Веркор.
    Люди или животные?

   -----------------------------------------------------------------------
   Jean Vercors. Les animaux denatures (1952).
   Пер. с фр. - Р.Закарьян, Г.Сафронова.
   В кн. "Веркор. Молчание моря. Люди или животные? Сильва. Плот "Медузы".
   М., "Радуга", 1990 (Серия "Мастера современной прозы").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


                               Все несчастья на земле  происходят  оттого,
                            что люди до сих пор не уяснили себе, что такое
                            человек, и не договорились между собой,  каким
                            они хотят его видеть.
                                 Д.М.Темплмор. Животные или почти животные


ГЛАВА ПЕРВАЯ,

   которая, как положено, начинается с обнаружения  трупа,  правда,  трупа
совсем  крошечного,  но  озадачившего  всех.  Гнев  и  изумление   доктора
Фиггинса.  Полная  растерянность  полицейского  инспектора  Брауна.  К  их
неудовольствию, убийца настаивает на том, чтобы его привлекли  к  судебной
ответственности. Первое появление Paranthropus.

   Согласитесь, если вас разбудят в пять часов утра (пусть даже, как врач,
вы привыкли  к  таким  ранним  звонкам),  вряд  ли  это  настроит  вас  на
юмористический лад. А потому нет ничего удивительного, что доктор Фиггинс,
поднятый на ноги ни свет ни заря,  совсем  по-иному  отнесся  к  событиям,
которые наверняка развеселили бы и меня, и вас после хорошего  завтрака  в
постели. Даже вид Дугласа  Темплмора  усугублял  комизм  этого  совершенно
невероятного  происшествия,  хотя  Дуглас  являл  собой   зрелище   скорее
трагическое, и не без основания; что же касается доктора Фиггинса, то  все
это настроило его на еще более мрачный лад. Так же как и, мягко выражаясь,
необычный покойник, которого ему пришлось осмотреть. Ибо  в  этой  истории
речь сразу же пойдет о покойнике. Простите за слишком банальное начало, но
это, право, не моя вина.
   Впрочем,  надо  оговориться,  труп  был  совсем  крошечный.  И  понятно
поэтому, что доктор Фиггинс, который за свою  многолетнюю  практику  видел
столько разных трупов - и больших и маленьких, - взглянув на этот, сначала
даже  ничуть  не  удивился.  Он  только  на   мгновение   наклонился   над
колыбелькой, а затем, выпрямившись,  посмотрел  на  Дугласа,  и  лицо  его
приняло, если можно  так  сказать,  профессиональное  выражение.  То  есть
каждой своей морщинкой он  сумел  мастерски  показать,  что  понимает  всю
тяжесть этой минуты, сочувствует Дугласу, но не  может  не  осуждать  его.
Несколько минут длилось красноречивое молчание, потом густые  усы  доктора
зашевелились, и он произнес:
   - Боюсь, что вы вызвали меня слишком поздно...
   При этих словах он не без некоторого раздражения вспомнил, как рано его
разбудили  сегодня.  Но  Дуг  в  ответ  лишь  наклонил  голову  и   сказал
бесстрастным голосом:
   - Я хотел, чтобы вы именно это констатировали.
   - Простите?
   - Ребенок умер, я полагаю, минут тридцать пять - сорок тому назад?
   Тут уж доктор Фиггинс позабыл не только о том, что ему не дали  сегодня
выспаться, но и вообще обо всем на свете; каждый волосок его  густых  усов
заходил от слишком бурного негодования.
   - Черт побери, но почему же в таком случае вы не вызвали меня раньше?
   - Вы не совсем меня поняли, - ответил Дуг. - Я ввел  ему  большую  дозу
стрихнина.
   Доктор попятился, опрокинул стул, пытался его  подхватить  и  не  сумел
удержать довольно-таки глупого восклицания:
   - Но ведь это же убийство!
   - Вот именно, - согласился Дуг.
   - What the devil! [Что  за  черт!  (англ.)]  Но  почему  же...  Как  вы
могли...
   - С вашего разрешения, я объясню вам все несколько позже.
   - Надо немедленно сообщить в полицию, -  проговорил  доктор  в  сильном
волнении.
   - Я как раз собирался просить вас об этом.
   Фиггинс дрожащей рукой поднял трубку, назвал номер полицейского участка
Гилдфорд, вызвал к телефону инспектора и, овладев собой, спокойно попросил
прислать  кого-нибудь  в  Сансет-коттедж  установить  факт   преступления,
совершенного над новорожденным.
