у или
паровозный гудок.
  Хозяин не любил его - это открытие всегда потрясает
собаку, наполняет горем вс„ е„ существо, отнимает волю к
жизни. Потрясло оно и Руслана, хоть, казалось бы, мог он и
раньше догадаться. Мог бы, и догадывался, да только легче
бы, право, съесть всю банку этой горчицы, чем признаться
себе в нелюбви хозяина. Что же тогда, если не любовь,
позволяло сносить все тяготы Службы? Что помогало им
всем, хозяевам и собакам, держаться бесстрашной горсткой
против тысячеглавого стада лагерников, на которых, только
взбунтуйся они все разом, не хватило бы никаких
пулем„тов, никакой проволоки? Что бросало Руслана в
пленительную погоню за убегающим, в опасную схватку с
ним? Разве же не единственной наградой было -угодить
хозяину? И разве только за корм прощал он Ефрейтору
незаслуженные окрики, хлестание поводком? Вс„, что
случалось порою, случалось между своими, чужим не дано
было видеть унижения Службы. Так унизить его при всех
только и могла не любящая рука, предавшая вс„, что их
связывало, и саму Службу, которая не жила без любви. Из
этой руки получил он то, что привык лишь от врагов
получать, и значит, сам его бывший хозяин стал врагом.
  Пусть он жив„т как знает. Но как дальше жить Руслану?
  [86]
Вот что ему вспомнилось: хозяева иногда менялись. У
того же Грома было их трое - и ничего, он дважды
привыкал к новому и любил его, почти так же, как первого,
данного ему вместе с жизнью. Привыкали и другие, хотя,
конечно, полного счастья не было. И вс„ же оставалась
Служба! Хозяева уходили и приходили, а она всегда была,
сколько стоял этот мир, огражд„нный колючкою в два ряда
и вышками по углам, залитый светом фонарей, музыкой и
голосами из ч„рных раструбов, точно с неба свисающих на
невидимой проволоке. Начала этого мира не знал Руслан -
и не мог себе представить его конца. Мог прийти конец
лишь этому страшному бесприютному времени - и
неважно, как он прид„т; через бездны мелких серых
подробностей Руслан переносился мечтою и видел уже
конечный блистающий результат: вот однажды
распахивается дверь кабины, и "Тарщ-Ктан-Ршите-
Обратицца" приводит другого хозяина - в новых
скрипучих сапогах, с мискою в руках, полной пахучего
варева и сахарных костей; он ставит свои дары на пол и
говорит ещ„ не слышанным, но божественным голосом: "Ну
что, Руслан, давай знакомиться", - и Руслан, только
хвостом качнув, подходит и принимается за еду: в знак
полного доверия...
  Чьи-то неуверенные ищущие шаги помешали ему. Он
увидел, что сумерки сгустились, и решил не уходить, а
затаиться, даже глаза прижмурил, чтобы уж совсем стать
невидимым. Но этот кто-то, должно быть, его почуял -
остановился напротив, сделал к нему робкий шаг.
  - Вон ты где, - удивился Пот„ртый. - Что ж ты среди
вонищи-то лежишь, совсем нюх отшибло? Или помирать
собрался, Руслан? - Он сделал ещ„ шаг, осторожно присел
на корточки. - Ах, тит твою мать, как собаку обидел,
обормот! Ну, без креста же они, вертухаи! Без креста
родились, от не венчанных, и так же в землю уйдут, одни
пирамидки стоять будут из поганой фанеры. Ну, вставай,
друг, что ж тут лежать. Уже его нет давно, уехал твой
ненаглядный. Уе-ехал, ту-ту, не верн„тся. Пойд„м-ка со
мной лучше, а?
  Слова текли к Руслану, вливались в его чуткие уши и
настороженное сердце, и из общего их течения он выловил,
как щепку из журчащего потока, что хозяина больше не
будет. Руслан это принял спокойно, даже почти
равнодушно: спустившись с небес своей мечты на м„рзлую
вонючую землю, он с удивлением обнаружил, что теперь ку-
[87]
да больше его интересует вот этот, сидящий перед ним на
корточках. Хозяин успел уже умереть для Руслана, а этот, в
драной ушанке с падающим на глаза лбом, был жив и
позвал с собою. Дня начала Руслан хотел бы обнюхать эту
ушанку и бахромчатые рукава латаного пальто.
  Но вот Пот„ртый, точно бы повинуясь его желанию,
потянулся к нему - медленно, всякую секунду готовый
отд„рнуть руку. Он не знал, что не успел бы этого сделать.
  Не знал также, что Руслана можно погладить - но лишь
растопырив пальцы, показав ему всю безобидность руки, и
для начала рука была отброшена ударом костистой морды.
