, не слышишь, чо говорю?
  Бытовку вон те прип„р, куда е„, дуру, ставить прикажешь?
  Или ты чо - не за начальника? Пропуска про-
[58]
веряешь? Так я не захватил. Потом ещ„, гляди, не
выпустишь, а?
  И он возмутительно, противно заржал, навалясь на
открытую дверцу, поставив ногу в валенке на гусеницу.
  Хозяин на его ржанье и на вопросы не отвечал. И Руслан
знал, что и не ответит. Эта привычка хозяев не переставала
восхищать Руслана: на вопрос лагерника они отвечали
очень не сразу или совсем не отвечали, а только смотрели на
него - холодно, светло и насмешливо. И не проходило
много времени, прежде чем любитель спрашивать опускал
глаза и втягивал голову в плечи, а у иного даже лицо
покрывалось испариной. А ведь ничего плохого хозяева ему
не причиняли, одно их молчание и взгляд производили
такое же действие, как поднесенный к носу кулак или
клацанье затвора. Поначалу Руслану казалось, что с этим
своим волшебным умением хозяева так и родились на свет,
но позднее он заметил, что друг другу они отвечали охотно,
а если спрашивал Главный хозяин, которого они звали
"Тарщ-Ктан-Ршите-Обратицца", так отвечали очень даже
быстро и руки прикладывали к ляжкам. Отсюда он и
заподозрил, что хозяев тоже специально учат, как с кем себя
вести, - совершенно, как и собак!
  - А ты чо такой невес„лый? - спросил водитель. Он не
опустил глаза, не втянул голову в плечи, лицо у него не
покрылось испариной, а только приняло вид сочувственный.
  - Жалко, что служба кончилась? И вроде бы жизнь по
новой начинай, верно? Ничо, не тужи, пристроишься.
  Только в деревню не езди, не советую. Слыхал насч„т
пленума? Особо не полопаешь.
  - Проезжай, - сказал хозяин. - Много
разговариваешь.
  Однако дороги трактору не уступил. И автомат держал
крепко обеими руками у груди.
  - Это есть, - согласился водитель, - это за мной
числится. Люблю это... языком об зубы почесать. А что
делать, ежели чешется?
  - Я б те его смазал, - сказал хозяин. - Ружейной
смазкой. Он бы не чесался.
  Водитель ещ„ пуще заржал.
  - Умр„шь с тобой, вологодский! Ну, однако, красив же
ты - с пушкой. Ты хоть на память-то снялся? А то не
поверит маруха, не полюбит. Им же, стервям, чтоб пушка
была, а человека-то - и не видют.
  [59]
Хозяин не отвечал ему, и он, наконец, спохватился:
  - Так куда, ты говоришь, е„ ставить, бытовку-то?
  - Где хошь, там и ставь. Мне дело большое!
  - Ну, вс„ же ты тут за начальство...
  - На кой ты е„ п„р? В бараках не пожив„те?
  - В бараках - не-е! Лучше в палаточках.
  Хозяин пов„л нетерпеливо плечом.
  - Ваши заботы.
  Водитель кивнул и, вс„ ещ„ сияя харей, уселся, потянул к
себе дверцу, но тут его взгляд наткнулся на Руслана. Он как
бы что-то вспомнил - на лбу отразилась работа мысли,
проступила жалостная морщинка.
  - А ты чего это - пса в расход пускаешь? Я-то думаю -
тренировка у них. Еду, смотрю - чего это он его тренирует,
когда уж на пенсию пора? А ты его, значит, к исполнению...
  А может, не надо? Нам оставишь? П„с-то - дорогой. Чего-
нибудь покараулит, а?
  - Покараулит, - сказал хозяин. - Не обрадуешься.
  Водитель поглядел на Руслана с уважением.
  - А перевоспитать?
  - Кого можно, тех уж всех перевоспитали.
  - Н-да. - Водитель скорбно покачивал головой и
кривился. - Самое тебе, вологодский, хреновое дело
доверили - собак стрелять. Ну, порядочки! За службу
верную -выходное пособие девять грамм. А почему ж ему
одному? Вместе ж служили.
  - Ты проедешь? - спросил хозяин.
  - Ага, - сказал водитель. - Проеду.
  Взгляды их встретились в упор: неподвижный, ледяной
  - хозяина, бешено-вес„лый - водителя. Трактор взревел,
окутался ч„рными клубами, и хозяин отступил нехотя в
сторону. Но трактор выбрал себе другой путь -
д„рнувшись, отвернул сво„ рыло от ворот и пополз наискось
целиною, взрыхляя траками Неприкосновенную полосу.
