой
поднимал морду к бездонному холодному небу и выл,
жалуясь не на боль, а на свой же собственный грех, на свой
бедный разум, который не в силах справиться с безумием.
  Если бы кто-нибудь разгадал собачьи молитвы, он бы узнал,
что это одна и та же извечная жалоба - на свою немощь
проникнуть в таинственную душу двуногого и постичь его
бессмертные замыслы. Да, всякий зверь понимает,
насколько велик человек, и понимает, что величие его
простирается одинаково далеко и в сторону Добра, и в
сторону Зла, но не всюду его сможет сопровождать зверь,
даже готовый умереть за него, не до любой вершины с ним
дойд„т, не до любого порога, но где-нибудь остановится и
поднимет бунт.
  И кто бы подумал, что всех выручит Джульбарс?
  Единственный, кто сохранил спокойствие, всеми забытый,
он вдруг сош„л с места, потягиваясь со сладостью, как
будто на драку выходил за сво„ первенство, когда уже все
противники свели сч„ты. Никто не заметил, когда он успел
перегрызть поводок - а он их постоянно грыз, когда нечего
было грызть и некого кусать, - но все увидели, как он ид„т
не спеша, с волочащимся по снегу обрывком. Он подош„л
вплотную к Главному и стал против ч„рного зрачка,
загораживая остальных собак, а своими полутора глазками
зорко следил, чтоб Главный не положил палец на спуск:
  маленькое незаметное движение, но отлично известное
Джульбарсу, - столько раз его показывал на площадке
инструктор, - и оно могло стать последним в жизни
Главного
[123]
хозяина. И Главный не решился положить палец, он-то знал,
что за деятель этот Джульбарс, которого он подпустил
слишком близко. Он немножко растерялся, а Джульбарс и
это отлично понял, поэтому и позволил себе небольшую
наглость - поддел своей раздвоенной медвежьей башкой
ч„рный ствол и чуть подбросил кверху. Главный от этой
наглости оторопел, но вс„ же она ему понравилась, лицо у
него смягчилось, и он сказал, утирая лоб варежкой:
  - Ничо, пусть погрызут собачки. Воды хватит.
  Тогда Джульбарс, вс„ так же спокойно, поворотился к
нему задом и пош„л на место.
  Их безумие скоро прошло, и все они поняли, с каким
врагом схватились. Он наказал их, как они и не ждали, -
Руслан об этом вспомнить не мог без дрожи. Так живо опять
почувствовалось ему, как он захл„бывается упругой и
обжигающей, бьющей из прорех водою, а шерсть на его
животе, где она так нежна, так длинна и пушиста,
примерзает к ледяному намытому бугру и рв„тся с болью, и
ему уже самому не встать. Во что превратились они все,
укрытые всегда своими роскошными шубами, а теперь
промокшие до последней шерстинки и враз отощавшие,
жалкие, сл„зно молящие о пощаде!
  Этой же стру„й хозяева потом вымывали их, прим„рзших
к наледи, и бегом утаскивали в караулку, а некоторых, кто
даже стоять не мог, волоком тащили на полушубках. Там
они все сползлись в один угол, вылизываясь и жалуясь друг
другу на случившееся. Их растаскивали, а они сползались
опять - их низкий закон повелевал им в несчастье ободрять
друг друга, а в мороз греть и сушить.
  А потом была полная ужасов ночь, когда их развели по
кабинам и оставили каждого наедине со своим грехом.
  Конечно, они могли перепаиваться сквозь стенки, но это
уже никого не грело, и больше им нечего было передать
друг другу, кроме взаимных упр„ков и смертных
предчувствий. Многим тогда приснился Рекс, они слышали
его голос, хриплый от стужи и ветра, - Рекс плакался, как
ему одиноко за проволокой, и звал всех к себе. А кто
постарше, вспоминали какого-то Байрама, которого Руслан
не застал, но который, оказывается, ещ„ до Рекса торил эту
тропу, а для совсем старичков первой была знаменитая
Леди, которую хозяева называли ещ„ "Леди Гамильтон", -
она-то и
[124]
открывала всю злосчастную плеяду, а до не„ история лагеря
тонула во мраке.
