ьф.
   - Рожденный от?..
   - Дугласа Темплмора.
   - И?..
   - У матери нет фамилии. Она туземка из Новой Гвинеи. Ее зовут Дерри.
   "Так вот почему он такой..." - подумала старуха.
   Склонившись над книгой записей, пастор долго вертел перо  в  руках;  он
словно онемел, не зная, на что решиться. На сей раз  он  не  сумел  скрыть
сурового осуждения, отразившегося на его лице. Наконец он записал в книгу,
повторяя вслух каждое слово:
   - ...и от женщины... туземки...
   Потом попросил расписаться  Дугласа,  крестного  и  крестную.  И  молча
закрыл книгу. Дуглас протянул ему пачку банковых билетов:
   - На ваши благотворительные дела.
   Пастор все так же молча и степенно наклонил голову.
   - Теперь мне придется, - начал Дуг, - зарегистрировать его  рождение  в
мэрии. Свидетелей у меня нет. Нельзя ли попросить вас еще...
   Старики взглянули на пастора. Видимо, его ответный  взгляд  не  выражал
прямого запрещения.
   - Что ж, мы согласны... - сказала женщина, и все втроем  они  вышли.  У
старухи на языке вертелись десятки вопросов, но она не решалась задать  их
вслух. Она  по-прежнему  несла  на  руках  спящего  ребенка.  И  старалась
представить, какое лицо будет у этого мальчугана, когда он подрастет.  Она
уже видела его в public  school  [закрытая  средняя  школа  для  мальчиков
(англ.)], видела, как издевается над ним детвора. "Бедный малыш,  придется
ему горя хлебнуть..."
   В мэрии дело тоже не обошлось без осложнений. Клерку,  по  его  словам,
никогда еще не приходилось записывать ребенка, "рожденного от  неизвестной
матери"! Он упрямо твердил:
   - Английским законом это не предусмотрено...
   Дуг терпеливо разъяснял:
   - Но ведь ребенок существует? Вот он, перед вами...
   - Да...
   - Если бы у него не было  законного  отца,  ведь  вы  бы  его  все-таки
записали: рождение любого ребенка должно быть зарегистрировано.
   - Верно. Но...
   - Эти люди подтвердят, что он родился у меня в доме, в Сансет-коттедже,
что он крещен и носит мою фамилию.
   - Но мать-то, черт возьми! Она же была там, когда его рожала! Должна же
она существовать, должна же она быть известна, имя-то хоть  должно  у  нее
быть!
   - Я уже сказал вам: зовут ее Дерри.
   - Этого недостаточно для записи гражданского состояния!
   - Но нет у нее другого. Я же вам говорю: она туземка.
   Из этого изнуряющего состязания на выносливость Дугласу  удалось  выйти
победителем. Клерк сдался; в конце концов он  записал:  "Мать  -  туземка,
известная под именем Дерри".
   Дуг поочередно пожал руки всем  присутствующим,  щедро  расплатился  со
"свидетелями", взял ребенка и направился в Сансет-коттедж.
   До самого вечера Дуглас и Френсис сидели у колыбели спящего  ребенка  и
не отрываясь смотрели  на  него.  Чтобы  придать  себе  мужества,  молодая
женщина старалась  отыскать  на  маленьком  красном  личике  признаки  его
животного происхождения. И, конечно, их  было  немало.  Не  говоря  уже  о
слишком высоко посаженных ушах, у него был очень покатый лоб с  зачаточным
костным гребнем, выступавшим под кожей, а маленький, выдающийся вперед рот
придавал его лицу  сходство  со  звериной  мордочкой.  Чрезмерно  развитая
нижняя челюсть со срезанным подбородком образовывала  вместе  с  челюстной
костью мощный выступ, шеи у него почти  не  было,  и  поэтому  его  плечи,
казалось, почти срослись с основанием черепа.  И  хотя  Френсис  старалась
сосредоточить все свое внимание на этих  признаках,  она  никак  не  могла
отделаться от ощущения, что  перед  ней  ребенок.  Дважды  он  просыпался,
кричал, плакал: маленький язычок дрожал в его широко открытом  ротике.  Он
двигал своими крошечными ручками с розовыми ногтями. И Френсис,  чувствуя,
как мучительно сжимается у нее  сердце,  дала  ему  бутылочку  с  молоком.
Ребенок жадно засосал и вскоре уснул.
   В сумерках Дуг и Френсис наспех пообедали. Потом они долго  бродили  по
лесной тропинке, держась за руки и крепко переплетя пальцы.  Оба  молчали.