  Злоба, мгновенно вспыхнувшая, выбросила Руслана
одним прыжком на дорогу. Малиновая краснота вагона и
визг полозьев, уминающих рваную грязную колею, привели
его в неистовство, но видел он ясно лишь одно - толстый
локоть водителя в про„ме дверцы; в него жаждалось
впиться, прокусить до кости. Руслан зарычал, завыл, роняя
слюну, косясь на хозяина моляще - он ждал от него, он
выпрашивал "фас". Сейчас прозвучит оно, уже лицо хозя-
[60]
ина побелело и зубы стиснулись, сейчас оно послышится -
красно вспыхивающее и точно бы не изо рта вылетающее, а
из брошенной впер„д руки: "Фас, Руслан! Фас!"
Тогда-то и начинается настоящая Служба. Восторг
повиновения, стремительный яростный разбег, обманные
прыжки из стороны в сторону - и враг мечется, не знает,
бежать ему или защищаться. И вот последний прыжок,
лапами на грудь, валит его навзничь, и ты с ним вместе
падаешь, рычишь неистово над искаж„нным его лицом, но
бер„шь только руку, только правую, где что-нибудь зажато,
и держишь е„, держишь, слыша, как он кричит и бь„тся, и
густая т„плая одуряющая влага тебе заливает пасть, -покуда
хозяин силою не оттащит за ошейник. Тогда только и
почувствуешь все удары и раны, которые сам получил...
  Давно прошли времена, когда ему за это давали кусочек
мяса или сухарик, да он и тогда брал их скорее из
вежливости, чем как награду, есть он в такие минуты вс„
равно не мог. И не было наградою, когда потом, в лагере,
перед угрюмым строем, его понукали немножко порвать
нарушителя, - ведь тот уже не противился, а только
вскрикивал жалко, - и Руслан ему терзал больше одежду,
чем тело. Лучшей наградой за Службу была сама Служба -
и даже странно, при вс„м их уме хозяева этого
недопонимали, считали должным ещ„ чем-то поощрить.
  Где-то на краешке его сознания, в ж„лтом тумане, чернело,
не ст„рлось и то, что хозяин задумал сделать с ним самим,
но пусть же оно потом случится, а сначала пусть будет вот
эта Служба-награда, пусть ему напоследок скомандуют
"фас" - и хватит у него силы и бесстрашия вспрыгнуть на
лязгающую гусеницу, выволочь врага из кабины, стереть с
его наглой хари эту ухмылку, которую не согнал и
всевластный взгляд хозяина.
  Нетерпение сводило ему челюсти, он мотал головою и
скулил, а хозяин вс„ медлил и не кричал "фас". А в это
время делалось ужасное, постыдное, что никак делаться не
могло. Сипло урчащее рыло ткнулось в опорный столб,
точно понюхало его, и злобно взревело. Оно не двигалось с
места, а гусеницы ползли и ползли, и столб скрежетал в
ответ; он тужился выстоять, но уже понемногу кренился,
натягивая звенящие струны, и вдруг лопнул - с пушечным
грохотом. Ему теперь только проволока не давала
завалиться совсем, но рыло упрямо лезло впер„д, и
проволока, струна за струною, касалась снега. Гусеницы
подми-
[61]
нали е„, собирали в жгуты, а потом по ним с визжанием
проползли полозья. И когда опять показался столб, то
лежал, как человек, упавший навзничь с раскинутыми
руками.
  Там, в зоне, трактор остановился, теперь уже довольно
урча. И водитель вылез поглядеть на содеянное. Он тоже
остался доволен и весело прогаркал хозяину:
  - Что б ты без меня делал, вологодский! Учись, пока я
жив. А ты вс„ собак стреляешь.
  Его грудь, в распахнутом ватнике, была так удобно
подставлена для выстрела. Но хозяин уже повесил автомат
на сгиб локтя, вытащил из-под шинели свой портсигар,
постучал папироской по крышечке. Он посмотрел на
рисунок на этой крышечке, который сам же и выколол
сапожным шилом, и усмехнулся. Он любил смотреть на
свою работу и всегда при этом усмехался чему-то, а когда
показывал е„ другим хозяевам, так те чуть не падали от
р„гота. И, пряча портсигар, он с этой же усмешкой смотрел,
как трактор прокладывает свой страшный путь ко второму
ряду и там опять трудится у столба, который оказался
покрепче, так что пришлось его несколько раз бодать с
разбега.
