нга
произносить слово "папа". Добиться этого было весьма затруднительно, ибо у
животных  имеется  тенденция  не  выдыхать  звуки,  которым  их  стараются
научить, а, так сказать, глотать. Но, научившись слову "папа",  орангутанг
произносил его всякий раз, когда к нему подходил  мужчина,  и  никогда  не
называл так женщин: что же, по-вашему,  и  это  не  абстрактное  мышление?
Затем  Фэрнес,  придавливая  язык  орангутанга  лопаточкой,   научил   его
произносить слово "cup" [чашка (англ.)]. Возможно, такой  метод  покажется
вам искусственным, но с тех пор орангутанг  всегда  говорил  слово  "cup",
когда ему хотелось пить: что же это, как не  абстрактное  мышление?  Затем
Фэрнес попытался научить его произносить  артикль  "the"  -  это  ведь  уж
абстракция чистой воды. К несчастью, молодой орангутанг  умер,  так  и  не
усвоив звука "the"...
   -  Охотно  верю,  -  сказал  сэр  Артур,   -   у   меня   есть   немало
друзей-французов, право же, людей достаточно смышленых, которые так  и  не
смогли научиться произносить  это  слово...  Бедная  обезьянка...  Но  мы,
кажется, не совсем правильно поставили наш вопрос.  Комиссии  хотелось  бы
знать: не приходилось ли  вам  самому  наблюдать,  или,  может  быть,  вам
известны факты, что кто-то  другой  заметил  у  обезьян  хотя  бы  зачатки
метафизического мышления?
   - Метафизического мышления... -  задумчиво  повторил  капитан  Тропп  и
опустил голову, отчего у него сразу же появилось три подбородка. - Что  вы
понимаете под этим термином? - наконец спросил он.
   - Мы понимаем под этим... чувство беспокойства, - ответил сэр Артур,  -
чувство  страха  перед  неизвестным,   желание   объяснить   необъяснимое,
способность верить во что-то... Словом, не приходилось  ли  вам  встречать
обезьян, у которых были бы свои амулеты?
   - Да, я видел обезьян, которые привязывались к  какой-нибудь  вещи  так
же, как ребенок привязывается к своему плюшевому медвежонку. Они играли  с
полюбившимися им предметами и не расставались с ними даже  ночью.  Но  это
вовсе не амулеты. Явление несколько другого порядка я наблюдал в Калькутте
у молодой мартышки, отличавшейся чрезмерной стыдливостью: она  никогда  не
засыпала, предварительно не прикрыв все что полагается зеленой  сандалией,
с которой никогда не  расставалась.  А  вот  амулеты?..  Нет...  Но,  черт
возьми, - вдруг воскликнул он, -  почему  вы  хотите,  чтобы  у  них  были
амулеты? Они живут в природе, в непрерывном общении  с  ней  и  не  боятся
природы! Ее боятся только  дикари!  Только  дикари  задают  себе  все  эти
дурацкие вопросы! Но какая им от этого  польза?  Если  они,  не  в  пример
обезьянам, недовольны своим существованием и не желают быть такими, какими
их создал бог,  то  гордиться  здесь  еще  нечем!  Они  просто  анархисты.
Бунтари, которым ничем не угодишь. Почему вы  хотите,  чтобы  мои  славные
шимпанзе начали задавать себе всякие дурацкие  вопросы?  Амулеты?  Покорно
благодарю!
   - Уверяю вас, мы вовсе этого не хотим, - с добродушной улыбкой успокоил
его сэр Артур. - Мы  просто  хотели  бы  получить  от  вас  точный  ответ:
действительно ли у обезьян полностью отсутствует метафизическое  мышление,
нет хотя бы его следов?
   - Никаких следов! Даже намека  на  них  нет!  Даже  намека!  -  ответил
капитан, торжествующе щелкнув ногтем по зубам.
   - И вы тоже, капитан Тропп, - спросил его вкрадчивым голосом адвокат, -
не задаетесь подобными вопросами?
   -  Какими  вопросами?  -  насторожился  капитан  Тропп.  -   Я   добрый
христианин, я верю в бога, а отсюда все качества. Почему же вы... Вы  что,
за дикаря меня принимаете, что ли?
