ый  смешной  фарс,  а
судьба тропи, возможно, решится навсегда.
   Юридический совет  музея  предлагает  любой  ценой  избежать  процесса,
признать за Акционерной компанией фермеров право собственности  на  тропи,
но попросить компанию в интересах науки на известное время "уступить"  или
даже продать некоторое количество экземпляров.  Уже  само  признание  ipso
facto,  что  тропи  по  своей  природе  животные,  даст  в  руки  компании
достаточно сильный козырь, и она, вне всякого сомнения,  не  откажется  от
подобного  компромисса.  А  для  нас  это  тоже  единственная  возможность
выиграть время.
   И это еще не самое страшное, Френсис.  Вместе  с  письмом  посылаю  Вам
статью, которая недавно появилась в Мельбурне, в одном  из  самых  больших
австралийских журналов. Вы  ее  потом  прочтете.  Написана  она  Джулиусом
Дрекслером,  известным  антропологом,  но  человеком  весьма  сомнительной
репутации,  который,  как  известно,  находится  на   откупе   у   старика
Ю.К.Пендлтона, одного из крупнейших мельбурнских  биржевых  гангстеров.  У
последнего  нет  более  могущественного  конкурента,  чем  Ванкрайзен,   а
Ванкрайзен держит в своих руках все нити управления компании фермеров...
   Итак, Вы, наверное, решите, что Пендлтон не прочь  провалить  начинание
своего соперника, умело поставив под сомнение в этой столь не  ко  времени
появившейся статье вопрос о природе тропи? С первого взгляда кажется,  что
автор льет воду на нашу мельницу.  Но,  как  Вы  увидите  из  дальнейшего,
статья чертовски  может  нам  напортить.  Ибо,  судя  по  всему,  Пендлтон
собирается затеять еще более чудовищное и гнусное дело. Во всяком  случае,
ясно, что статья  Дрекслера  широко  открывает  двери  для  самых  мерзких
преступлений.
   Статья задумана очень хитро. Бедняга  Грим  в  ярости  твердит:  "Этому
подлецу даже возразить нечего. С точки зрения палеонтологии он прав. И  он
это прекрасно знает!" Что же, собственно, говорит  Дрекслер?  Он  говорит,
что открытие Paranthropus greamiensis (это тропи,  дорогая...)  не  только
подтверждает все то, что мы уже знаем о происхождении человека, но - и это
самое  главное   -   показывает,   насколько   несостоятельны   все   наши
представления о самом человеке, или, вернее, говорит он  (нет.  Вы  только
подумайте!), о тех различных биологических видах, которые мы  до  сих  пор
неправильно объединяли под этим общим именем. Относя Paranthropus  к  виду
"homo" [человек (лат.)], пишет он далее, мы тем самым признаем, что в этот
вид можно включать и четвероруких индивидуумов (не говоря о многих  других
присущих  обезьянам  чертах,  которые  мы  обнаруживаем  у  вышеупомянутых
Paranthropus);  если  же,  наоборот  (что,  по-видимому,  вполне  кое-кого
устраивает, добавляет он), не признавать их принадлежности к виду homo, то
по  какому  праву  мы  тогда  называем  человеком  ископаемое  с  челюстью
шимпанзе,   кости   которого   были   найдены   близ   Гейдельберга,   или
неандертальца, отличающегося от тропи всего лишь  несколькими  деталями  в
строении  скелета?  А  также  почему  мы  называем  человеком  ископаемое,
найденное в Гримальди, которое тоже мало чем отличается  от  перечисленных
выше, или же кроманьонца, или, наконец,  африканских  пигмеев,  цейлонских
веддов или тасманцев, чья  черепная  коробка  еще  менее  развита,  чем  у
кроманьонца, а крайние коренные зубы все еще имеют пять  бугорков,  как  у
человекообразных обезьян? Появление на сцене тропи, пишет  он,  доказывает
всю  несостоятельность   наших   упрощенных   представлений   о   единстве
человеческого вида. Единого человеческого вида не  существует,  существует
лишь большое семейство гоминид, своеобразная лестница оттенков, на верхней
ступени которой находятся белые, то есть настоящие люди, а на самой нижней
- тропи и шимпанзе. Пора отбросить наши старые  представления,  основанные
на  чувствах,  и  раз  навсегда   научно   установить   последовательность
промежуточных групп, "ошибочно именуемых человеческими".
   Ошибочно  именуемых  человеческими!  Итак,  на   наших   глазах   готов
возродиться уродливый призрак расизма со всеми своими адскими  спутниками.