  Когда и он завалился, хозяин повернулся, наконец, к
Руслану - и будто впервые увидел его.
  - Ты тут ещ„, падло? Я ж те сказал - иди. Кому я
сказал? - Он вытянул руку с дымящейся папироской -
опять вдоль дороги, к лесам. - И чтоб я тя никогда не
видел, понял?
  Понять его Руслан не то что не мог, но не согласился бы
ни за что на свете. Впервые его не туда посылали, куда
следовало немедля кинуться, а совсем в другую сторону.
  Двуногий приблизился к проволоке, порвал е„... и был
прощ„н, когда в других за это палили даже без окрика. И
оттого ещ„ лютее он возненавидел харю-водителя -
который наглым своим озорством спас жизнь Руслану, а
заодно и другим собакам, ожидавшим своей очереди в
кабинах.
  Однако Руслан подчинился и пош„л. Он прош„л немного,
услышал, что хозяин не ид„т за ним, и оглянулся. Хозяин
уходил обратно в зону, через проход, проделанный
трактором, держа автомат за ремень, так что приклад
волочился по снегу. И, глядя на его ссутуленную спину,
Руслан почувствовал вдруг, что и автомат, и сам он -
[62]
больше не нужны хозяину. От отчаяния, от стыда хотелось
ему упасть задом в снег, задрать голову к изжелта-серому
солнцу и извыть ему свою тоску, которой предела не было.
  Ещ„ худшим, чем он всегда страшился, оказался конец его
службы: его за тем вывели за проволоку, чтобы прогнать
совсем, предоставить ему побираться с шелудивыми
дворнягами, которых презирал он всей душой и едва ли за
собак считал. Но почему же это? За что? Ведь не совершил
он такого поступка, за который бы полагалась эта
особенная, невиданная кара!
  Но приказ хозяина был вс„ же приказом, хотя и
последним, поэтому Руслан побежал один по белой дороге к
т„мному иззубренному горизонту.
  Он знал, что будет бежать по этой дороге долго-долго, -
может быть, целый день, - вс„ через лес и лес, а в сумерках
увидит с высокого холма, сквозь деревья, россыпь огней
пос„лка. Там будут дощатые тротуары, смолисто пахнущие
сквозь снег, и глухие заборы, высотою с барьер на учебной
площадке, будет пахнуть дымом и вкуснотою от
приземистых домишек, из которых сквозь толстые ставни
едва пробивается в щ„лочки свет, а дальше запахнет другим
дымом и поездами, и, наконец, он выбежит прямо к
круглому скверику перед станцией. В этом скверике тоже
есть нечто, знакомое ему, виденное на учебной площадке,
  - два неживых человечка, цвета алюминиевой миски,
зачем-то забрались на тумбы и вот что изображают: один,
без шапки, вытянул руку впер„д и раскрыл рот, как будто
бросил палку и сейчас скомандует "апорт!", другой же, в
фуражке, никуда не показывает, а заложил руку за борт
мундира - всем видом давая понять, что апорт следует
принести ему.
  А ещ„ там будет широкая платформа, совсем крайняя, на
которую можно вспрыгнуть с земли. Длинные ленты
рельсов, изгибаясь, сплетаясь, текут мимо, дн„м иной раз
голубые, а вечером - розовые. Но те рельсы, что возле
самой платформы, всегда ржавые и сразу же за нею
кончаются; загнутыми кверху концами они поддерживают
ч„рный брус с фонар„м, всегда загорающимся красно, когда
подходит тот самый поезд, которого ждали. Он может быть
зел„ный, с косыми реш„тками на окнах, а бывает и красный,
совсем заколоченный, без единой щ„лочки. Здесь кончалась
дорога Руслана - единственная, которую он знал.
  [63]
Он бежал мерной, неспешной рысью, но вдруг, спохватясь,
припустил вовсю. Он догадался, зачем посылали его. Он
должен быть там, на платформе, когда загорится красный
фонарь и в знакомый тупик медленно втянется поезд с
беглецами.
  
  
  

                  2

  
                

    Утром другого дня путейцы на станции наблюдали
картину, которая, верно, поразила бы их, не знай они е„
настоящего смысла. Десятка два собак собрались на
платформе тупика, расхаживали по ней или сидели, дружно
облаивая проносившиеся поезда; в их голосах явственно
слышался изрядной толщины металл. Были эти собаки
почти одного окраса: с ч„рным ремн„м по спине, делящим
широкий лоб надвое, отчего выглядел он угрюмым,
короткость ушей и морды ещ„ добавляла свирепости;
стальной цвет боков постепенно менялся - от сизо-
ворон„ного к ржавчине, к апельсинно-оранжевому калению,
а на животе вислая шерсть отливала оттенком, который
хотелось назвать "цвет зари". Светились зар„ю пушистый
воротник на горле, тяж„лое полукольцо хвоста и крупные
мускулистые лапы. Звери были красивы, были достойны,
чтоб ими любовались не издали, но взойти на платформу к
ним никто не отважился, здешние люди знали - сойти с не„
будет много сложнее.