  Утром хозяева пришли в обычный час, принесли еду, но
к собакам не прикасались. Они чистили кабины, трясли в
коридоре подстилки и переговаривались злыми голосами,
неодобрительно отзываясь о Главном хозяине, и одни
говорили, что он "конечно, справедливый, но зверь", а
другие им возражали, что он "вс„ ж таки зверь, хотя -
справедливый". Потом приш„л сам Главный и велел
пощупать у собак носы.
  - В кого горячий, нехай отдыхають, а других -
выводить. Та следить мне, шоб никаких таких эксцессов не
було!
  Зачем в такую же стужу вывели их на службу? Зачем
заставили сидеть полукругом в оцеплении перед тем же
бараком, теперь безмолвным, не вызывающим у собак
ничего, кроме смутной тягости от вчерашнего? Неужели же
охранять огромный этот ящик на кол„сах, эту дощатую
фуру, которую они всегда видели, когда в лагере бывали
смерти? Две заплаканные лошад„нки, помахивая головами,
похожими на молотки, уныло вкатывали е„ в лагерные
ворота и тащили от барака к бараку, а потом, нагруженную,
трясли по колдобинам к лесу, и собакам в голову не
приходило, чтобы кто-нибудь посягнул на то, что в ней
везли. Да эта фура себя охраняла сама лучше любого
конвоя: зимой она жуть наводила шуршанием и костяным
стуком об е„ высокие щелястые борта, а в летний зной,
когда над нею густо роились мухи, бежать хотелось куда
глаза глядят от е„ тошнотного смрада. Когда бы Руслан мог
давать названия запахам, он сказал бы, что от этой фуры
пахнет адом. Как все его собратья, не принимал он смерти-
небытия, где вовсе ничего нет и пахнуть ничем не может, -
и что такое собачий ад, он вс„ же смутно представлял себе:
  это, наверное, большой полут„мный подвал, где всех их,
байрамов и рексов, прикованных цепью к стене, день-
деньской хлещут поводками и колют уши иглой, а есть дают
одну сплошную горчицу. Картина человечьего ада
представлялась ему загадочной, но, верно, и там вес„лого
было мало, уже и того довольно, что люди отправлялись
туда совершенно голыми. Их одежду делили между собой
живые, и Руслан ещ„ долго их путал с ушедшими или
подозревал, что те где-то прячутся поблизости и вот-вот
объявятся. На его памяти никто, однако, не объявился;
[125]
в свой подвал они тоже уходили на долгий срок, и столько
же было надежды их дождаться, как встретиться с живым
Рексом. Но что объединяло эти два ада - непонятный,
неутишимый страх и глухая тоска, с которыми не совладать,
от которых не деться никуда, стоит тебе лишь коснуться
этой жуткой тайны.
  В тишине безветрия был слышен мороз: шелестел пар из
лошадиных ноздрей, с треском лопались комки навоза,
потрескивало, постанывало вс„ дерево фуры. Лошад„нки, с
заиндевевшими гривами и хвостами, стояли не
шелохнувшись, и понуро сутулился возница на козлах,
никак не откликаясь на громкий стук за спиной, будто
кидали ему из окна большие белые свежерасколотые
поленья. Лишь раз он обернулся поглядеть, не перегрузят ли
его сегодня, и опять укутался до бровей в свой ч„рный
тулуп.
  Главный хозяин, который один похаживал внутри
оцепления, нервничал напрасно. Он мог быть доволен, как
вс„ спокойно происходило и как терпеливо несли свою
службу собаки, хоть очень уж пристуживало зады на снегу и
клыки плясали от судороги. Они чувствовали спинами, как
из других бараков смотрят в продышанные зрачки чьи-то
горящие глаза, иногда и сами не выдерживали и
оборачивались, - да в такой мороз, когда все запахи
глохнут, по их понятиям, произойти ничего не могло.
  Ничего и не произошло, только вдруг один из двоих,
нагружавших фуру, высунулся и крикнул, грозя кулаком
Главному: "Вы за это ответите!" - но другой ему тут же
зажал рот рукавицей и оттащил подальше в сумрак.
  Главный в это время стоял спиной к окну и не обернулся.
  Эту скорбную службу они высидели до конца, как
хотелось Главному, и за то, наверно, и были все прощены.