Время от времени Френсис касалась щекой лица Дуга или целовала  ему  руку.
Когда окончательно стемнело, они решили вернуться домой.
   Прежде чем подняться по лестнице, Френсис крепко  обняла  Дуга,  и  они
простояли так несколько минут. Потом Френсис прошла к  себе;  она  обещала
Дугу лечь спать, хотя ей было  противно  думать  о  сне.  Пришлось  выпить
снотворное.
   Дуглас сел за письменный стол и начал писать. Он постарался  как  можно
полнее изложить события последних месяцев. Время от времени он  откладывал
перо в сторону и выходил выкурить сигарету в сад, где  этой  летней  ночью
как-то особенно громко шелестела листва, или садился с трубкой  во  рту  в
глубокое кожаное кресло, стоявшее в углу,  а  затем  снова  принимался  за
работу.
   К четырем часам он кончил писать. Он распахнул окно, небо уже  начинало
бледнеть в первых лучах восходящего солнца. Ребенок проснулся и  заплакал.
Дуг согрел рожок. Ребенок попил молока и снова уснул. Дуг опять подошел  к
окну. Он смотрел на розовато-лиловое небо, которое постепенно  становилось
алым, затем  закрыл  окно,  так  и  не  дождавшись  восхода  солнца.  Снял
телефонную трубку и вызвал доктора Фиггинса из Гилдфорда.  Дуг  извинился,
что беспокоит его в  столь  ранний  час,  но  речь  идет,  добавил  он,  о
смертельном случае.
   Шприц и синий флакончик с черно-красной этикеткой лежали в ящике стола.
Он медленно наполнил шприц. Пальцы его не дрожали.



ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Шумный успех тропи  в  Лондонском  зоопарке.  Дело  Темплмора.  "Друзья
животных". "Ассоциация матерей-христианок Киддерминстера". Можно ли лишать
таинства   крещения   младенцев   тропи?   Молчание   Ватикана.   Смятение
англиканской церкви.  "Они  мне  набросят  петлю  на  шею!"  Отличительный
признак.

   К сентябрю, когда дело должно было слушаться в уголовном  суде,  Дуглас
успел уже одержать первую победу - победу над общественным мнением. Нельзя
сказать, чтобы все симпатии были на его стороне, далеко не все. Но  газеты
изо дня в день трубили о его процессе, о нем велись бесконечные споры и  в
Тутинге, и в Челси, и  в  Оксфорде,  и  в  Ньюкасле;  Париж  и  тот  начал
поговаривать о нем, даже Нью-Йорк был заинтригован. Теперь уже нельзя было
замять дело или обойти его молчанием.
   Все началось с того, что "Дейли пикчер" поместила  на  своих  страницах
портреты Дерри и других самок тропи с их детенышами. А всем известно,  как
лондонцы вообще любят животных. (Когда в зоопарке родился белый медвежонок
Брюмас, то там за несколько недель перебывало больше миллиона посетителей.
"Видели ли вы Брюмаса?") Каждому не терпелось составить  свое  собственное
мнение о тропи. Однако Ванкрайзен оказался человеком предусмотрительным, к
тому же у него повсюду были связи: как  только  тропи  прибыли  в  Лондон,
министерство  здравоохранения  установило   строгий   карантин,   запретив
посещение зоопарка. Но  и  британские  суконные  фабрики  пользовались  не
меньшим влиянием. Не успела "Дейли пикчер" поместить фотографии тропи, как
со всех сторон - на что и рассчитывали - посыпались десятки тысяч писем  с
выражением протеста; и правительство, к которому в палате общин  с  весьма
едким запросом обратился один из старых лейбористов, отменило  запрещение.
Наплыв посетителей был столь велик, что пришлось по воскресеньям, как и  в
период славы Брюмаса, чуть ли не в десять раз увеличить  число  автобусов.
Вскоре успех тропи во много раз превзошел успех белого медвежонка.
   Спорили буквально все: тропи - люди  или  обезьяны?  Кто  же,  в  конце
концов, Дуг: преступник или герой? Случалось, что, не придя к  соглашению,
старые,  никогда  ранее  не  ссорившиеся  подруги  расставались  навсегда,
разругавшись на прощание, как рыночные торговки; расстраивались свадьбы.
   За несколько дней до начала судебного разбирательства "Ивнинг трибюн" в
нескольких словах подвела итог этих жарких споров:
   "Что ждет Дугласа Темплмора: орден или виселица?"
