хозяин и его помощники - два буфетчика;  а
две официантки обслуживали посетителей, теснившихся в  конце  коридора  на
узком балконе, который казался совсем ветхим, так  потемнели  от  времени,
так лоснились деревянные балки, такое  наслоение  надписей  покрывало  его
перила, так тяжело нависал он над самой Темзой в том месте, где  в  речной
тине догнивали остовы  двух  старых  кораблей.  Рассказывают,  что  именно
отсюда Генрих VIII не раз смотрел,  как  на  другой  стороне  реки  вешают
осужденных. По ночам зловещий свет газового рожка в конце мрачной и темной
улицы  еле  освещал  нижние  ступеньки  деревянной,   источенной   червями
лестницы, о которые бились темные,  как  чернила,  с  недобрыми  отсветами
волны; глядя на эти ступеньки, так и представляешь себе, как стаскивали по
ним в реку тела убитых.
   Но Дуглас встретил Френсис не в ее живописной деревушке и не на мрачной
Кэрибиен-стрит, а среди цветущих нарциссов, в подернутом легкой  дымкой  и
освещенном  лучами  апрельского  солнца  Риджентс-парке.  В  их   встрече,
впрочем, не было ничего удивительного: Дуглас, как и Френсис, очень  любил
этот цветущий уголок. Вероятно, они не раз встречались там,  но  проходили
мимо, не обращая друг на друга внимания. Что же изменилось в это утро?
   Конечно,  виной  всему  были  туман  и  солнце.   В   фигуре   Френсис,
склонившейся к цветам, было что-то призрачное, что  делало  ее  еще  более
очаровательной. Она была  без  шляпы,  и  ее  крашеные  золотистые  волосы
отливали тускловатым блеском в легком тумане.
   Дуглас неясно видел черты ее  лица,  а  ему  вдруг  так  захотелось  их
рассмотреть. Он остановился. Девушка подняла голову, и взору ее  предстало
настоящее солнечное затмение: лицо Дугласа, стоявшего против солнца,  было
совершенно темным, а вокруг него пламенели, развеваясь  по  ветру,  волосы
цвета темной меди.
   Она невольно улыбнулась. Дуглас принял эту улыбку на свой счет;  а  так
как  девушка  была  хороша,  хотя  рот  у  нее  был  немного   велик,   он
почувствовал,  что  благодарен  ей  за  эту  улыбку  и  за  эту   красоту,
наполнившую теплом его сердце. Улыбка к тому же придала ему  смелости.  Он
сказал:
   - Какие чудесные цветы!
   Но Френсис прекрасно поняла, что он хотел сказать "Какое очаровательное
лицо", и, хотя она и без него знала, что хороша собой,  ей  все-таки  было
приятно услышать эти слова.  Она  снова  улыбнулась,  на  этот  раз  мило,
дружелюбно. И спросила:
   - А вы любите нарциссы?
   Он  подошел  поближе,  опустился  прямо  на  траву,  скрестил  ноги  и,
посмотрев на нее, ответил:
   - Страшно люблю.
   Но она воскликнула:
   - Что вы делаете? Вы же простудитесь!
   Легко вскочив на ноги со словами "Какая вы милая", он снял свой плащ  и
расстелил его на траве. И присел на краешке с таким  выжидательным  видом,
что она, с минуту поколебавшись,  опустилась  на  другой  край  плаща.  Он
широко улыбнулся.
   - Не правда ли, нам здорово повезло? - вдруг вырвалось у него.
   Она удивленно подняла брови.
   - Повезло, что мы с вами встретились. Бывают  же  такие  чудесные  дни:
солнце, цветы и улыбки юных девушек.
   - К вашему сведению, мне уже двадцать девять. - (На самом деле ей  было
тридцать.)
   - А я вам не дал бы и половины.
   Она  непринужденно  рассмеялась.  Ей  было  очень  весело...  Мимо  них
проплыла  лодка,  в  ней  сидели  полнотелая  дама  и   молодой   человек,
вцепившийся в слишком тяжелые для него весла.
   - Я сегодня свободен до полудня, - решился наконец Дуг. - А вы?
   - А я хоть до будущего года.
   - Вот как! Свободны до будущего года?
   - Я вольная птица и работаю, только когда мне хочется.
   - И вам не захочется до будущего года?
   - Право, не знаю. Может быть, это желание появится  у  меня  сейчас,  а
может быть - никогда.
   - Чем же вы занимаетесь? Живописью?
   - Нет, я пишу.
   - Не может быть! - воскликнул Дуглас по-французски.
   - Почему "не может быть"?