  Пожалуй, останься с ними Ингус, и он бы е„ высидел, и
тоже б его простили. Ужасно всех придавило, как вс„
нелепо вышло с Ингусом; даже Джульбарс, который к нему
всегда ревновал, и тот в себя не мог прийти, считал, что это
его недосмотр. Но больше всех поразило то, что случилось,
инструктора. После собачьего бунта он ходил как
оглуш„нный. Он стал путаться в собачьих кличках, говорил,
например, Байкалу или Грому: "Ко мне, Ингус!" - и
удивлялся, что они его не слушаются. Ему всюду мерещился
Ингус, постоянно он его высматривал в стае, хотя собаки
давно уже сообщили инструктору, что Ингус лежит за
проволокой с куском брезента в пасти, который
[126]
пришлось вырезать, потому что он так и не отдал его
своими "неокрепшими" клыками, а хозяевам лень было
дробить ему челюсти ломом.
  Так и не дождавшись своего любимца, инструктор вот
что придумал: стал сам изображать Ингуса. В самом деле, в
н„м появилось что-то ингусовское: та же мечтательность,
задумчивость, безотч„тность поступков; он даже и бегал
теперь на четыр„х, пританцовывая, как Ингус. И вс„ больше
эта игра захватывала инструктора, вс„ чаще он говорил:
  "Внимание, показываю!", и показывал, как если б это делал
Ингус, и вс„ лучше у него получалось, -а однажды он взял
да и проделал это в караулке: о чем-то заспорив с
хозяевами, вдруг опустился на четвереньки и залаял на
Главного. Так, с лаем, он и вышел в дверь, открывши е„
лбом. Хозяев он рассмешил до сл„з, но когда они
отреготались и решили вс„-таки поискать инструктора -
где же они его нашли? Он забрался в Ингусову кабину и
вызверился на них с порога, рыча и скаля зубы.
  - Я Ингус, поняли? Ингус! - выкрикивал он свои
последние человеческие слова. - Я не собаковод, не
кинолог, я больше не человек. Я теперь - Ингус! Гав! Гав!
  И тут-то собаки впервые поняли - о чем он лает. В него
переселилась душа Ингуса, вечно куда-то рвавшаяся, а
теперь поманившая их за собою.
  - Уйд„мте отсюда! - лаял инструктор-Ингус. -
Уйд„мте все! Нам здесь не жизнь!
  Хозяева связали его поводками и оставили на ночь в той
же кабине, и во всю ночь не мог он успокоиться и
будоражил собак своим неистовым зовом, всю ночь
надрывал им души великой блазнью густых лесов,
пронизанных брызжущим сквозь ветви солнцем, напоенных
сладостной прохладой, обещал такие уголки, где трава им
повыше темени и кончиков взд„рнутых ушей, и такие реки,
где чиста вода, как слеза, и такой воздух, который не
вдыхается, а пь„тся, и самый громкий звук в этом воздухе
  - дремотное гудение шмеля; там, в заповедном этом краю,
они будут жить, как вольные звери, одной неразлучной
стаей, по закону братства, и больше никогда, никогда,
никогда не служить человеку! Собаки засыпали и
просыпались в жгучем томлении, предчувствуя дальнее
путешествие, в которое отправятся утром же под
руководством инструктора, -уж тут само собою решилось,
что он у них будет вожаком,
[127]
и даже Джульбарс не возражал, согласившись быть вторым.
  А утром в прогулочном дворике в последний раз они
видели инструктора. Хозяева вынесли его, связанного, и
посадили в легковой "газик", крепко прикрутив к сиденью.
  И так как он лаял беспрерывно, рот ему заткнули старой
пилоткой. Собаки посидели перед ним, ожидая, что он им
что-нибудь покажет - может быть, вытолкнет кляп или
освободится от вер„вок, но он ничего не показал, а только
смотрел на них, и по его лицу катились слезы. Да впору
было и собакам забиться в рыданиях - не так переживали
они, когда мутноглазыми несмышл„нышами их отрывали от
матерей, как теперь, когда только-только поманила их новая
жизнь и заново открыли они и полюбили инструктора, - и
вс„ обрывалось, и возвращалась к ним прежняя, унылая и
беспросветная, череда будней.
  И впрямь осиротели они, опустела площадка. Она
перестала быть местом праздника, она стала местом
истязаний и тягостных склок. Приехавший вскоре другой
инструктор уже ничего не показывал, а больше орудовал
пл„ткой...