  На вторую попытку Пот„ртый не отважился. Но вдруг
Руслан сам к нему потянулся. Привстав на передние лапы,
не спеша обнюхал замершее колено, затем, поймав
ускользающую кисть, легонько е„ прихватив клыками,
несколько долгих - и для Пот„ртого мучительных -
мгновений втягивал в себя тепло рукава. Вс„ хотелось ему
увериться, что он не ошибся тогда, в буфете, когда эта рука
положила перед ним еду.
  Нет, не ошибся. Могла бы истлеть одежда Пот„ртого, и
он бы е„ сменил на другую, но ведь кожу-то он не мог бы
сменить, и она будет таить в своих порах этот нетленный, не
выветриваемый запах, покуда, наверно, сама не истлеет, -
запах застиранного белья, прожаренного в вошебойке,
стократ пропитанного обильным потом слабости, запах
болезней и лекарств, ни одной болезни не исцеляющих,
потому что все они одним называются именем -
"бесполезное ожидание", запах костра, на который подолгу
глядят расширенными зрачками, поддерживая
вспыхнувшую надежду, и запах самих надежд,
перегорающих в одрябших мускулах, запах ж„стких нар,
дарящих, однако, глубокий, как смерть, сон - последнее
прибежище загнанному сердцу; запах страха, тоски, и опять
надежд, и глухих рыданий в матрас, выдаваемых за кашель.
  Втянув в себя весь этот букет, Руслан поднялся и дал
подняться Пот„ртому, и они пошли рядом, куда хотел
Пот„ртый, - оба утешенные, что нашли друг друга. И,
наверное. Пот„ртый думал о том, как ему легко, по случаю,
достался этот красавец п„с, могучий и склонный к верности,
которого и воспитывать не надо и который с этого дня будет
ему спутником и защитой.
  Что же до Руслана, то для него это новое знакомство
имело иной смысл. Случилось не предвиденное уставом
[88]
службы, однако и не противное главному е„ закону: житель
барака сам напросился, чтоб его конвоировали. Оказавшись
на воле, он хотел вернуться под любимый кров, -и в том не
было удивительного, возвращались же добровольно иные
беглецы после целого лета блужданий в лесах, полум„ртвые
от голода, едва державшиеся на ногах. Таких обычно не
били хозяева и не натравливали собак, а лишь смотрели на
них подолгу - холодно, светло и насмешливо, покуда иной
бедняга не сваливался замертво к их сапогам.
  Пот„ртый был на пути к возвращению, и Руслан сч„л
себя обязанным охранять его, пока не вернутся хозяева. А
когда вернутся они - и поставят поваленные столбы, и
натянут проволоку, и зачернеют на вышках ребристые
стволы, а над воротами во весь про„м запылает в
прожекторном свете красное полотнище с белыми
таинственными начертаниями, - тогда Пот„ртый пойд„т,
куда захочет Руслан.
  
  
  

                  3

  
                

    В первый же час этой службы выяснилось, что
подконвойный успел обзавестись хозяином. И у него
(точнее - у не„, поскольку хозяин носил юбку и пуховый
платок) ещ„ надо было испрашивать разрешение для
Руслана, едва они с Пот„ртым ступили во двор:
  - Эй, хозяйка! Т„ть Стюра, ты жива ли?.. Погляди,
какого я тебе охранника прив„л. Не прогонишь нас?
  Т„тя Стюра, статная и дородная, застившая почти весь
свет в дверях, с крыльца оглядела Руслана и осталась
недовольна.
  - Ещ„ неизвестно, кто кого прив„л. А кормить его,
бугая, чем?
  - А вот и интересно, что - ничем. Он так, без прокорму
жив„т. Чудной мужик, ты ещ„ с ним намаешься.
  Последнее замечание успокоило т„тю Опору вполне.
  - Пускай жив„т. Трезорку бы моего не съел. Руслан не
стал ждать, когда его пригласят в дом. Легко потеснив
хозяйку, он прош„л в комнаты и скоро вернулся. Т„те
Стюре принадлежала половина домика; он убедился, что
обе комнаты и кухонька окнами выходят во двор и на улицу
перед воротами, уйти незамеченным подконвойный никак
бы не смог. Одно обстоятельство, правда, удивило
[89]
Руслана: явное и не столь давнее присутствие Главного
хозяина, "Тарщ-Ктан-Ршите-Обратицца". Но знакомый
запах в то же время и успокоил; а кроме того, с Руслана как
с подчин„нного вроде бы снималась ответственность -
поскольку начальство этот дом заприметило и осматривало
самолично.