   - Потому что я тоже пишу.
   Теперь  остановить  их  было  уже  невозможно.  Разговор  их  не  стоит
пересказывать. То, что двое писателей могут наговорить о своей  профессии,
интересно лишь для самих писателей.
   Так просидели они около часу, пока  им  не  стало  холодно;  тогда,  не
переставая болтать, они поднялись. Френсис прекрасно помнила его очерк  об
отставных  майорах,  напечатанный  в  "Хорайзн".  Дуглас  чувствовал  себя
страшно неловко: он не знал ни одной ее новеллы.
   Но когда по его просьбе она перечислила их и даже  рассказала  ту,  где
речь шла о том, как муж и жена, в сущности  совершенно  чужие  друг  другу
люди, вынуждены жить в полном одиночестве в занесенном  снегом  загородном
домике и  проводить  долгие  зимние  вечера,  запершись  каждый  на  своей
половине, он с нескрываемым восторгом воскликнул: "Так  это  ваша?"  И  от
этих слов ей сразу стало тепло на  сердце.  Вдруг  они  спохватились,  что
двенадцать уже давно пробило. Дуглас, махнув рукой, послал  к  черту  свое
деловое свидание, и они зашли в  китайский  ресторан,  где  заказали  себе
первое, что попалось им на глаза, - яйца под соусом и сандвичи  с  морской
капустой.


   Спустя некоторое время они сели  в  автобус,  идущий  в  Хемпстед-хайт.
Дуглас был поражен и даже чуточку раздосадован; он  знал  о  существовании
этой любопытной деревушки, но никогда не видел ее своими глазами.  Как  он
мог до сих пор не побывать здесь? Френсис рассмеялась с наивной гордостью.
Прежде чем зайти к ней, они побродили по улочкам. Потом разожгли  огонь  в
маленьком, с деревянными инкрустациями камине, и, пока она, не  переставая
болтать, готовила чай, он, не выпуская трубки изо рта, устроился  в  своих
светлых фланелевых брюках прямо на полу у огня, обхватив руками колени.
   Когда стало смеркаться, он сделал вид, что собирается уходить.  Она  не
отпустила его и открыла к обеду банку тушенки и консервированные  ананасы.
Наконец часам к десяти они расстались. Сидя на империале автобуса и глядя,
как в темноте мелькают редкие огни Флит-стрит, он думал: "Честное слово, я
влюблен". С ним это случалось не в первый  раз.  Но  теперь  он  испытывал
что-то  совсем  новое,  что-то  очень  нежное  и  спокойное.  Отрывок   из
верленовского стиха (он был без ума от  Верлена)  не  выходил  у  него  из
головы: "...и плена не боясь..." Он даже не думал  о  том,  будет  ли  эта
любовь взаимной.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

   в которой Френсис и Дуглас решают,  что  дружба  выше  любви.  Удобство
литературных бесед с этой точки  зрения.  Неудобство  молчания.  Опасность
улыбки. Страх и опрометчивость  Дугласа.  Опрометчивость  и  гнев  Френсис
Доран. Как принимаются важные решения. Три зуба на челюсти  решают  судьбу
двух  людей.  Что  может  произойти,  если  отказаться  от  разговоров  на
литературные темы.

   Теперь они встречались почти ежедневно. И всегда  у  нее.  Он  приходил
часам к пяти, снимал  куртку  и,  оставшись  в  толстом  красном  свитере,
усаживался на полу, у самого огня, который она разжигала к его приходу.
   Затем он набивал трубку, а  она  готовила  чай  и  поджаривала  ломтики
пресного хлеба, купленного у еврея-бакалейщика в Суис-коттедже.
   Когда он не мог прийти, они переписывались. В письмах своих они  всегда
говорили о литературе, обсуждали тот или иной вопрос,  который  не  успели
решить во время  последней  встречи.  К  уходу  Дугласа  всегда  оставался
какой-нибудь нерешенный вопрос. То же получалось и в письмах. И  потому  у
них всегда имелся предлог снова встретиться или написать друг другу.
   А главное, так легче было избежать молчания.
   Ибо их отношения приняли  вполне  определенную  форму.  По  молчаливому
уговору было решено, что они не влюблены друг в друга: слишком уж это было
бы пошло и прозаично! Ей было тридцать лет, ему тридцать пять, страсть  не
раз уже опустошала их сердца. "У нас выработался  иммунитет",  -  говорили
они. То ли дело дружба! Конечно, и у нее, и у него  были  свои  друзья,  и
немало. Но не было таких, которым они могли бы открыть свою  душу  с  этой
чудесной непринужденностью, придающей необъяснимую прелесть их отношениям.