И какого  расизма,  Френсис!  Расизма,  во  имя  коего  уже  завтра  целые
народности могут лишиться права  числить  себя  в  рядах  человечества,  а
следовательно, лишиться всех человеческих  прав,  дабы  какой-то  Пендлтон
смог продавать их как рабочий  скот!  Где  же  в  таком  случае,  Френсис,
пройдет граница? _Она пройдет там, где ее захотят  провести  сильные  мира
сего_. Представьте себе  только,  что  произойдет  с  туземным  населением
колоний  или  с  неграми  в  Соединенных  Штатах,  где  также   существует
дискриминация! Да и вообще со всеми этническими меньшинствами!
   По сути дела, это уже началось. Все газеты Южно-Африканского Союза  под
броскими заголовками  перепечатали  статью  Дрекслера.  "Дурбан  экспресс"
поспешила поставить вопрос: "Люди ли негры?"
   Следовательно, Вы понимаете, моя дорогая, что отныне речь уже  идет  не
только о судьбе тропи, даже не о судьбе моего потомства. Боюсь, что вопрос
придется ставить гораздо шире. Сейчас уже недостаточно только  установить,
люди тропи или нет -  это  лишь  частный  случай,  одна  сторона  главного
вопроса; речь идет о том, чтобы человечество,  хочет  оно  того  или  нет,
определило раз и навсегда, что же оно собой представляет,  дало  полное  и
исчерпывающее определение, которое не допускало бы различных  кривотолков.
Такое определение, при котором права и обязанности человеческого  общества
по отношению к своим членам строились  бы  не  на  зыбкой  основе  спорных
традиций  и  преходящих  чувств,  церковных  заповедей  или   узкокастовых
требований, что, в сущности, шатко  и  слишком  уязвимо,  а  на  гранитном
фундаменте, на четком знании того, что же на самом деле отличает  человека
от прочего животного мира.
   Если его отличает то, что у него есть душа, то надо  будет  установить,
по какому признаку мы определяем ее наличие.
   Если его отличает то, что он живет обществом, надо будет точно сказать,
чем же отличаются примитивные общества людей от обычного стада животных.
   Если его отличает что-то другое, надо будет уточнить, что же именно.
   И вот, Френсис, я в состоянии потребовать, - нет, правильнее сказать: я
могу  заставить  весь   огромный   и   величественный   судебный   аппарат
Соединенного Королевства ответить на этот вопрос. И меня не  удовлетворит,
если он просто признает или не признает за тропи право называться  людьми:
пусть он также определит и во  всеуслышание  заявит,  на  каком  основании
принято такое решение.
   Понимаете ли Вы  всю  важность  подобного  юридического  прецедента?  И
поскольку я - только я один  -  могу  добиться  этого,  имею  ли  я  право
уклоняться? Даже если в этом  споре  я  рискую  потерять  не  только  свое
счастье, но, быть может, и жизнь?
   Без риска ничего сколько-нибудь значительного не добьешься, Френсис.  А
Вы  понимаете,  что  пустяками  британское  правосудие  с   его   вековыми
традициями не  проймешь.  Для  этого  придется  совершить  нечто  поистине
грандиозное.
   Я не могу доверить свой план клочку бумаги и  превратностям  почты.  Но
Вы, конечно, уже поняли, какое это опасное и трудное предприятие.
   Теперь Вы знаете все, Френсис. Согласны ли Вы выйти за меня замуж?
   Я Вас люблю. Дуглас"



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   Иерархия  чувств  в  сердце  женщины.  Прогулка  под  дождем.  Рассудок
побеждает.  Странная  пассажирка.  Масонское  братство  женщин.  Дерри   и
Френсис. Френсис и Сибила. Роды Дерри. Первое крещение  человеко-обезьяны.
Первые затруднения с записью гражданского состояния. Страшная ночь.

   Пробежав глазами последние строчки, Френсис  аккуратно  сложила  письмо
вчетверо, потом нарочито спокойно  поднялась  с  дивана,  на  котором  она
лежала, вытянувшись во весь рост, не спеша причесалась,  подкрасила  губы,
закурила сигарету и, набросив плащ, вышла из дому - за  покупками,  решила
она. Но она миновала бакалейную, мясную лавки, миновала булочную, даже  не
повернув головы, даже не выглянув из-под капюшона,  который  надвинула  на
самый лоб. Моросил мелкий и  частый  дождь,  похожий  на  брызги  морского
прилива; сквозь него проступали неясные, как  будто  полинявшие  очертания
холмов Хэмпстед-хайта. Гравий на дорожке скрипел под ногами.