  Т„тя Стюра вс„-таки выставила новому жильцу угощение
  - полную миску т„плого супа с костями. И было несколько
мучительных, полуобморочных минут, отравивших этот
маленький праздник новой службы. Миску пришлось убрать
нетронутой - при этом Пот„ртый разыгрывал торжество, а
т„тя Стюра не сдержала злости и пообещала Руслану, что
завтра же отправит его на живод„рню.
  - Там, - сказала она, - из тебя мно-ого мыла
получится! Вот увидишь.
  Руслан уснул на крыльце, растравленный, зверски
голодный, питаемый зыбкой надеждой. Несколько раз его
будило сонное квохтанье в курятнике, и он ещ„ и ещ„
подходил удостовериться, что дверь закрыта плотно и засов
не отодвинуть лапой. И всякий раз из-под дома слышалось
тоненькое рычание невидимого Трезорки, так и не
рискнувшего выйти познакомиться.
  К рассвету Руслан почувствовал себя совсем скверно; его
мышиная охота стала ему рисоваться в образах
фантастических: мыши, размером с кошку, так и
выпрыгивали из-под снега, а потом они построились в
колонну по пять и с дружным писком двинулись к нему в
пасть. Он зарычал и совсем проснулся.
  Пот„ртый ещ„ и не пошевелился в доме, и Руслан вс„-
таки решил отлучиться ненадолго в лес. Возвращаясь, он
обежал весь квартал - на тот случай, если Пот„ртый имел
где-нибудь лазейку или перелез через забор. Но оказалось,
он и на крыльцо ещ„ не выходил, хотя небо порозовело и
вс„ на дворе стало цветным. Тут Руслан вспомнил: вечером
его подконвойный, с т„тей Стюрой на пару, налакался этой
прозрачной мерзости, от которой свалился замертво. А
перед этим он слишком громко и с глупым лицом
разговаривал, махал руками без толку, порывался петь -
словом, перестал понимать, что к чему, - совсем, как
собака. Правда, у собак это печальное состояние приходит с
возрастом, люди же для его приближения совершают
усилия. Это наблюдение показалось Руслану интересным и
обнад„жи-
[90]
вающим: как ни презирал он эту мерзость, но ведь она-то
ему и позволила нынче поохотиться. И ещ„ он успел
соснуть порядком, пока наконец подконвойный соизволил
выйти - смутный лицом, собою недовольный, воняющий
ещ„ омерзительнее, чем накануне. Свет Божьего дня не
понравился ему - он поглядел на небо и скривил рожу,
затем сплюнул и направился неверным шагом к сарайчику.
  Тот же час явился как из-под земли Трезорка. Размялся,
сладко зевнул и в середине зевка, будто впервые увидев
Руслана, сделал "здрасьте" коротким, как обрубок,
хвостиком. Псом он оказался, совсем ничтожным, даром что
кличку носил с двумя рокочущими "Р", - криволапый,
низкорослый, с раздутым животом и недоподнятыми
ушами, к тому же и окрашенный как попало ч„рными,
белыми и рыжими пятнами. Руслан его едва удостоил
взглядом. Явившись так поздно, когда новый жилец уже
обследовал двор. Трезорка тем самым поступился своим
правом на территорию, признал себя как младшим на ней.
  Но Руслан и не претендовал на не„, всем видом он
показывал, что его интересует лишь этот человек,
скрывшийся в сарайчике, -и Трезорка это прекрасно понял.
  Скосясь на дверь сарайчика, он состроил гримасу весьма
сложного состава: одновременно и сострадательную к
Руслану, и полную презрения к Пот„ртому, и о своих
неоцен„нных достоинствах сказавшую без ложной
скромности, и содержавшую горестный извечный вопрос:
  "Ах, сосед, за что нам такой удел!" За такое инакомыслие,
пожалуй, досталось бы Трезорке, будь Пот„ртый хозяином,
но коль скоро он был подконвойным, Руслан лишь
отвернулся, не желая поддерживать общение.
  Пот„ртый там долго ещ„ сопел, охал и даже рычал, не
зная, видно, за что приняться, как начать день; наконец,
показавшись в двери, исторг членораздельные слова:
  - Тит твою мать, где ж это я рукавицу-то задевал,
брезентовую? Одна есть, а другую посеял. Руслан, ты,
часом, не видал?
  Руслан лишь взглянул с холодным удивлением. Ему
предлагали найти вещь, и он знал - какую и где лежит она,
но никакое приказание, ни просьба не могли быть
исполнены, если исходили от лагерника. И Руслан об этом
напомнил подконвойному на сво„м языке: поднялся, но
лишь для того, чтоб перелечь на другое место.