В Дугласе Френсис нашла то, о чем мечтала всю жизнь:  образованный,  очень
тонкий, с острым, критического склада умом, он высказывал ей свое мнение о
ее новеллах без обиняков, без задней мысли, без снисхождения. Как это было
хорошо! Чудесно было слушать, как он говорит: "Вещь никуда не годится" - и
затем объясняет, почему не годится. Оставалось только разорвать написанное
и начать все сначала (или просто отложить на время в  сторону).  Но  зато,
если он говорил ей: "Браво", она могла быть  совершенно  спокойной.  Тогда
как прежде, что бы она ни написала, друзья ее хором восклицали:  "Чудесно,
дорогая, замечательно!" А потом мучайся, решай сама, хорошо это или плохо.
Прямо пытка!
   "Какое счастье, что он не влюблен в меня!" - думала она. И ей казалось,
что она искренне просит у неба, чтобы  этого  никогда  не  случилось.  Она
боялась, что, полюбив, он утратит искренность, которой она  так  дорожила.
Во всяком  случае  -  способность  судить  о  ней  здраво.  И  чего  ради,
спрашивается? Ради обыденных восторгов? В ее чувстве к нему было, пожалуй,
что-то большее, чем простая дружба: он вызывал в ней  нежность,  а  иногда
даже чувственные порывы, с которыми она мирилась не без тайной услады, но,
в сущности, все это было не очень опасно. "Лишь бы он,  -  молила  она,  -
лишь бы он не думал обо мне так!"


   Он же забыл - или делал вид, что забыл, - о том, что испытал  в  первый
вечер их знакомства, возвращаясь к себе в Ист-Энд на  империале  автобуса.
Слишком свежи еще были раны от гнусной  измены,  котора  переполнила  его
сердце если не отчаянием, то отвращением. "Женская любовь, - думал  он,  -
благодарю покорно! Зыбучие пески, тошнит даже... Они уверяют, что лгут для
нашего же блага, чтобы уберечь нас от страданий! Но  в  конце  концов  все
открывается, и мы, конечно, страдаем; только  теперь  к  нашим  страданиям
примешивается  еще  чувство  гадливости.  А  они  презирают  нас  за   эти
страдания, и эту гадливость, и за то, что мы не сумели оценить  ангельскую
доброту их слишком чувствительных сердец!.. Упаси боже снова погрязнуть  в
болоте женской любви!"
   И он тут же садился в автобус, идущий  в  Вэйл-оф-Хелс,  со  счастливой
улыбкой сжимал руки Френсис, сбрасывал куртку,  набивал  трубку  и,  в  то
время как она поуютнее устраивалась в  углу  спасительного  дивана,  среди
подушек, сразу же начинал разговор, который остался неоконченным во  время
их последней встречи или в последнем письме. А она слушала, глядя на  него
доверчивыми, восторженно  блестящими  глазами,  в  которых  и  шестилетний
ребенок сумел бы прочитать то, что Дуглас старался не видеть.
   Но бывали минуты, когда они чувствовали себя неловко вдвоем. Случалось,
что вопрос, который они обсуждали, был до конца исчерпан, а они  не  сразу
могли найти новую тему. Тогда наступали минуты гнетущего молчания, которых
они с каждым разом боялись все больше. Они не знали, чем их заполнить. Они
не хотели поверить, что им  может  быть  хорошо  просто  оттого,  что  они
вместе; им не приходило в голову посидеть молча, думая каждый о своем,  до
тех пор,  пока  слова  не  польются  сами  собой,  или  даже  помечтать  в
полумраке, глядя на огонь  в  камине.  Им  казалось,  что,  если  молчание
продлится  еще  хоть  немного,  в  комнату  проникнет  злой  дух,  который
разоблачит их, и тогда произойдет что-то такое, от чего они растеряются  и
против чего оба будут бессильны. В такие минуты они храбро улыбались  друг
другу, как бы желая сказать: "Нам-то нечего бояться, не  правда  ли?"  Они
улыбались до тех пор, пока один из них не находил наконец новой  темы,  за
которую они  оба  судорожно  хватались.  Но  иногда  им  долго  ничего  не
приходило в голову, и в  панических  поисках  темы  они  чувствовали,  как
улыбка их становится нелепой гримасой; и все-таки  они  улыбались.  И  это
было просто ужасно.
   И вот однажды, только для того, чтобы  прервать  ненавистное  молчание,
Дуглас вдруг сказал:
   - Вы знаете. Гримы предлагают мне ехать вместе с ними!