   - Детоубийство?
   - Да. Отец мне уже во всем сознался.
   - Черт возьми! Смотрите же, чтобы он не удрал!
   - Мне кажется, он и не думает удирать.
   Доктор повесил трубку и снова подошел к ребенку,  приподнял  его  веки,
открыл рот.
   Его удивили уши ребенка, слишком высоко  посаженные,  очень  маленькие,
почти без мочек, но он ничего не сказал, видимо не  придав  этому  особого
значения.
   Открыв чемодан с инструментами, он собрал на кусочек ваты всю имеющуюся
во рту ребенка слюну. Ватку положил в маленькую коробочку и  снова  закрыл
чемодан. Затем он тяжело опустился в кресло напротив Дуга. Все  это  время
Дуг сидел неподвижно. Так, молча, просидели они до самого прихода полиции.
   Инспектор  оказался  очень  любезным,  благовоспитанным  и  застенчивым
светловолосым молодым  человеком.  Допрашивал  он  Дугласа  мягко  и  даже
почтительно. Задав  ему  несколько  вопросов,  чтобы  установить  личность
преступника, он спросил:
   - Вы являетесь отцом ребенка, не так ли?
   - Да.
   - Ваша супруга у себя?
   - Да, если вы хотите, я могу позвать ее.
   - О нет, - ответил инспектор. - Мне не хотелось бы беспокоить роженицу.
Я сам пройду к ней немного погодя.
   - Боюсь, что я ввел вас в заблуждение, - заметил Дуглас. -  Это  не  ее
ребенок.
   Инспектор заморгал своими белесыми ресницами.  Прошло  немало  времени,
прежде чем он понял.
   - О!.. Well... [хорошо... (англ.)] Но мать ребенка тоже здесь?
   - Нет, - ответил Дуглас.
   - А... а где же она?
   - Ее вчера отвезли обратно в зоопарк.
   - Она там служит?
   - Нет, ее там содержат.
   Инспектор вытаращил глаза.
   - То есть как?
   - Видите ли, его мать, собственно говоря, не женщина.  Это  самка  вида
Paranthropus Erectus.
   Врач и инспектор с минуту стояли молча, тупо уставившись на Дуга, потом
украдкой и с беспокойством переглянулись.
   Дуг не смог сдержать улыбки.
   - Если вы, доктор, более внимательно осмотрите  ребенка,  то,  конечно,
обнаружите явные отклонения от нормы.
   Поколебавшись секунду, доктор решительным шагом подошел  к  колыбельке,
откинул с маленького тельца одеяло и развернул пеленки.
   - Damn! [Проклятье! (англ.)] - только и смог произнести он,  с  яростью
хватая чемодан и шляпу.
   Волнение врача передалось инспектору.
   - В чем дело? - спросил он, быстро подходя к колыбельке.
   - Это же не мальчик, - ответил врач. - Это же обезьяна.
   - Вы в этом совершенно уверены? - как-то странно спросил Дуглас.
   Фиггинс покраснел до корней волос.
   - То есть как, уверен ли  я?  Господин  инспектор,  нас  с  вами  самым
глупейшим образом мистифицируют. Не знаю, как вы, но я...
   И, не закончив фразы, он решительно направился к выходу.
   - Простите,  доктор.  Одну  минутку!  -  проговорил  Дуглас  тоном,  не
допускающим возражений. И, вынув из письменного стола какую-то бумагу,  он
протянул ее доктору. Это  был  бланк  Королевского  колледжа  хирургии.  -
Прочтите, пожалуйста.
   Не без колебаний доктор взял бумагу и надел очки.
   "Я,  нижеподписавшийся,   Э.К.Вильямс,   член   Королевского   колледжа
хирургии, кавалер ордена Британской империи, доктор медицины, удостоверяю,
что сегодня в 4 часа 30 минут утра принял  физически  нормального  ребенка
мужского пола  у  самки  человекообразной  обезьяны,  прозванной  Дерри  и
принадлежащей к виду Paranthropus Erectus. 19 декабря 19... года в  Сиднее
в научных целях мною было произведено  искусственное  оплодотворение  этой
самки; своим появлением на свет новорожденный обязан Дугласу М.Темплмору".
   Глаза доктора Фиггинса, и без того готовые выпрыгнуть из орбит, приняли
такие невероятные размеры, что Дуг подумал: "Сейчас лопнут". Не говоря  ни
слова,  доктор  протянул  бумагу  полицейскому  инспектору,  посмотрел  на
Дугласа так, словно перед ним был призрак  Кромвеля,  и  снова  подошел  к
колыбельке.