   "Вот так иммунитет!.." - подумала она и попыталась было улыбнуться. Да,
еще недавно она верила, что у нее выработался иммунитет. В  последний  раз
страсть ворвалась в ее жизнь года три назад, но в ту минуту,  когда  почва
уже уходила у нее из-под ног,  она  огромным  усилием  воли  сумела  выйти
победительницей.  Бедный  Джонни!  Легкомысленный,  непостоянный   Джонни,
Джонни - нарушитель  спокойствия...  Она,  как  обычно,  бросила  ему  "до
свидания" и даже помахала Джонни из окна вагона. Но  она  уже  знала,  что
никогда больше его не увидит. Целый месяц, а  то  и  больше  он  ежедневно
писал ей - сначала письма, полные недоумения,  потом  гнева,  потом  пошли
уговоры, слова нежности,  упреки,  угрозы,  горькая  ирония,  бешенство  и
мольбы. Она не рвала эти письма: она их читала. Читала, рыдая от раскаяния
и переполнявших ее желаний, но так она испытывала свою волю  и  стойкость.
Наконец перестала читать: на смену пришли усталость  и  пустота.  "У  меня
выработался иммунитет", - думала она не без гордости.
   Любить? Это еще возможно. Но страдать? Никогда в  жизни.  Разве  нельзя
любить не страдая? И разве не следует любить не страдая?  Страдания  любви
унизительны. Она  не  позволяла  себе  такой  роскоши,  как  страдания.  И
презирала тех женщин, которые  потрясали,  как  славным  знаменем,  "своим
возвышенным, но - увы - разбитым сердцем".
   Она даже начала писать новеллу, где рассказывалась история женщины, для
которой любовь без страданий - не настоящая любовь:  действительно  ли  ты
любишь, если тебе не приходится страдать? Героиня новеллы  чувствует  себя
униженной  и  падшей.  И  в  конце  концов   уходит   от   этого   слишком
положительного человека, который дарил ей слишком безмятежное счастье.
   Иммунитет... Разве не подтвердили их спокойные отношения с  Дугом,  что
Френсис действительно приобрела иммунитет? Пусть она любит его,  а  он  ее
нет (по крайней мере так ей казалось) - она от этого не страдает. Когда же
наконец в один прекрасный день Френсис поняла, что и Дуг  ее  тоже  любит,
его захватила и увезла на целый год вместе со своим багажом  эта  женщина.
Нелепые  обстоятельства  его  отъезда  приводили  Френсис  в  ярость.   Но
чувствовала ли она себя несчастной? Почти нет.  То,  что  она  испытывала,
нельзя было назвать  страданием.  Тут  была  терпеливая  суровая  надежда,
напряженное ожидание весточки от него, иной раз тревога и  даже  -  нечего
греха таить - легкие  уколы  ревности.  Но  страдания,  слава  богу,  нет!
"Хватит, я больше не способна страдать..." - думала она.
   С  гладких  листьев  каштанов  падали  крупные  капли  дождя  и   глухо
разбивались о ее капюшон.
   И вот теперь началось  все  сначала.  И  все  из-за  этого  несчастного
журналиста. Непокорное сердце заныло, хотелось кричать, и потом снова  эта
острая боль, такая нестерпимо знакомая, пронизывающая насквозь все тело...
И все из-за  этой  размазни,  из-за  этого  бесхарактерного  непостоянного
мальчишки...
   Она закусила кончик носового платка. Этого еще недоставало  -  плакать!
Нечего сказать, красивая сцена! Френсис яростно высморкалась. Правая  нога
соскользнула в лужу. Надо было надеть туфли на каучуке.
   И с кем? С этой Сибилой!  С  этой  гробокопательницей!  И  у  него  еще
хватает наглости писать мне: "В эту минуту я думал о Вас!"  Идиот,  идиот,
трижды идиот! И я страдаю из-за такого идиота! "Не знаю, будет ли  Вам  от
этого легче, или же Вы окончательно  вознегодуете".  Надо  же  быть  таким
дураком!
   Она даже не подумает ему ответить. Нет, ответит! "Мне казалось, что  Вы
не похожи на других, - напишет она ему. - Я любила Вас за  то  бесконечное
доверие, которое я испытывала к Вам. Вы растоптали мое чувство".