  
  
  
  Ах, лучше не вспоминать! Шумно вздыхая, Руслан
уходил из-под фонаря на т„мное крыльцо, долго
устраивался там, кряхтя и скрипя половицами, и замирал
наконец, чутко вслушиваясь в замирающий мир. Ночь
густела, наливаясь чернотою и холодом, и вызревали вс„
новые и новые зв„зды, мерцающие, как глаза неведомых
чудищ. Впрочем, живые эти светильники были ему вс„-таки
больше по душе, чем ненавистная луна, от которой даже и
пахло покойником; он мог их наблюдать подолгу и знал за
ними одно хорошее свойство - если задремлешь и опять
откроешь глаза, то застанешь их уже переместившимися.
  Так судил он о течении времени - и вс„ отслуженное им не
просто уходило зря, но отмерялось на этих небесных часах.
  
  
  
  Бедный шарик наш, перепоясанный, изрубцованный
рубежами, границами, заборами, запретами, летел, крутясь,
в леденеющие дали, на острия этих зв„зд, и не было такой
пяди на его поверхности, где бы кто-нибудь кого-нибудь не
стер„г. Где бы одни узники с помощью других
[128]
узников не охраняли бережно третьих узников - и самих
себя - от излишнего, смертельно опасного глотка голубой
свободы. Покорный этому закону, второму после
всемирного тяготения, караулил своего подконвойного
Руслан - бессменный часовой на сво„м добровольном
посту.
  Он спал вполуха, вполглаза, не давая себе провалиться в
бесчувствие. Голова его упадала на лапы, он встряхивался в
испуге - и ещ„ прибавлялась морщинка на крутом его лбу.
  Только отпускали его воспоминания - как надвигались
завтрашние заботы.
  
  
  

                  4

  
                

    Иногда привычный их маршрут слегка нарушался. Дойдя
до станции и перед тем как свернуть к своим дурацким
вагонам. Пот„ртый вдруг останавливался, чесал себе щеку
вынутой из варежки пятерн„ю и нерешительно говорил
Руслану:
  - А сходим, проведаем - может, не забыли про нас?
  Руслан нехотя соглашался, и они сворачивали к станции
  - только не к главному е„ крыльцу, а к боковому, с двумя
синими ящиками по обеим сторонам двери. У этого крыльца
Пот„ртый старательно оттопывал снег с ботинок и косился
  - чисты ли у Руслана лапы. В первые разы он ещ„ норовил
оставить своего конвоира на улице и поручить ему охранять
ящик с инструментами, - Руслан эти попытки прес„к. Он
поднимался за Пот„ртым, входил и строго ждал его в
помещении, брезгуя присесть на слякотный пол. Здесь стоял
густой размаривающий зной - от круглой голубой печи,
занимавшей весь угол и подпиравшей потолок, - а
крохотная форточка забранного реш„ткой окна была
закрыта наглухо, а две головы за барьером ещ„ и кутались в
толстые серые платки. Эти удивительные головы
стрекотали друг с другом беспрерывно и совершали
зеркально-симметричные движения, подхватывая на лету
семечки из подбрасываемых с пулем„тной скоростью
кулачков и в них же сбрасывая ползущую изо ртов лузгу.
  Пот„ртый бочком подвигался к барьеру, доставал
глубоко из-за пазухи мятую бумажку, разглаживал е„,
робким покашливанием прочищал горло для вопроса. Долго
его не замечали, но наконец симметрия мучительно
разруша-
[129]
лась - и одна голова, замерев на подхвате семечка,
уставлялась на него неподвижным, не моргающим
взглядом, другая же - застигнутая на сбросе лузги -
утирала губы тылом ладошки и хмуро склонялась куда-то
под барьер, почти сразу же начиная отрицающие движения
из стороны в сторону.
  - Пишут, - сам отвечал Пот„ртый извинительно и
прятал свою бумажку опять глубоко за пазуху.
  Впрочем, со временем они усвоили это слово и уже иной
раз прямо на пороге пригвождали Пот„ртого, не давая
повода шагнуть внутрь:
  - Пишут вам, пишут!
  Затем, собственно, он и приходил сюда, чтобы это
услышать, и больше у него никаких тут не было дел, но он
ещ„ долго проминался, разглядывал стены, читал, заложа
руки за спину, вс„, что попадалось глазу.