  Проходили часы, и проносились поезда - красные
товарняки и зел„ные экспрессы; голоса у собак скудели,
металл заметно терял в толщине, а в сумерках сделался
тоньше жести. Вс„ меньше собаки расхаживали, вс„ больше
присаживались и прилегали, тупо уставясь в розовеющие
полоски рельсов. Пробыв на платформе до темноты и
своего не дождавшись, они сгрудились в стаю, дружно
сошли наземь и разбрелись по улицам пос„лка.
  Повторялось это и в следующие дни, но внимательный
наблюдатель мог заметить, что раз от разу собак приходило
вс„ меньше и уходили они быстрее, а в металле появилась
надтреснутость. Вскоре он и совсем умолк, пятеро или
шестеро собак, не изменивших своему расписанию, никого
уже не облаивали и не обскуливали, лишь покорно
отсиживали свои часы.
  В самом пос„лке их появление вызвало поначалу тревогу.
  Слишком уж рьяно проч„сывали они улицы, проносясь
[64]
по ним аллюром, - с вываленными из разверстых пастей
лиловыми дымящимися языками. Однако ни разу они
никого не тронули. А вскоре увидели, как они собираются
словно бы для каких-то своих совещаний, часто
оглядываясь через плечо и не допуская в свой круг
посторонних. Своя была у них жизнь, а в чужую они не
вторгались. Не замечали детей и женщин, подчас ненароком
задевая их на бегу - и удивляясь передвижению в
пространстве странного предмета. Привлекали их внимание
одни мужчины, и тут избрали они себе, наконец,
определ„нное занятие - сопровождать мужчин в
разнообразных хождениях: в гости, в магазин или на работу.
  Завидев прохожего и установив ещ„ за квартал его
принадлежность к сильному полу, та или иная отделялась от
стаи и пристраивалась к нему -слегка поодаль и позади.
  Проводив до места - возвращалась, ничего себе не
выпросив. Когда же ей что-нибудь бросали съестного,
собака рычала и отворачивалась, глотая судорожно слюну.
  Никто не знал, чем они живы, в эту свою заботу они тоже
никого не посвящали. Было от них, правда, единственное
беспокойство: они не любили, когда собиралось вместе
более тр„х мужчин. Но трое - как раз законная норма на
Руси, а в морозную зиму и не частая. И понемногу к собакам
привыкли. Привыкли, наверное, и они к пос„лку, по крайней
мере, не собирались отсюда уходить.
  Не мог привыкнуть один Руслан, да у него и времени не
было для этого. Каждое утро он отправлялся по белой
дороге к лагерю и часами сидел у проволоки. Он много
важного имел сообщить хозяину: что поезд ещ„ не приш„л,
но когда прид„т, то не будет не встречен, кто-нибудь из
собак обязательно там караулит; что, в общем, пока
устроились на первое время и живут дружно, ну и ещ„ кое-
чего по мелочи. Как он это сообщит - Руслана не заботило,
он просто о том не задумывался, всегда как-нибудь да
сообщал, а хозяин как-нибудь да ухватывал. Заботило и
грусть наводило другое - то, что теперь творилось в зоне.
  Уже повалены были многие столбы, а меж не поваленными
зияли в проволоке огромные безобразные проходы и лазы, а
возле бараков жгли костры какие-то непонятные
пришельцы. Они здесь сбрасывали кирпичи с грузовиков и
складывали в штабели, но всем этим занимались между
прочим, а больше любили побороться на снегу, перекурить
часик-другой или попеть хором, сидючи рядком на бр„внах
  - по-
[65]
ди-ка, на тех же священных столбах! С особенным же
удовольствием обыскивали женщин, похлопывая их по
штанам или по груди," а те при этом шмоне хохотали или
визжали как резанные. Слишком вс„ это было непохоже на
прежнюю жизнь прежних лагерников, и к тем беглецам
чувствовал Руслан вс„ возрастающую нежность. Пожалуй,
он бы простил их глупый побег, только б они вернулись и
снова стали в красивые стройные колонны, с хозяевами и
собаками по бокам.