   В статье, помещенной под таким заголовком, описывалась драка, которой в
Кингсвэй-холле окончился митинг "Друзей животных" (союз  этот  образовался
из левого  крыла  расколовшегося  "Общества  покровительства  животным"  и
обвинял последнее в чрезмерном попустительстве и нерадении).
   Как только (говорилось  далее  в  статье)  было  покончено  с  текущими
делами, с места поднялась председательница союза.
   - Через несколько недель, - произнесла  она  взволнованным  голосом,  -
начнется  суд  над  героем.  Мы  с  вами  бессильны  повлиять  на  решение
присяжных. Более того, мы даже, как вам известно, не имеем  права  открыто
высказать свое мнение, ибо нас непременно обвинят в оскорблении  суда.  Но
кто может помешать нам уже сейчас начать добиваться для Дугласа  Темплмора
почетного знака отличия? И разве не окажет в дальнейшем это обстоятельство
влияния на приговор? Кто согласен со мной?
   Но тут со своего места поднялась невысокая дама. Ей не совсем  понятно,
заявила она, какую, в сущности, услугу обществу оказал этот человек? Разве
он не убил своего собственного ребенка?
   - Он, - возразила председательница, - принес это маленькое  существо  в
жертву его же братьям, которых гнусная компания фермеров Такуры собиралась
обречь на ужасное рабство, на жизнь, полную мучений. Кто бы из нас не убил
свою собственную кошку или верную  собаку,  лишь  бы  не  отдавать  бедное
животное в руки мучителей? Разве можно забыть о  той  страшной  опасности,
которая угрожала бы этим милым животным - увы, мы знаем, что она и  сейчас
угрожает им, - если бы Дуг Темплмор, совершив  свой  поистине  героический
поступок, не пожертвовал собой ради них.
   Слово взял высокий худой мужчина с пушистыми светлыми усами.
   - Госпожа председательница, говоря о тропи, - начал он, -  называет  их
"эти животные". Во-первых, называть их животными - значит играть  на  руку
тем, кому не терпится превратить их в рабочий скот.  Во-вторых,  если  они
животные, то с какой стати наше общество должно вмешиваться  в  это  дело?
Ведь никто не  собирается  их  истязать.  Если  только,  конечно,  госпожа
председательница не считает истязанием  животных  то,  что  их  заставляют
выполнять работу, которая обычно выполняется людьми. И наконец, в-третьих,
я сам тоже видел этих тропи. Видел, как они  обтесывают  камни,  подбирают
части машин, видел, как они забавляются. И я имею  честь  заявить  госпоже
председательнице, что они такие же люди, как она и я. И никакая там  форма
пальцев ног не заставит меня признать обратное. Что же касается Темплмора,
то я прямо заявляю: он убил своего сына. Вот и все. Даже если  бы  у  него
родился сын от кобылы или от козы, все равно это был бы его ребенок,  черт
возьми! И я утверждаю, что, если  каждому  будет  дозволено  топить  своих
детей, как котят, Англия погибнет. Вот почему лично я голосую за то, чтобы
его повесили!
   Закончив свою речь, он собирался уже сесть на место. Но не  успел.  Его
окружило  с  полдюжины,  казалось  бы,  вполне  миролюбивых  дам,  которые
подступали к  оратору  с  явным  намерением  расцарапать  ему  физиономию.
"Значит, эти маленькие, грациозные, чистые и  ласковые  создания  -  люди?
Значит, эти милые животные  -  люди?  Ну-ка,  пусть  он  только  осмелится
повторить это еще раз!"
   Другие же в свою очередь принялись доказывать,  что  именно  такие  вот
раздражительные дамы со своей любовью к тропи наверняка погубят их, потому
что, сколько ни тверди...
   Им не дали даже закончить. Раздражительные дамы получили  подкрепление.
В одно мгновение  все  присутствующие  разделились  на  два  лагеря:  одни
утверждали, что тропи  -  люди,  другие,  что  они  -  животные.  Напрасно
председательница,  отчаявшись  навести  порядок,  звонила  в  колокольчик.
Пришлось срочно вызвать полицию, дабы очистить зал.
   Большое впечатление  произвело  также  помещенное  в  "Таймс"  открытое
письмо "Ассоциации матерей-христианок Киддерминстера".

   "Сэр, - говорилось в нем, - мы просим разрешить нам  со  страниц  вашей
газеты обратиться к Его  Святейшеству  Папе  и  Его  Милости  Архиепископу
Кентерберийскому..."