   Сэр Артур любезно уверил капитана Троппа, что за дикаря  его  никто  не
принимает, поблагодарил за выступление, и  тот  удалился.  Затем  один  за
другим выступили Грим,  Вильяме,  Крепе  и  отец  Диллиген;  они  подробно
рассказали о своих наблюдениях над тропи и о тех  опытах,  которые  они  с
ними проделали. Им задали всего несколько  вопросов.  Было  очевидно,  что
защита не пытается даже добиться каких-либо преимуществ и выиграть  лишнее
очко,  она  лишь  постоянно  уравновешивала  силы,  то  есть  делала   все
возможное, чтобы вопрос остался нерешенным: всякий  раз,  когда  обвинение
заостряло внимание на какой-либо  детали,  свидетельствующей  о  том,  что
тропи - люди, защита со своей  стороны  тотчас  же  обращала  внимание  на
какой-либо факт или наблюдение, которые бы доказывали обратное.  Но  если,
напротив, один из свидетелей  приводил  слишком  веские  доказательства  в
пользу того, что тропи животные, защита  незамедлительно  выдвигала  новое
доказательство, подтверждающее их человеческую природу. При этом  прокурор
торжествующе потрясал своими широкими рукавами, а  окончательно  сбитые  с
толку присяжные только дивились такой странной системе защиты.
   Последним выступал отец Диллиген. Он говорил так живо  и  забавно,  что
даже сумел несколько разрядить напряженную атмосферу, царившую в зале:  он
говорил в основном о языке тропи и даже несколько  раз  крикнул,  подражая
им. Во  всякой  иной  аудитории  его  выступление  встретили  бы  дружными
аплодисментами; когда  он  возвращался  на  свое  место,  его  перехватила
пожилая дама и завела с ним бесконечную беседу о своих любимых попугаях, и
бедный отец Диллиген не знал, как от нее отделаться.


   Сэр Керью В.Минчет, королевский прокурор, соединил кончики своих тонких
белых пальцев. Он умолк и,  словно  во  время  молитвы,  наклонил  голову,
предоставив присяжным любоваться безукоризненными локонами своего  парика.
Затем, подняв голову, он произнес:
   - Леди и джентльмены, господа присяжные, я вполне представляю себе ваше
замешательство.
   Конечно, ни у кого  не  может  быть  сомнений  в  том,  что  обвиняемый
совершил преднамеренное убийство. Мы полагаем, даже защита  не  попытается
отрицать этот факт.
   Правда, она сделала все возможное, чтобы посеять сомнение в ваших  умах
относительно самой природы жертвы. Желая добиться оправдания  обвиняемого,
она профанировала одну из наших судебных традиций, наиболее дорогую нашему
сердцу, наиболее  прочно  вошедшую  в  наши  обычаи:  традицию  "разумного
сомнения".
   Именно это  и  обязывает  нас  спросить:  существует  ли  действительно
основание для разумного сомнения в природе жертвы? Если вам  кажется,  что
таковое сомнение существует, поверьте мне: это всего лишь иллюзия.
   Правда,  защите  удалось  внести  невообразимую  путаницу  в   существо
вопроса, она  вела  дебаты  сразу  на  двух  фронтах,  в  двух  совершенно
различных планах: в плане юридическом, законном, и в плане  зоологическом;
и она с завидной ловкостью перепутала все нити.
   Итак, леди и джентльмены, в чем же заключается ваш долг? Должны  ли  вы
разобраться в самом факте убийства или же решать ученые споры?
   Здесь перед нами выступали профессора и виднейшие  ученые.  И  вы  сами
убедились, что они не могут договориться между собой даже в  вопросе,  что
есть человек. Неужели же вам надлежит объяснить им  это?  Неужели  же  вам
решать их споры?
   Конечно, вы можете меня спросить: не вы ли  первый  вызвали  профессора
Наача? Действительно, это так. Но можно было не  сомневаться  в  том,  что
защита вызовет в суд ученых, которые будут доказывать  уже  известный  вам
тезис. Их необходимо было опередить, иначе вы, чего доброго,  поверили  бы
им.
   Но что дали нам, в сущности, все эти споры? Для себя вы можете  извлечь
лишь одно: от вас требуют, чтобы вы знали больше, чем эти ученые. Но разве
это входит в вашу обязанность и можно ли говорить о сомнении, "_заложенном
в самих фактах_", лишь потому, что вы  знаете  не  больше,  нежели  ученые
мужи. Только потому, что вас запутали слишком сложными и  непонятными  для
вас аргументами? Нет, вы собрались  здесь  не  для  того,  чтобы  выяснить
специфичность  черт  той  или  другой  зоологической   классификации   или
установить, права ли школа, называющая Paranthropus то  существо,  которое
другая школа именует homo faber [трудящийся человек (лат.)]. Вы  собрались
здесь для того, чтобы судить о фактах с точки зрения суда и закона.