  Очень хотелось ему войти в зону и хорошенько облаять
пришлых - пусть помнят, что лагерь не им принадлежит, и
нечего устанавливать свои порядки. Но заходить за
проволоку ему запретил хозяин, и только он мог снять свой
запрет. Однако сумерки наступали, а хозяин не появлялся.
  Ни разу Руслан не напал на его след, не почуял любимый
мужественный запах - ружейной смазки и табака, сильной,
хорошо промытой молодости. Так, впрочем, пахло от всех
хозяев, но Русланов ещ„ любил душиться одеколоном,
который он покупал в офицерском ларьке, и, кроме того,
целый букет принадлежал ему одному, его характеру, а
Руслан знал хорошо, что люди точно так же отличаются
друг от друга характерами, как и собаки. Потому-то и
пахнет от всех по-разному, внюхайся - и не останется
никакой загадки. К примеру, его хозяин - судя по этому
букету, -может быть, и не слишком храбр, но зато он не
знает жалости; он, может быть, не чересчур ум„н, но зато он
никогда никому не доверяет; его, быть может, не так уж и
любят его друзья, но зато он застрелит любого из них, если
понадобится для Службы. И, вс„ это зная про хозяина,
Руслан себе живо представлял, каково ему там, среди
чужих, как он всех подозревает и ненавидит и весь занят
мыслями, как ему вернуть беглецов и наказать других
хозяев, позволивших им убежать. А в это время -
единственный, кто ему во вс„м поможет, сидит совсем
рядом и жд„т только, чтоб его позвали! В представлении
Руслана хозяин был велик, всемогущ, надел„н редкостными
достоинствами и лишь одной слабостью - он постоянно
нуждался в помощи Руслана. Когда бы не так - стоило ли
прибегать сюда каждый день, коченеть на морозе часами и
терзаться голодом?
  Ведь с того утра - накормленный в последний раз - он
мало чего раздобыл себе поесть. В брюхе у него горело,
тошнота изнуряла до одури, и вс„ труднее было одолевать
[66]
эту дорогу - туда и обратно. И вс„ же он ни разу не взял из
чужих рук, не подобрал ничего с земли.
  Тайный и ненавистный враг поставил на его пути
булочную - здесь пробивался Руслан сквозь вязкое,
тормозящее бег, пьянящее облако, изливавшееся из дверей
при каждом взмахе. Однажды из этих дверей вышла
женщина и кинула ему довесок, и Руслан как будто
напоролся грудью на преграду. Едва хватило у него сил
отвернуться и зарычать.
  - На спор: не возьм„т, - сказал женщине вышедший с
нею мужчина. - Это ж лагерная, они специально занятия
проходили.
  - Что же она, отравы боится? Но я же вот ем - и
ничего! - С выражением умильно ласковым она
отщипнула от т„плого каравая и сжевала, чмокая. -
Видишь, собаченька, жива-здорова. Какая ж ты глупая!
  Руслан равнодушно смотрел в сторону. Эти штуки он
тоже знал: сами откусывают, и им ничего, знают, с какого
краю, а у тебя потом пламя разгорается в пасти и вс„ брюхо
выворачивает.
  - На спор, - сказал мужчина.
  Подобравши довесок, он подн„с его со злорадством к
самому носу Руслана. Глупый мучитель, ему в голову не
пришло, что если собака у женщины не взяла, существа
безразличного, так у него и подавно. Он только вызвал
подозрение. Руслан проводил его до дому - и запомнил
этот дом.
  Помогло неожиданное, все годы дремавшее в Руслане, а
теперь пробудившееся представление, что еда - для него
безопасная - должна быть живой. Бегающая, прыгающая,
летающая, не могла же она быть кем-то подброшенной ему
нарочно и, наверное, отравленной быть не могла - иначе б
е„ саму измучила отрава. А с давних дней погонь остались в
н„м воспоминания о каких-то посторонних следах в лесу,
окровавленных перьях, клочках шкуры, костях - остатках
чьей-то живой добычи. В первый же свой поход он
проверил себя - и не обманулся. Он свернул с дороги,
углубился в лес и через минуту стал охотником. Как будто
всю жизнь только тем и занимался, он сразу научился
разнюхивать подснежные ходы лесных мышей и пробивать
снег лапой как раз в том месте, где мышь пробегала или
затаилась. Скудная охота не утолила голода, но успокоила,
вселила надежды. И помогла вернуться к своим
обязанностям.
  [67]
В остальном ж