   Еще раз внимательно  осмотрев  ребенка,  он  перевел  полный  изумления
взгляд на отца, потом снова посмотрел на ребенка и опять на Дуга.
   - Никогда не слышал ничего подобного, - глухо пробормотал он. - Что это
за Paranthropus Erectus?
   - Пока о нем еще ничего не известно.
   - То есть как?
   - Это нечто  вроде  человекообразной  обезьяны.  Около  тридцати  таких
экземпляров недавно доставлено в Антропологический музей. Там их  как  раз
сейчас изучают.
   - Но вы-то, вы-то... - начал доктор и, не договорив,  снова  подошел  к
колыбельке.
   - Нет, это все-таки обезьяна. У нее четыре руки, - произнес он с  явным
облегчением.
   - Не слишком ли поспешный вывод? - мягко заметил Дуглас.
   - Четвероруких людей не бывает.
   -  А  вы  представьте  себе,  доктор,  ну   хотя   бы   железнодорожную
катастрофу... Вот давайте закроем ему ножки... перед нами просто маленький
мертвый ребенок с отрезанными ножками... Вы и теперь настаиваете?
   - У него  слишком  длинные  руки,  -  ответил  доктор  после  минутного
раздумья.
   - Ну а лицо?
   Врач поднял на Дуга растерянный взгляд: он был в полном замешательстве.
   - А уши? - наконец нашелся он.
   - Подумайте только, доктор, - произнес Дуглас, -  что  через  несколько
лет он мог бы научиться писать, читать, решать арифметические задачи.
   - Теперь, когда мы ничего уже не узнаем,  предполагать  можно  все  что
угодно, - отпарировал Фиггинс, пожимая плечами.
   - Нет, почему же, вполне вероятно, мы все это еще узнаем. У  него  есть
братья. Двое уже родились в зоопарке от  других  самок.  Еще  трое  должны
вот-вот появиться на свет...
   - Ну, вот тогда и будем... - пробормотал доктор, вытирая пот со лба.
   - Что будем?
   - Ну, изучать... решать...
   Подошел инспектор. Он быстро-быстро моргал своими белесыми ресницами.
   - Мистер Темплмор, что же в таком случае вы хотите от нас?
   - Я хочу, чтобы вы выполнили свои обязанности.
   - Но о каких обязанностях может идти речь?  Это  маленькое  существо  -
обезьяна. Это совершенно ясно. Какого же черта вы хотите...
   - Это мое дело, инспектор.
   - Да уж не наше...
   - Я убил своего ребенка, инспектор.
   - Я понимаю, но этот...  это  маленькое  существо,  оно  не...  оно  не
является...
   - Его крестили, инспектор, и он  зарегистрирован  в  мэрии  под  именем
Джеральда Ральфа Темплмора.
   Лицо инспектора покрылось мелкими каплями пота. Вдруг он спросил:
   - А под каким именем записана мать?
   - Под ее собственным: "Туземка из Новой Гвинеи, прозванная Дерри".
   - Ложное показание! - торжествующе воскликнул  инспектор.  -  Этот  акт
гражданского состояния не имеет силы.
   - Ложное показание?
   - Мать не является женщиной.
   - Ну, это еще надо будет доказать.
   - Как доказать? Вы же сами говорили...
   - По этому вопросу существуют различные точки зрения.
   - Различные! Но по какому вопросу? Какие точки зрения?
   - Точки зрения крупнейших антропологов по вопросу о том, к какому  виду
следует отнести Paranthropus. Это промежуточный вид.  Кто  они,  люди  или
обезьяны? У них много общего и с теми, и с другими. В конце концов, вполне
возможно, что Дерри женщина. Пожалуйста, докажите обратное. А пока что  ее
ребенок - мой сын перед богом и перед законом.
   У инспектора был такой растерянный вид, что  Дугласу  даже  стало  жаль
его.
   - Может быть, вы хотели  бы  посоветоваться  со  своим  начальством?  -
любезно предложил он.
   Бесцветное лицо инспектора просветлело.
   - О да, сэр, если вы разрешите.
   Инспектор поднял трубку  и  вызвал  полицейский  участок  Гилдфорд.  Он
невольно с благодарностью улыбнулся  Дугу.  А  доктор  подошел  к  Дугу  и
спросил:
   - В таком случае... если я вас  правильно  понял...  вы  скоро  станете
отцом еще пяти таких обезьянок?