   А может ли существовать хоть малейшее сомнение  именно  в  этом  плане?
Можно  ли  сомневаться  в  том,  что  обвиняемый  преднамеренно   умертвил
рожденного от него ребенка, которого он сам  зарегистрировал  и  окрестил,
дав ему имя Джеральд Ральф Темплмор?
   Нет, сомневаться в этом нельзя.
   Но, быть может, у вас осталось все-таки зерно сомнения? Быть может,  вы
считаете, что в любом случае лучше  оправдать  преступника,  чем  наказать
невиновного? Быть может, вы считаете,  что,  коль  скоро  существует  хоть
какая-то неясность, пусть даже вызванная этими  учеными  спорами,  все  же
лучше оправдать обвиняемого, будь он даже тысячу раз виноват?
   Да, так бы и следовало  поступить  по-христиански,  если  бы  речь  шла
только об одном обвиняемом. Если в результате вашей  снисходительности  вы
отпустили бы на свободу убийцу. Но разве так обстоит дело в данном случае?
Можно ли считать, что здесь решается  судьба  лишь  _одного_  обвиняемого?
Нет, конечно, нет: это только видимость!  Сейчас  решается  судьба  тысяч,
десятков тысяч, а может быть, десятков миллионов!
   Леди и джентльмены, на вас лежит огромная ответственность. За  всю  мою
практику я, пожалуй, никогда еще не чувствовал такой ответственности.  Ибо
ваш вердикт может вызвать в будущем  последствия,  несравнимые  по  своему
значению не только с судьбой обвиняемого, не только с  вашей  судьбой,  не
только с нашей судьбой, но даже с судьбой всего британского правосудия.
   Представьте себе, что, поддавшись уговорам защиты, которая, конечно, не
преминет осыпать вас  самыми  резкими  упреками,  вы  послушаетесь  голоса
своего сердца и проявите снисходительность; желая быть  справедливыми,  вы
сочтете, что  обвиняемый,  умерщвляя  свою  жертву,  искренне  верил,  что
убивает  обезьяну;  короче,  представьте  себе,  что,  стремясь  оправдать
подсудимого,  вы  признаете  его  невиновным!  Тем  самым  сразу  же,   во
всеуслышание, быть может, даже против своей воли, вы признаете, что  убита
была _обезьяна_ - во всяком случае, такое мнение должно будет сложиться не
только у наших сограждан, но и миллионов людей за границей,  которые  ждут
вашего вердикта и, конечно, только так и  смогут  истолковать  его.  Таким
образом,  одно  ваше  слово  навсегда  исключит  тропи  из   человеческого
общества. И не только тропи, но и множество других  племен,  ибо,  как  вы
сами слышали, ученые  утверждают,  что,  признав  тропи  животными,  будет
весьма  трудно  доказать,  что,  например,  пигмеи  или  бушмены  -  люди.
Понимаете ли вы, что рискуете таким образом приоткрыть ящик Пандоры?  Если
в  один  прекрасный   день,   лишившись   права   называться   людьми   и,
следовательно,  потеряв  все  человеческие  права,   эти   примитивные   и
беззащитные  племена  попадут  в  руки  тех,  кто  будет  их  безнаказанно
уничтожать и эксплуатировать, то произойдет это только по вашей вине. А мы
знаем - увы! - что охотников найдется немало.
   И это еще только начало! Ибо,  как  вы  тоже  слышали  здесь,  если  на
основании каких-то биологических различий будет  поставлена  под  сомнение
священная сущность человеческого рода, как удержать нам  разгул  страстей.
Вновь  возродится  преступная  идея  высших  и   низших   рас,   кошмарные
воспоминания о которой еще живы в нашей памяти, - но и это еще не все. И в
этом новом несчастье будете повинны лишь вы  одни!  От  такой  перспективы
содрогнутся люди более ученые, чем вы. Закон, я повторяю,  не  требует  от
вас учености. Он  требует  от  вас  мудрости.  И  вы  без  труда  и  риска
справитесь с этой задачей; вам придется только взглянуть на дело именно  с
той точки зрения, с которой оно должно рассматриваться в этих  стенах,  то
есть  с  точки  зрения  закона.  Дуглас  Темплмор  убил  Джеральда  Ральфа
Темплмора, своего  ребенка,  своего  сына.  Этого  достаточно.  Вы  должны
признать его виновным.