   Далее по существу  ставился  вопрос,  уже  давно  терзавший  душу  отца
Диллигена: можно ли и должно ли лишать таинства крещения пятерых маленьких
тропи, родившихся в зоопарке? Одна мысль, что над тропи  не  был  совершен
даже обряд малого крещения, "мучила  их  совесть  матерей  и  христианок".
Мысль эта "гнала сон от их глаз". А посему они умоляли папу и архиепископа
сказать свое веское слово, решить, наконец, надо ли принять эти  маленькие
существа в общину христиан.
   Ватикан по-прежнему хранил упорное молчание. Архиепископ же  в  письме,
свидетельствующем, по общему мнению, о его замешательстве,  ответил,  что,
"действительно, перед  всеми  христианами  встает  весьма  важный  вопрос,
который не может не волновать и не приводить в смущение наши души; однако,
по имеющимся у нас сведениям, вопрос о происхождении тропи явится решающим
фактором на уже начавшемся процессе, и, следовательно, пока дело находится
еще sub judice [под следствием (лат.)], было бы неуместным с нашей стороны
высказывать свое мнение".


   Итак, процесс, судя по всему  вышесказанному,  должен  был  начаться  в
достаточно накаленной атмосфере. Но если поначалу  Дугласа  радовало,  что
все население Британских островов так живо интересуется судьбой тропи,  то
теперь он начал опасаться, как бы  океан  бушующих  страстей  не  поглотил
основного вопроса.
   Ежедневно на его имя в Вэйл-оф-Хелс приходили  десятки  писем;  Френсис
приносила их в тюрьму Вермвуд  Скрабс.  В  одних  письмах,  и  таких  было
большинство,  его  старались  ободрить,  в  других  -  оскорбляли,  но   и
поклонники, и хулители выводили его из себя.
   - Эти идиоты на верном пути, - восклицал он, - но, боже мой, с  помощью
каких нелепых доводов приходят они к истине!
   - Почему же нелепых? - поинтересовалась как-то Сибила,  которая  иногда
навещала Дуга в тюрьме вместе с Френсис. - Мне кажется, наоборот...
   - Они перепутали все на свете!  -  нетерпеливо  ответил  Дуг.  -  Можно
подумать, что я убил это маленькое существо лишь для того, чтобы доставить
удовольствие "Друзьям животных"! Есть и такие, которые видят во мне только
несчастную жертву. Знаете, что пишет мне один  из  этих  кретинов?  "Вы  -
новый Дрейфус!" Неужели я должен дать себя  повесить,  чтобы  они  наконец
поняли, о чем идет речь?
   Впрочем, в скором времени все, и даже Сибила, стали действовать ему  на
нервы.
   - Что я ему сделала? - допытывалась она у Френсис. -  Любое  мое  слово
приводит его в бешенство.
   - Он заслуживает снисхождения, - отвечала Френсис. - Не забывайте,  что
он рискует головой.
   - Я и не забываю, - оправдывалась Сибила. - Но хоть вы-то не  сердитесь
на  меня!  -  умоляюще  проговорила  она,  заметив,  что   Френсис   вдруг
побледнела. - Объясните мне лучше, какую глупость я опять сказала.
   - Я не сержусь, мне просто страшно, - призналась Френсис. - Страшно  за
него. Да и сам он, в конце концов, тоже боится. Если он выходит  из  себя,
то лишь потому, что порой и вы рассуждаете так же, как те  люди,  которые,
по его словам, накинут ему петлю на шею.
   - Не понимаю, - прошептала Сибила.
   - Они преуменьшают значение процесса. Большинство людей - и вы, Сибила,
в том числе,  признаетесь  вы  в  этом  или  нет,  -  по  моему  глубокому
убеждению,  ждут  лишь  сохранения  весьма  неопределенного   status   quo
[существующее  положение  (лат.)].  Конечно,  им  хотелось,  чтобы   тропи
оставили в покое,  а  Дуга  бы  оправдали.  Обо  всем  прочем  они  вообще
стараются не думать.
   - О чем прочем? О том, чтобы решить вопрос, люди тропи или нет?
   - Да. Видите ли, этот вопрос волнует всех. И вас тоже, что бы вы там ни
говорили.
   - Меня это совершенно не волнует. Я  по-прежнему  считаю,  что  ставить
вопрос в такой плоскости ненаучно.