   - Вы, видимо, начинаете  разбираться  в  существе  вопроса,  доктор,  -
ответил Дуг.



ГЛАВА ВТОРАЯ,

   которая, как и следовало  ожидать,  дополняет  краткую  историю  одного
преступления краткой историей одной любви. Читатель впервые  знакомится  с
Френсис Доран в ее  маленькой  деревушке,  расположенной  в  самом  центре
Лондона. Он снова встречается с Дугласом Темплмором, на сей раз в  кабачке
"Проспект-оф-Уитби". Впрочем, знакомство наших героев происходит не  здесь
и не там, а среди цветущих нарциссов.

   Вся эта история началась в одно прекрасное апрельское утро (право,  зря
клевещут на лондонский климат), в то время как Френсис  Доран  бродила  по
усеянным цветущими нарциссами лужайкам Риджентс-парка. Она шла,  окутанная
легким, прозрачным  туманом,  который  поднимается  в  солнечные  дни  над
мокрыми от росы лугами. Она любила этот парк нежно и как-то по-особенному.
Странная  и  удивительная  это  была  любовь,  тем  более  для  жительницы
Хемпстед-хайта - самого большого и дикого парка Лондона, расположенного на
его северной окраине.
   Дорога, по которой можно попасть в Хемпстед-хайт с юга, тянется  сперва
вдоль  широкого,  почти  голого  пустыря,  где  время  от  времени  бывают
многолюдные ярмарки, затем пересекает несколько маленьких улочек, на одной
из которых некогда жил поэт Ките, и наконец  поднимается  в  гору;  и  вот
здесь, справа от нее, и лежит этот  парк,  впрочем,  он  скорее  похож  на
холмистую, поросшую лесом равнину,  пригодную  для  выпаса  овец,  чем  на
обычный городской парк. Теперь,  когда  вы  поднялись  до  половины  горы,
сверните  направо  и  начните  спускаться  по  маленькой,  еле   приметной
тропинке;  извиваясь  между  деревьями,  она  неожиданно  приведет  вас  к
крошечной, утопающей в зелени деревушке, которая покажется вам  необычайно
трогательной посреди океана  каменных  громад.  Носит  она  многообещающее
название: "Вэйл-оф-Хелс", что означает "Долина Здоровья". Прозвали ее  так
не иначе как в шутку,  потому  что,  по  слухам,  туманы  обволакивают  ее
постоянно; впрочем, когда я впервые попал сюда, стояла чудесная  погода...
Мы открыли этот благословенный край с одной моей лондонской приятельницей.
И пришли в дикий восторг.  Ведь  перед  нами  была  настоящая  деревня,  с
небольшими  домами,  улочками,  центральной  площадью   и   даже   "пабом"
(кабачком) на берегу подернутого туманом пруда. Проходя по одной  из  этих
улочек, такой узкой, что по ней с трудом проезжал велосипедист,  мы  вдруг
заметили стоящий в глубине игрушечного садика небольшой  двухэтажный  дом,
увитый цветущими глициниями и диким виноградом. Широкое окно первого этажа
выходило   в   садик;   прохожий,   случайно   попавший   в   этот   почти
неправдоподобный уголок, мог разглядеть очень уютную комнату, обставленную
своеобразно,  но  не  крикливо.  В  доме  никого  не  было  видно,  и  мы,
залюбовавшись, простояли перед ним несколько  минут,  не  подозревая,  что
этот домик в самом  сердце  деревушки,  которая  укрылась  посреди  парка,
расположенного в самом сердце Лондона, в один прекрасный день  прославится
на весь мир.
   Потому что именно в этом доме жила Френсис. Не знаю, достался ли он  ей
по наследству, или ей просто посчастливилось снять его.  Жила  она  в  нем
одна и почти безвыездно; здесь она особенно легко  писала  свои  сказки  и
новеллы, которые, впрочем, журналы  печатали  без  особого  энтузиазма,  а
издатели с еще меньшим восторгом выпускали отдельными сборниками.  Правда,
у нее было несколько верных поклонников, искренняя преданность которых  не
могла компенсировать их малочисленности.
   А потому она часто страдала от неверия в собственные  силы  или  просто
из-за  отсутствия  денег.  Что  ни  говори,   а   совмещение   этих   двух
обстоятельств  не  облегчает  жизни.  Случалось,  от  этого   страдали   и
литературные занятия Френсис, что, конечно, также не  облегчало  дела.  Но
порой трудности только придавали ей силы и обостряли восприятие  мира;  ее
далекие, незнакомые  и  не  слишком  многочисленные  поклонники  с  особым
восторгом читали все, что ей удавалось написать в такие периоды, и мечтали
с ней познакомиться.