  [91]
Трезорка, вс„ это наблюдавший с живейшим интересом,
опрометью кинулся под крыльцо и вытащил искомую
рукавицу. Однако Пот„ртому он е„ не подн„с, а обронил
неподал„ку от Руслана, чтобы и тот имел возможность
послужить. Руслан и головы не повернул. Пот„ртому
пришлось-таки подойти и кряхтя нагнуться за рукавицей.
  - Пожалста, - сказал Пот„ртый, - мы люди не гордые.
  А кой кто у нас без понятия. Эх, каз„нный! Только и
знаешь: "Гав-гав, стройсь, разойдись!", а Трезорка-то, он
лучше соображает.
  Этого Руслан уже совершенно не мог вынести. Он пош„л
со двора и, перемахнув через ворота, ул„гся на улице.
  Право, он лучшего мнения был о сво„м подконвойном.
  Упрекая Руслана в недостатке сообразительности, сам-то
Пот„ртый соображал ли, почему караульный п„с его не
послушался? И почему со всех лап кинулся Трезорка? Да
сам же он е„ и заиграл под крыльцо, эту рукавицу, кому же
и бежать за ней!
  Вышел на улицу Пот„ртый, опоясанный солдатским
ремн„м, с ящиком для инструмента в руке, сказал:
  "Пошли, каз„нный" - единственную команду, которую
Руслан готов был исполнять и которую мог бы Пот„ртый не
говорить.
  Так начались их походы на тот странный промысел,
которым занимался подконвойный по утрам, если только их
можно было назвать утрами. Они отправлялись на станцию
и там сворачивали, шли по шпалам в дальние тупики, на
кладбище старых вагонов; здесь-то и находилась у них
рабочая зона - так же, как стали жилой зоной квартал и
двор т„ти Опоры. Они поднимались в эти вагоны - Руслан
вспрыгивал в тамбур единым махом с разбега, а Пот„ртый
карабкался по ступенькам с отдышками - и переходили не
спеша из одного купе в другое. Ст„кла здесь были выбиты
или кто-то их утащил, и гулял сквозняк, а на полу и нижних
полках лежал пластами снег, и пахло гнилью, трухой,
ржавчиной, людским дерьмом, всеми дорогами и
станциями, где побывали эти вагоны. Пот„ртый поднимал и
опускал скрипучие полки, протирал рукавом и мерял
пядями и, вздыхая, говорил Руслану:
  - Ну как, вот эту досточку - оприходуем? Узка вроде,
но текстурка имеется. С игрой планка, верно же?
  Руслан ничего не имел против, и Пот„ртый начинал
[92]
"приходовать". Руки у него тряслись, и отв„ртка долго не
попадала в шлиц, и не хватало у него сил и рвения сразу
вывернуть приржавевший шуруп, а среди дела он ещ„
подолгу перекуривал, соображая, как бы приладить
гвоздод„р и отъять планку, не расщепив. Но и когда
отдиралась она целая, то не всегда сохраняла для Пот„ртого
интерес; огладив е„ ладонью и поглядев вдоль не„ на свет,
даже понюхав, он мог е„ и выбросить в окошко, а потом
долго сидеть, печально вздыхая, прежде чем приняться за
другую. И вс„ говорил, говорил:
  - Вот, Руслаша, это почему в России хорошей доской не
разжив„шься? А я тебе скажу: в лесу жив„м. Кругом леса
навалом, вот и причина, что его - нету. Было б его
поменьше, так мы б его берегли, чужим не продавали - и
всем бы хватало. Ну, однако, разговорчики
безответственные - отставить! Ты, Руслаша, следи, чтоб я
лишнего не болтал.
  Иной раз лукавая мысль вползала в его отуманенную
голову, водянистые глаза оживлялись, хитро сощуривались,
впивались в ж„лтые сумрачные глаза Руслана.
  - А что, паря, не сходить-ли нам на лесоповал? Дорожка
нам знакомая, а там на пилораме какую-нибудь досточку
подбер„м, твердо-ценной породы. Там-то они не считанные,
наши досточки. - И сам же отвечал на свой вопрос: - Не,
лучше не ходить. Там я тебя забоюсь, на лесоповале. Это мы
тут друзья - не разоль„шь, а там ты старое вспомнишь,
покурить особо не дашь, верно? И правильно, чего это я с
тобой разболтался? Уж в рельсу бить пора, а мы ещ„ ни
хрена не наработали.