   - В конечном счете это одно и то же; и если только Дуг почувствует, что
заседатели придерживаются той же точки зрения, что все эти люди,  и  вы  в
том числе, пытаются вывернуться, не разобравшись в  существе  вопроса,  он
сам, рискуя головой, сделает все возможное, лишь бы доказать свою вину.  И
судьям придется, поставив на  карту  его  жизнь,  сказать  свое  последнее
слово, даже если оно будет стоить Дугласу жизни.
   - Это же просто глупо!
   - И все-таки он поступит именно так, Сибила. И я не могу упрекать  его,
хотя при одной только мысли о подобном исходе у меня  сердце  разрывается.
Но и он, и я, мы недолюбливаем тех нерешительных игроков,  которые  сперва
храбро ставят на карту все свое состояние и тут же, испугавшись, стараются
взять свою ставку обратно... Неужели вы думаете, что он сможет примириться
с убийством маленького тропи, если это ни к  чему  не  приведет?  И  после
всего, что произошло, спокойно умыть руки и уйти, поблагодарив суд за  его
снисходительность? Да для него это было бы самым страшным поражением.
   - Небезызвестный Дон  Кихот  также  не  желал  забирать  обратно  своей
ставки. Тропи очень милы, не спорю, но все они, вместе взятые, уверяю вас,
не стоят жизни такого человека, как Дуг.
   Френсис пожала плечами и тихо проговорила:
   - Сейчас речь идет о вещах гораздо более важных!
   - Более важных, чем?..
   - Чем судьба тропи, Сибила. Странно, что вы никак не можете это понять.
   - Но чего же в таком случае он ждет от процесса?
   - Откровенно говоря, определить это пока  еще  трудно.  Быть  может,  и
впрямь все это ни к чему не приведет. Нельзя сказать заранее.
   - В таком случае это безумие!
   -  Возможно.  А  возможно,  и   наоборот:   последствия   будут   самые
неожиданные. Разве можно сказать  наперед,  как  развернутся  события.  Вы
помните капитана "Тайфуна"?
   - Да... но... почему вы о нем вспомнили?
   - Потому что Дуглас на него похож... Нужно ли обходить стороной циклон?
- думал капитан. Пожалуй, так оно  благоразумнее  и  для  корабля,  и  для
собственной шкуры. Но тут он вспоминает о судовладельцах. "Да,  этот  рейс
обошелся нам в копеечку. Ну и сожгли же вы угля!" - скажут они. "Я  сделал
крюк в две тысячи миль, чтобы избежать бури", - отвечу я. "Черт возьми!  -
возразят они мне. - Должно быть, действительно поднялся страшный  ураган".
- "Страшный или нет, этого, видите  ли,  я  не  знаю,  раз  я  обошел  его
стороной". Вот почему он пошел прямо навстречу ветру...
   - И Дуг поступит так же. Нет, - вздохнула Сибила, - никогда я не  смогу
понять таких вещей... Ну что хорошего может выйти из всего этого?
   - Не знаю... Может быть, всего  лишь...  еще  одна  "хорошая  новелла".
Послушайте, Сибила, ведь вы сами... ведь вы же не верите ни в бога,  ни  в
черта, я знаю... Но все-таки... Такое слово, как душа, оно  вам  на  самом
деле ничего не говорит?
   - Нет, говорит, - ответила Сибила. - Говорит, как  и  всем.  При  одном
условии: пусть мне сперва  объяснят,  что  она  собой  представляет.  Или,
вернее, каковы ее признаки.
   - Как раз то же утверждает Дуглас!
   - Что же удивительного, - улыбнулась Сибила, - я  сама  подсказала  ему
такую мысль.
   - Ну а каковы эти признаки, могли бы вы ответить на вопрос, Сибила?
   - Если бы на него можно было ответить, все сразу стало бы ясным.
   - А вам не кажется странным,  что  никто  не  может  ответить  на  этот
вопрос? - оживившись, спросила  Френсис.  -  Подумайте  только!  Никто  не
оспаривает,  что  у  любой  негритянки  с  плоскогорья,  хотя  по   своему
интеллектуальному развитию она в  сто  раз  ближе  к  шимпанзе,  нежели  к
Эйнштейну, есть все-таки с Эйнштейном что-то общее, что отличает их  обоих
от шимпанзе; назовите это душой или  еще  как-нибудь.  Но  вот  по  какому
_признаку_, говоря вашими же словами, Сибила,  мы  узнаем,  что  это  так?
Трудно даже поверить, что люди столько времени спорят об этом и до сих пор
не сумели найти ответа. До сих  пор  не  сумели  определить,  что  это  за
отличительный признак. Разве нет?
   - Да, дейс