  - Перевод телеграфный - слышь, каз„нный? - семь
рублей стоит сотню, а по почте - только два. Ну, чо ж,
правильно, время - оно деньги стоит. С Москвой
поговорить - два шиисят минута. Жаль, у меня нету в
Москве, с кем поговорить. У тебя тоже нету, Руслаша? А то
б чего-нибудь на пять копеек нагавкали.
  Особенно подолгу стоял он перед плакатом, с которого
глядел мордастый румяный молодой человек с победно-
язвительной улыбкой на губах, держа в одной руке серую
книжицу, а другой рукой, большим е„ пальцем, указывая
себе за спину на груду каких-то предметов; из них Руслан
смутно распознавал легковой автомобиль и кровать.
  - Я рубль к рублю, - читал Пот„ртый, - в сберкассе
коплю. И мне, и стране - доходно. Сумею скопить и смогу
купить - вс„, что душе угодно. Во как складно! А мы и не
дотюпались. Мы чего копили? Мы дни копили, сколько там
"не нашего" набежало, а для души-то надо - рубли-и! И
годовых тебе пять процентов, тоже не баран чихал...
  Руслан, уже головою к двери, остервенело скалился и
крутил хвостом - время, время! Но выйти отсюда ещ„ не
значило - на работу. После таких отклонений
подконвойный заворачивал в буфет, вытягивал кружку
ж„лтопенной мерзости, в добавление к наканунешней,
отчего несло из его рта совсем уж ураганно, и лишь если
собеседника себе не находил, ш„л наконец в рабочую зону.
  А иногда и не
[130]
ш„л. Иногда и вторую кружку вытягивал и возвращался
восвояси, а т„те Стюре объяснял с виноватым удивлением:
  - Вот, едр„на вошь, день какой недобычливый. Ничо
сегодня не оприходовали, вот и Руслаша подтвердит. Ну,
дак задел-то есть, пара досточек со вчерашнего осталась
вроде.
  - И хорошо, - соглашалась т„тя Стюра, сама не
большая любительница шевелиться. - Оно и лучше дома
посидеть, чем незнамо где шакалить.
  Эти вольности просто бесили Руслана. Он не терпел
безответственности. Сам-то он был - весь забота, весь
движение! Отхватить толику сна, раздобыть себе еды -хоть
раз на дню, отконвоировать туда и обратно, да сбегать на
платформу, разнюхать - кто был, что произошло за
истекшие сутки, да собак по дворам проведать, узнать
новости, разобраться - у кого какие предчувствия. Эти же
двое - дрыхли, сколько хотели, еду себе устроились
добывать из подпола да из курятника, а остальное их не
трогало: и что поезда вс„ нет и нет, и что работа не
движется, и что так нелепо, впустую катятся его, Руслановы,
дни. Но что было делать - гнать, понукать Пот„ртого?
  Сказать по совести, это не входило в собачьи обязанности,
темп задавали хозяева - и когда бежать колонне рысью, и
когда посидеть на снегу; тут он боялся переступить
дозволенное. И оставалось одно - самому шевелиться и
ждать. Ждать, не теряя веры, не отчаиваясь, сохраняя силы
для грядущих перемен.
  А между тем снег уже грязнел понемногу и делался
ноздреватым, и от него потягивало чем-то неизъяснимо
чудесным, вселяющим надежду и волнение. Вс„ больше
влажнел воздух, и солнечными днями вс„ бойчее капало с
крыш. Потом и ночами стало капать, перебивая Руслану сон,
и посреди улицы явились проталины, вылезли на свет
измочаленные доски тротуаров. Лишь в канавах, в глубокой
тени заборов, снег ещ„ сохранялся грудами, но день ото дня
сл„живался, тощал, истекая лужицами, даже и не холодный
на вид.
  И пришла девятая весна жизни Руслана - не похожая ни
на одну из его в„сен.
  Ему предстояло узнать, что, когда сходят снега и лес
наполняется клейкой молодой зеленью и делается
непроглядным, в н„м прибавляется живой еды. Мыши
Руслану
[131]
уже не попадались - кое-чему их научил трагический
зимний опыт, а может быть, у него самого недостало опыта,
как этих мерзавок нашаривать в палой листве,
пружинившей под его лапами. Зато привлекли его внимание
птицы, дуреющие от своих же песен, и чем крупнее была
птица, тем неосторожней. Позже, когда у них с песнями
пошло на спад, стали попадаться - низко в кустах или
вовсе на земле - их гн„зда с продолговатыми, округлыми
камушками, белыми или б