   Сэр К.В.Минчет снова  соединил,  как  бы  молясь,  свои  длинные  белые
пальцы.
   - Может быть, имеются какие-либо смягчающие обстоятельства?  -  добавил
он. - Это уж решайте сами; но мы, к сожалению, не видим их. Поскольку  это
не  только  преступление,  но  преступление  к  тому  же   преднамеренное.
Возможно, совершая его, обвиняемый  полагал,  что  поступок  его  принесет
человечеству пользу. Но  не  забывайте,  что  врачи-преступники,  творя  в
лагерях смерти свои ужасные опыты, тоже  считали,  что  действуют  во  имя
науки!  Проявив  снисходительность,   мы   таким   образом   из-за   своей
непростительной мягкости не только подвергнем  опасности  новых  покушений
подданных его величества и обречем на рабство и вымирание множество  ни  в
чем не повинных племен, но и поощрим в дальнейшем подобные гнусные  опыты,
прикрывающиеся именем науки и прогресса! В  конечном  счете  это  было  бы
прямым  оскорблением  для  самого  обвиняемого;  возвратить  ему  жизнь  и
свободу, которыми он рисковал, совершая свой поступок, значило  бы  лишить
этот  самый  поступок  сомнительного  оттенка  благородства,  если  только
уместно в данных обстоятельствах  говорить  о  благородстве,  которое  при
желании ему можно было бы приписать.
   Леди и джентльмены, я кончил. К чему распространяться о  вещах,  и  без
того достаточно ясных? Пусть защита произносит  длинные  речи  -  ведь  ей
придется доказывать недоказуемое: что обвиняемый не убил своего сына. А он
его убил. Достаточно и этих коротких слов, чтобы вынести вердикт.
   Сказав это, сэр К.В.Минчет сел.
   Судья, повернувшись к защите, дал слово ее представителю.
   Мистер Б.К.Джеймсон поднялся и заявил:
   - Согласно  желанию  обвиняемого,  защитительная  речь  произнесена  не
будет.
   Однако  он  не  сел  на  место  и,   делая   вид,   что   не   замечает
удивленно-взволнованного шепота, пробежавшего по залу, добавил:
   - Защита считает  своим  долгом  заявить,  что  по  ряду  вопросов  она
полностью согласна с уважаемым представителем обвинения. В  особенности  с
той  частью  его  речи,  когда  он  заклинал  взвесить  лежащую   на   вас
ответственность.  Вообразите,  говорил  он,  вообразите  только,  к  каким
последствиям может привести ваша ошибка! Однако мы позволим  себе  сделать
из этого положения совсем иной вывод. Нет, нет, леди и джентльмены, вы  не
должны  соглашаться  с  этим  слишком  упрощенным   и   чисто   формальным
предложением, которое опирается не на закон даже, а на формальность. И  на
какую формальность? На простую запись в книге мэрии! Представьте себе, что
в  юности  кто-нибудь  из  вас,  господа,  вместе  с  товарищами,  подпоив
чиновника из мэрии, заставил его, шутки ради, зарегистрировать гражданское
состояние новорожденного щенка, а потом, когда пес одряхлел, вы  попросили
бы ветеринара отравить  его,  и  вот  теперь  ветеринара  приговаривают  к
повешению!
   Это, конечно, шутка. Другие доводы уважаемого  представителя  обвинения
гораздо более серьезны. Он предостерегал вас против  последствий,  которые
может повлечь за собой оправдание, ибо оно признавало бы ipso  facto,  что
тропи  -  обезьяны.  Доводы  весьма  существенные.   Ну   а   если   тропи
действительно обезьяны? Неужели, вы думаете, было бы меньшим преступлением
отправить на каторгу, а может быть, и на виселицу английского джентльмена,
пусть даже ради того, чтобы дать свободу двадцати  пяти  тысячам  обезьян?
Сознательно послать на смерть невинного, пойти на преступление, совершить,
как это нам предлагают, вопиющую несправедливость, лишь бы  не  дать  себе
труда подумать! Как, по-вашему, можно это назвать? Это было бы  преступным
не только по отношению к личности человека  весьма  достойного,  но  и  по
отношению к нашим самым священным правам! Ибо поставить  свободу  и  жизнь
британского  гражданина  в  зависимость  не  от  его   поступков,   а   от
предполагаемых последствий, которые может вызвать его оправдание, - значит
отдать каждого из нас, связанного по рукам и ногам, на  произвол  властей.