   Он сказал это, не подумав, и сразу же все было кончено. А ведь на самом
деле никто ему ничего не предлагал.


   Дуглас  действительно  встретил  накануне  Кутберта  Грима,  ожидавшего
автобус на Риджент-стрит. Грим был школьным товарищем  его  отца,  Хэрмона
Темплмора,  китаиста,  члена  Королевского  общества.  Дуглас  сохранил  к
старику Гриму искреннюю нежность в  память  отца,  которого  очень  любил,
хотя, когда в юности сын захотел проявить самостоятельность, они  чуть  не
разошлись. Грим был шестидесятипятилетний  старик  с  круглым  одутловатым
лицом старого кучера-пьяницы и с голубыми ясными глазами невинного ангела.
Он трогательно смущался, выступая перед аудиторией  (даже  если  аудитория
состояла  всего  лишь  из  одного  человека),  хотя   и   был   крупнейшим
палеонтологом, признанным учеными всего мира.
   При виде Дугласа он покраснел (впрочем, он всегда краснел при  встречах
со своими знакомыми), словно попался с  поличным.  В  ответ  на  сердечное
приветствие молодого человека он пробормотал:
   - D'you do?.. [Как вы  поживаете?..  (англ.)]  Я  очень  хорошо,  очень
хорошо... Да... А вы?
   Он посмотрел  направо,  налево,  как  будто  собирался  удрать.  Дуглас
спросил его, как поживает Сибила.
   - Прекрасно... прекрасно... То есть нет, у нее, представьте себе, корь.
   Дуглас  невольно  подумал:  "Так  ей  и  надо!"  -  и   вспомнил   себя
тринадцатилетним мальчишкой: он лежит в кровати, а Сибила стоит  в  дверях
его комнаты и,  встряхивая  белокурыми  кудрями,  с  брезгливой  гримаской
смотрит на его красное, покрытое  сыпью  лицо.  Им  обоим  было  тогда  по
тринадцати лет. Но Дуглас до сих пор не мог простить  ей  этого  выражения
бессердечной гадливости.
   В  двадцать  лет  Сибила  вышла  замуж  за  Грима,  которому  было  уже
пятьдесят. Конечно, все сразу же обвинили ее в  продажности,  а  его  -  в
развращенности и сластолюбии. Но когда  стало  известно,  что  они  вместе
отправились в Трансвааль с экспедицией,  искавшей  следы  африкантропа,  и
весьма успешно участвовали в раскопках, злые языки  умолкли.  Неоспоримым,
по общему мнению, оставалось лишь то, что своим  замужеством  она  разбила
сердца многих прекрасных молодых людей, и в первую  очередь  этого  милого
юноши, Дугласа Темплмора.
   Пожалуй, единственным  человеком,  который  не  знал,  что  сердце  его
разбито, был сам Дуглас. А потому ему, конечно, и в  голову  не  приходило
рассказывать об этом Френсис. Но стоило Френсис заговорить  о  Дугласе  со
своими друзьями, как ей сразу же выложили все. Однако она  решила  никогда
не поднимать разговор о Сибиле: недоставало только поддаться  смехотворной
ревности.
   - Как "корь"? - воскликнул Дуглас. - Это же детская болезнь!
   Во взгляде старого Грима промелькнуло  что-то  удивительно  нежное.  Он
улыбнулся, тут же  покраснел  до  корней  волос,  на  его  голубых  глазах
выступили слезы смущения, и он поспешно ответил:
   - Не всегда, не всегда: случается, что...  Впрочем,  теперь  почти  все
прошло.
   И, увидев свой автобус, он с явным облегчением вздохнул.
   - Теперь, к счастью, она  почти  здорова,  -  добавил  он.  -  Ведь  мы
ускорили свой отъезд. Вы слышали? Мы едем в Новую Гвинею. Там  нашли...  а
вот и мой автобус... челюсть...  полуобезьяны-получеловека,  понимаете,  с
тремя уцелевшими коренными зубами... Это слишком долго рассказывать...
   - Это действительно очень интересно, - вежливо заметил Дуг.
   - Интересно? Вас это в самом деле интересует? М-ы хотим взять  с  собой
двух кинооператоров, подумываем также и о журналисте. Разумеется,  не  для
раскопок, а...
   Волна пассажиров увлекла за собой старого ученого. И  уже  с  площадки,
прежде чем окончательно исчезнуть, он помахал Дугласу рукой.
   - До свидания! - крикнул он и, улыбаясь, добавил что-то, что потонуло в
шуме  уходящего  автобуса  и  могло  означать  "До  скорой  встречи!"  или
"Заходите!" - и исчез.