  Никто здесь не ударял в рельсу, но каким-то чуть„м он
угадывал, - а со второго дня стал угадывать и Руслан, -что
пора им домой. К этому времени насчитывалось три-четыре
планки, о которых Пот„ртый говорил: "Звали етого грузина
  - не Ахтидзе, но Годидзе", - хотя, по мнению Руслана,
они особо не отличались от выброшенных, разве что
послабее воняли плесенью. Пот„ртый их перевязывал
шпагатом и уносил под мышкой. К этому времени
ослабевало действие прозрачной мерзости, уже не так ею
разило из его рта, и подконвойный вышагивал по шпалам
резво, как и положено идти с работы лагернику, вызывая
неудовольствие конвоира только дурацким своим пением.
  Пел он всегда одно и то же, с ужасными нищенскими
завываниями, от которых Руслану тоже хотелось завыть.
  [93]
Вам, поди, това-арищи, хорошо жив„-отся,
У вас, поди, двуно-огая жена,
А у моей жены-и - одна нога мясна-ая,
Другая же, братишки, из бревна!..
  
  Ещ„ слава Богу, он прекращал свои вопли на улицах;
перед чужими Руслан, право, умер бы от стыда.
  Планки уносились в сарайчик; там Пот„ртый, мурлыкая
себе под нос, пилил их, вжикал рубанком, выносил их одну
за другой на свет и наконец тащил в дом - совсем
тоненькие, но посветлевшие и даже приятно пахнущие.
  Руслан входил за ним по праву конвоира, растягивался у
двери и лежал неслышно, так что о н„м забывали. То, что
сооружалось в т„ти-Стюриной комнате, занимавшее почти
всю стену, походило, с точки зрения Руслана, попросту на
огромный ящик - Пот„ртый его называл "шкап-сервант
тр„хстворчатый". Сидя на табурете, он прикладывал новые
планки к тем, что уже стояли на месте, менял их так и сяк,
спрашивал т„тю Опору, нравится ли ей. Т„тя Стюра стелила
скатерть на стол и отвечала, коротко взглянув или не глядя
вовсе:
  - Да хорошо, чего уж там...
  - Вс„ тебе "хорошо", - возмущался Пот„ртый. - Тебе
лишь бы куда барахло уместилось. А не видишь - доска
кверху ногами стоит, разве это дело?
  - Как это "кверху ногами"?
  - А по текстуре не видно, что комель - вверху? Может
дерево расти комлем кверху?
  Т„тя Стюра приглядывалась, супя белесые бровки, как
будто соглашалась и вс„-таки возражала:
  - То - дерево. А доске-то - не вс„ равно, как стоять?
  И этим давала повод для новых его возмущений:
  - Тебе-то вс„ равно, а ей - нет. Она же помнит, как она
росла, - значит, с тоски усохнет, вся панель наперекосяк
пойд„т.
  - Ну, надо же! - изумлялась т„тя Стюра. - Помнит!..
  И он торжествовал, ставя планку, как надо, и доказывал т„те
Стюре, что вот теперь-то "совсем другой коленкор", и
много ещ„ слов должно было утечь, пока прит„сывалась
планка к месту, мазалась клеем, прижималась струбцинами:
  - Вот погоди, Стюра, как до лака дойд„т - вот ты
увидишь, краснодеревщик я или хрен собачий. Учти, я ника-
[94]
кого тампона не признаю - только ладонью. Лак нужно
своей кожей втирать, тогда будет - м„ртво! Что ты! Я же
до войны на весь Первомайский район был один, кто мог
шкап русской крепостной работы сделать. Или - бюро с
секретом. Вот это закончу - и тебе сделаю, будет у тебя
бюро с секретом. Я же славился, Стюра! Две мебельные
фабрики из-за меня передрались, чтоб я к ним пош„л опыт
передавать молод„жи. Я посмотрел - так мне ж там руками
и делать-то не хрена. Они же что делают? Сплошняк
экономят, а рейку бросовую гонят с-под циркулярки, и
клеят, и клеят, а стружку тоже прессуют. А я им только
рисуночек дай, фанеровку подбери. Нет, не пош„л. Моя
работа -другая. Мою работу, если хочешь знать, на выставке
показывали народного ремесла, на международную чуть не
послали, но - передумали, политика помешала. Так этот
мой шкап, знаешь, где поставили? В райсовете, под
портретом - ровненько - отца родного. Что ты! Поч„т!
  Вторая планка пригонялась ещ„ дольше, он е„ так и этак
вертел и отставлял - для долгого перекура. Жадно
затягиваясь, отчего ходил по небритой шее острый кадык,
он сводил глаза на кончике потрескивающей папиросы, и
лицо его вдруг теплело от улыбки.
  - Одно жалею, - говорил он, - не я ему, живоглоту
люб