Кто из нас в таком случае может быть уверен в завтрашнем дне?  Это  значит
одним ударом покончить со всеми нашими свободами!
   Нет, леди и джентльмены, вы можете признать подсудимого виновным лишь в
случае полнейшей уверенности в том, что он убил человеческое существо,  то
есть если у вас не будет никакого сомнения в том, что тропи -  люди.  Даже
рискуя весьма удивить уважаемого представителя  обвинения,  мы  не  станем
доказывать обратное. Ибо здесь мы отстаиваем не  свою  собственную  жизнь,
которая, в общем, так мало значит.  Мы  отстаиваем  здесь  истину.  Мы  не
станем доказывать, что тропи - обезьяны, ибо, будь мы в этом  уверены,  мы
не убили бы это  невинное  маленькое  существо  и  не  подставили  бы  шею
позорной петле виселицы. Мы готовы ко всему. Однако мы хотим,  чтобы  наша
смерть помогла по крайней мере выяснить то  единственное,  что  важно  для
нас: не то, что может показаться полезным и нужным, а то, что  справедливо
и более соответствует истине, и не в  ее  сомнительной  ясности,  а  в  ее
абсолютной очевидности! Да, мы готовы пожертвовать своей жизнью ради жизни
тропи, если только удастся с полной неоспоримостью доказать, что они люди;
и это разрушит замыслы тех, кто собирается обречь их на рабство.  Но  если
тропи - обезьяны, мы еще раз заявляем, что было бы позором  приговорить  к
смерти человека в силу  совершенно  неслыханного  довода,  что  так,  мол,
удобнее!
   Наша точка зрения совершенна ясна. Пусть ваша будет не менее ясной.  Мы
не просим ни милости, ни прощения, мы не нуждаемся в  вашем  снисхождении.
Поймите нас хорошенько! Да, мы не нуждаемся в нем. Но мы  требуем  от  вас
лишь того минимума, на который  вправе  рассчитывать:  серьезно  подумать,
прежде чем принять решение.
   Вот почему, - проговорил он, повернувшись к суду,  -  мы  обращаемся  к
вам, милорд, с ходатайством. Мы  были  кратки,  и  суд  мог  бы  поддаться
искушению,  воспользовавшись  оставшимся  временем,  заставить   присяжных
вынести вердикт сегодня же...
   И вдруг неожиданно для всех добавил странно равнодушным тоном:
   - Так или иначе, нам кажется, им следовало бы дать ночь на размышление,
это бы привело к лучшим результатам.
   Судья Дрейпер озадаченно посмотрел на адвоката; взгляды их встретились:
зачем защита вносит такое предложение? Ведь и так очевидно: чтобы спокойно
обсудить вопрос, присяжным понадобится куда  больше  времени,  чем  у  них
остается... "Может быть, он хочет что-то  дать  мне  понять...  на  что-то
пытается намекнуть?.." - подумал судья. И первым отвел глаза. "Конечно,  -
подумал он, - конечно! Он прав!  Им  нельзя  давать  времени  собраться  с
мыслями..." Он взглянул на часы и произнес:
   - Суд не может принять ваше ходатайство. У  нас  остается  еще  полтора
часа. Суд считает, что этого  времени  вполне  достаточно,  чтобы  вынести
справедливый приговор.
   Сказав это, сэр Артур надел очки.


   Наступило тягостное и продолжительное молчание. Только слышалось, как в
переполненном зале шаркают чьи-то  подошвы  и  кто-то  глухо  покашливает.
Откуда-то справа донесся шепот, но двести голов одновременно с  осуждением
повернулись в ту сторону, и шепот сразу стих.
   Дуглас не спускал глаз с сэра  Артура.  С  самого  начала  процесса  он
старался не смотреть на Френсис. Он заранее решил, что  не  произнесет  ни
слова, при всех обстоятельствах останется безучастным, словно  его  нет  в
зале: он хотел присутствовать здесь в качестве некоего символа. Играть эту
роль оказалось нелегко, мучительно сжималось сердце.  Один  только  взгляд
Френсис, полный боли, страха, мольбы, - и, кто знает,  доведет  ли  он  до
конца свою роль? И уж совсем невыносимой мукой оказался запрет  не  видеть
трогательно прекрасного лица с чересчур крупным ртом... Из этих двух пыток
приходилось выбирать ту, которая по крайней  мере  не  лишала  смысла