   Целый час шагала она среди деревьев, сочиняя свое прощальное послание -
великолепное  и   беспощадное.   Но,   поставив   последнюю   точку,   она
почувствовала, что в душе у нее пустота, тоскливый холод, такой же унылый,
как эта пелена дождя. Вдруг она спохватилась: я даже забыла о  его  тропи.
Она пожала плечами. Дождь становился  все  сильней  и  наконец  перешел  в
настоящий ливень. Френсис туже стянула вокруг шеи шнурок капюшона. И вдруг
вспомнила слова из его письма: "Возможно, меня даже повесят". Что  еще  за
ерунда! - подумалось ей. Типичный газетный  стиль!..  Его  повесят!  И  он
воображает, что она поверит... С какой стати  его  будут  вешать?  Она  не
поняла и половины в этой  путаной  истории  с  тропи.  Эту  часть  письма,
несмотря на самые благие намерения, она  прочла  как  в  тумане.  Надо  бы
перечитать его, подумала она, чувствуя, как в душу закрадывается тревога и
раскаяние. Что же было написано в конце? "Жестокое и кровавое дело".  Нет,
слова "кровавое" там, кажется, не было. Впрочем,  не  было  и  "жестокое".
Почему же тогда ей на ум пришло слово "кровавое"? Там же написано "опасное
и трудное". Но почему  же  все-таки  она  решила,  что  "кровавое"?  Страх
зашевелился в душе, охватил все ее существо. Она быстрее зашагала к  дому.
"Опасное и трудное предприятие", - вспомнила она подлинные слова.  Но  что
предстоит ему сделать? И почему, почему "опасное"? Она почти бежала.


   Спустя час страдания Френсис, не потеряв своей  остроты,  приняли  иной
характер. Не то чтобы  она  простила  Дугласу  измену,  но  она  перестала
называть его про себя "несчастным журналистом" и  "размазней".  Она  снова
взяла письмо, прочла и перечла последнюю  страницу.  И  она  знала  -  да,
хорошо знала, - что он выполнит все, о чем пишет.  О  мужчины,  непонятные
животные! С одной стороны, полнейшая бесхарактерность перед  этой  мерзкой
Сибилой, а с другой - такая решительность и мужество. И  ради  кого?  Ради
тропи. В первую минуту она почувствовала  себя  вдвойне  оскорбленной.  Но
комизм происшедшего помог ей взять себя в руки. Еще раз перечитав  письмо,
она уже могла судить обо всем более здраво. Прежде всего она поняла, что с
первой до последней строчки  его  письмо  проникнуто  глубокой  и  сильной
любовью к ней, и, согретая этим открытием, Френсис должна  была  признать,
сколько в Дуге подлинного благородства  и  мужественной  требовательности.
Короче, она поняла, что, по трезвом размышлении,  бедный  Дуг  заслуживает
скорее уважения и даже восхищения, нежели презрения и гнева.
   Настолько заслуживает, что она даже начала обвинять себя. Теперь, когда
она разобралась во всем, история тропи показалась ей куда  значительнее  и
важнее, чем ее собственные переживания. Ей стало стыдно.  Внезапный  порыв
материнской  любви  к  изменнику  охватил  ее,   и   неверность   Дугласа,
заброшенного  в  пустыню,  представилась  ей  минутной  слабостью,  вполне
простительной под небом пустыни... Даже Сибилы коснулась  эта  неожиданная
умиротворенность.
   Отныне  душа  Френсис  была  открыта  всем  треволнениям.  А  вместе  с
треволнениями в ней проснулось непреодолимое желание быть рядом  с  Дутом.
Только бы не оставлять его наедине с химерами! Если, к  несчастью,  думала
она, уже слишком поздно предотвратить глупый шаг, пусть по крайней мере мы
вместе разделим  его  последствия.  Она  послала  телеграмму:  "_Поженимся
немедленно_", словно можно было немедленно пожениться, будучи разделенными
расстоянием в двенадцать тысяч миль.  Влюбленные,  строя  свои  планы,  не
склонны принимать в  расчет  реальные  обстоятельства.  Но  каким  образом
добраться к Дугласу без гроша в кармане? Ничего, она что-нибудь придумает.
Или Дуг найдет какую-нибудь возможность вызвать ее к себе. Или они  смогут
оформить свой брак заочно. Разве в случае чрезвычайных обстоятельств закон
не допускает  подобную  регистрацию  браков?  Нельзя  же,  в  самом  деле,
помешать людям жениться только по  той  идиотской  причине,  что  жених  и
невеста находятся на разных концах света!