   Дуглас сам растерялся от своих слов, в которых было  так  мало  правды.
"Что это я болтаю?" - подумал он и  готов  был  уже  рассказать,  как  все
произошло на самом деле; но в это мгновение Френсис, как игрушечный чертик
из бутылки, вскочила с дивана и с неестественным оживлением воскликнула:
   - Но ведь это чудесно! Просто чудесно! Вы, конечно, согласились?
   Она не отдавала себе отчета, почему так говорит. Слишком долго  длилось
это невыносимое молчание, слишком долго пришлось ей напряженно  улыбаться,
испытывая, как и всегда в такие минуты, ужас и головокружение,  граничащее
с дурнотой. Она почувствовала настоящее облегчение, когда  Дуглас  наконец
сказал что-то, и вместе с тем это "что-то" больно укололо ее.
   - Значит, надо было согласиться? - спросил он.
   У него был такой удивленный и растерянный  вид.  Но  его  слова  больно
укололи ее. Она повторила, на этот раз слишком уж радостно:
   - Конечно, это чудесно! Вы не должны упускать такой возможности!  Когда
же они уезжают?
   - Я еще точно не знаю, - пробормотал Дуглас. Вид у него  и  впрямь  был
самый несчастный. - Недели через две, я полагаю. - Такой несчастный, что у
Френсис на секунду сжалось сердце. Но он ведь ей тоже сделал больно, и еще
как больно...
   - Звоните им! - вскричала она и весело побежала за телефонной  книжкой.
- Примроз 6099, - сказала она, передавая ему трубку.
   Дуглас готов был возмутиться. Он открыл рот, чтобы сказать: "Что с вами
такое?", как вдруг услышал:
   - Вам пора переменить климат. Вы слишком засиделись в Лондоне.
   Потом она не раз спрашивала себя с гневом и  болью,  что  заставило  ее
произнести эти слова. Не ревность же, в конце концов! Ей не было  никакого
дела до этой Сибилы. Пусть отправляется с ней, если ему так хочется. Мы же
не влюблены друг в друга. И вполне можем расстаться на некоторое время. Мы
совершенно свободны.
   Дугласа  словно  обухом  по  голове  ударили.  "Слишком  засиделись   в
Лондоне"... Так, значит, вот как она думает... Но почему  же  она  ему  не
сказала об этом раньше? Он взял трубку и набрал номер.
   К телефону подошла Сибила. Она не сразу поняла, что он  от  нее  хочет.
Какой журналист? Она же прекрасно  знает,  что  Дуглас  журналист,  и  ему
незачем сообщать ей по телефону столь важную новость...  Ехать  с  ними  в
Новую Гвинею? Но, милый мой Дуг... Что? Что? Вечно по телефону  ничего  не
разберешь. Заходите к  нам,  старина,  если,  конечно,  не  боитесь  кори.
Приходите, когда только сможете.
   Он повесил трубку. Перед ним как в тумане мелькнуло  лицо  Френсис.  Но
она уже подавала ему куртку и плащ.
   - Сейчас же отправляйтесь к  ней,  -  проговорила  она  все  с  тем  же
непонятным оживлением. - Надо ковать железо, пока горячо.
   Несколько секунд они простояли друг против  друга,  не  двигаясь,  и  в
голове у нее пронеслось: "До чего все глупо!  Вот  возьму  и  поцелую  его
сейчас. Слишком, слишком все глупо. А что, если не отпускать его? Нет,  он
сделал мне больно, теперь все, все пропало, пусть уезжает!.. Ох,  если  бы
он только швырнул свою куртку в угол и обнял меня!"
   Но  он  уже  надел  куртку  и  набросил  на  плечи  плащ.  И  она  сама
подталкивала его к двери.
   - Удачу надо хватать за волосы, - сказала она, звонко  смеясь,  -  даже
если они белокурые.
   Он взглянул на светлые волосы Френсис. О какой удаче говорила она?  Ему
даже в голову не пришло, что слова ее могут иметь хоть какое-то  отношение
к белокурой Сибиле. Какую удачу должен был он схватить за волосы? И  вдруг
в голове у него молнией пронеслось: "Я женюсь на  ней!"  Но,  увы,  он  ей
совсем, совсем не нужен.  Он  чувствовал,  как  она  легким  нажимом  руки
подталкивает его к двери. Он уже стоял на так хорошо знакомом ему  коврике
у двери и почти физически ощущал его коричневые и  зеленые  клетки,  и  от
этого  сердце  пе