   Дугласа тоже кормило его перо. Но  в  отличие  от  Френсис  он  отдавал
предпочтение очеркам. Он умел откопать каких-то странных типов и  затем  в
увлекательной  форме  описать  их  своеобразную  жизнь.  Так,  в  графстве
Девоншир,  например,  он  отыскал  человек  тридцать  отставных   майоров,
убежденных холостяков, живущих семейной коммуной в старом, полуразрушенном
замке, полном привидений.  Даже  не  лишенные  снобизма  читатели  журнала
"Хорайзн" с добродушной улыбкой приняли этот очерк.
   Я не стану описывать дом Дугласа так же подробно, как уголок, в котором
жила Френсис. Конечно, не потому, что ни разу не  видел  его  собственными
глазами. Таких домов в Лондоне не одна сотня, но именно это-то и  отбивает
у  меня  всякую  охоту  говорить  о  нем   подробнее.   Грустное   зрелище
представляют  эти  бесконечные  лондонские  кварталы  однообразных  унылых
домов, одетых в копоть и траур.  Правда,  сам  Дуглас  утверждал,  что  он
выбрал мрачную Кэрибиен-стрит в  Ист-Энде,  у  самых  доков,  привлеченный
своеобразием этих мест. На самом же деле  ему  на  первых  порах  пришлось
испытать и холод и голод. Но возможно, что со  временем  он  действительно
привязался к этим краям, где бок о бок со страданиями и нищетой  уживаются
и радость, и нежность, и преступление,  и  упорство,  и  отчаяние,  и  ему
понравилось жить  на  берегу  огромной  судоходной  реки,  откуда  корабли
расходятся по всему свету. Во всяком случае,  здесь-то  у  него  появилось
немало привычек, от которых ему нелегко  было  отделаться.  Каждый  вечер,
часов в семь, он заходил выпить  стаканчик  пунша  в  соседний  диковинный
кабачок под вывеской "Проспект-оф-Уитби". В этот час там буквально  яблоку
негде было упасть. В зале не было никакой другой мебели, кроме  стоящей  в
глубине скамейки и придвинутого к самой двери стола.  В  клубах  табачного
дыма посетители со стаканами в  руках  стояли,  тесно  прижавшись  друг  к
другу, словно в метро в часы пик; они пили, разговаривали, курили и  пели,
а два старых гавайца тренькали на своих мяукающих гитарах, подсев к самому
микрофону, отчего в этой тесной комнате можно  было  буквально  оглохнуть.
Позади  стойки  среди  бесчисленных  бутылок  и  чучел  всевозможных   рыб
находилась не поддающаяся никакому описанию  коллекция  самых  невероятных
предметов. В ней можно было  найти  не  только  модели  кораблей,  искусно
впаянных в бутылки, различные компасы,  секстанты,  колокола,  корабельные
фонари и другие морские  приборы,  но  и  вообще  все,  что  только  может
придумать для забавы народная смекалка: цветы из бумаги, ракушек,  перьев,
кости, стекла, бархата, шелка, конского волоса, целлофана;  вазы  в  форме
ноги  с  мозолем  на  каждом  пальце  или  круглой  красной   головы   или
продолговатой  зеленой;  пульверизатор  для  духов  в   виде   знаменитого
мальчика, занятого своим естественным делом; фонари и  копилки,  сделанные
из тыквы, копилки в виде головы теленка с фарфоровой петрушкой,  воткнутой
в ноздри; ботиночки из солодкового  корня;  голых  марципановых  женщин  в
стыдливых юбочках из гофрированной бумаги... Дуглас так и не  мог  уяснить
себе, какая таинственная  сила  влекла  его  каждый  вечер  сюда,  в  этот
кабачок, где среди песен и  табачного  дыма  жила  полная  радости  любовь
человека к вещам, созданным его собственными руками. Дугласу больше  всего
нравилась ссохшаяся и ставшая не  крупнее  кулачка  новорожденного  голова
индейца, у которой полностью сохранились связанные в пучок волосы. Ему  не
раз хотелось попросить хозяина продать ему эту мумию, но мешала врожденная
скромность, так не вязавшаяся  с  его  профессией.  Впрочем,  это  было  к
лучшему: он наверняка получил бы отказ. Дуглас пил, не отрывая взгляда  от
головы индейца, в то время как за ярко освещенной стойкой, среди всех этих
чудес, сбросив пиджак, суетился