   Через два дня Френсис получила в ответ довольно длинную телеграмму: Дуг
извещал о своем возвращении в Лондон. "Еду не один", -  писал  он.  Первой
мыслью Френсис  было,  что  он  возвращается  с  Сибилой,  и  на  какое-то
мгновение ярость ослепила ее. Когда же наконец  Френсис  поняла,  что,  по
всей вероятности, речь идет о тропи, она снова почувствовала себя "подлой"
по отношению к Дугу. Но  потом  ей  пришло  в  голову,  что,  если  он  не
упоминает о Сибиле, это еще не значит, что и она не  едет  вместе  с  ним.
Вскоре пришло письмо, но и оно не рассеяло ее сомнений, не пролило свет на
загадочное "еду не один". Дуг просто писал, что  Крепе,  отец  Диллиген  и
Гримы также готовятся к отъезду. Еще через несколько дней Дуглас  сообщил,
что  он  летит  самолетом.  Сначала  Френсис  успокоилась:  не  может   же
действительно один самолет захватить всю  экспедицию  со  всем  багажом  и
тропи. Но, с другой стороны, они всегда могут разделиться.
   Френсис так ничего и не узнала вплоть до того дня,  когда  наконец  она
очутилась на аэродроме возле Слау и, не спуская  глаз  с  туманного  неба,
ждала прибытия пассажирского самолета из Австралии.


   Из самолета уже вышли все пассажиры, а Дуг еще  не  появлялся.  Френсис
потеряла было всякую надежду, когда она вдруг увидела его в дверях кабины.
Сердце ее заколотилось: Дуглас был не один, он держал  под  руку  какую-то
женщину... Френсис сразу же отметила, что  незнакомка  была  гораздо  ниже
ростом и гораздо полнее прекрасной Сибилы. "Малайка", - пронеслось у нее в
голове, так как путешественница была одета по-индийски, в просторном сари,
чудесного желто-коричневого цвета. И, конечно, у нее больные глаза,  иначе
чего ради в такой сумрачный день она не  снимает  темных  огромных  очков,
закрывающих чуть ли не половину лица. О, кажется, она  замужем?  Пассажир,
который  вышел  из  самолета  последним,  тоже   весьма   предупредительно
подхватил ее под руку.
   Так втроем они спустились по  приставной  лестнице,  и  Дуглас,  увидев
Френсис за белым барьером, улыбаясь, помахал ей рукой. Затем, все  так  же
втроем, они  пересекли  поле  между  приземлившимся  самолетом  и  зданием
аэропорта. Женщина шла, слегка  сгорбившись  и  неуверенным  шагом  -  так
действительно ходят очень близорукие люди. Сопровождающие ее мужчины  были
полны предупредительности к своей даме.
   Они вошли в  здание  аэропорта.  И  время,  которое  они  там  пробыли,
показалось Френсис бесконечно долгим. Наконец  первым  вышел  Дуглас.  Они
молча обнялись. Френсис беззвучно заплакала.
   Когда (прошла всего одна минута или целый год?) Дуглас выпустил  ее  из
своих объятий, совсем рядом оказалось поджидавшее их такси. Малайка  и  ее
спутник уже сидели в машине. Дуглас помог Френсис войти. Машина тронулась,
и  вдруг  Дуглас  совершенно  неожиданным  жестом  снял  с  лица  туземки,
забившейся в темный угол такси, ее огромные черные очки.
   Френсис едва не вскрикнула, хотя сразу же поняла,  кто  перед  ней.  Но
"этого" она никак не ожидала.
   "Это", в сущности выражавшее ряд чувств,  означало,  что  до  последней
минуты Френсис могла принимать это существо  за  женщину  и  что  "у  нее"
именно такое лицо.
   "Она похожа на мисс Мерриботэм", - подумала она не без  нежности,  едва
сдерживая смех. Мисс Мерриботэм в свое  время  пыталась  научить  младшего
брата Френсис рисовать. В течение  целого  года  она  заставляла  мальчика
рисовать акварелью ветки остролиста, фиалки и  бутоны  роз.  Иногда  своею
собственной рукой она подрисовывала синицу  или  ласточку.  Держалась  она
очень важно, была полна печального достоинства, так плохо вязавшегося с ее
смешным и  звучным  именем.  Френсис  вспомнила,  какой  безудержный  смех
охватывал их с братом