оложном конце города и никогда раньше в  этот  сад  не
ходили. Письма мужа были полны ласки и заботы о них.

   Он писал, что в сердце у него еще теплится слабая надежда  на  сохранение
жизни.

   Я послала в прилегающий к тюрьме сад четырех старших  детей.  Только  две
младшие крошки остались дома. Сама я пришла в сад несколько  позже.  Отыскав
детей, я сейчас же увидела и своего бедного заключенного  в  четвертом  окне
второго этажа. Я горько плакала и показывала рукой  на  свое  сердце,  чтобы
сказать: "Смотри, как мне больно. Как невыносимо тяжело  и  больно  выносить
то, что с тобой делают".

   Он тоже отвечал понятными мне жестами,  что  и  ему  очень  тяжело,  и  я
видела,  как  он,  бедный,  горько  плакал,  глядя  на  нас  из-за  решетки.
Несчастные дети, широко раскрыв  глаза,  смотрели  на  папу,  который  из-за
тюремной решетки благословлял их и  посылал  им  воздушные  поцелуи.  Он  не
сводил с них глаз и, казалось, не мог достаточно наглядеться на  них.  Подле
него стоял у окна знакомый нам Савин, тоже арестованный. Сорок минут провели
мы в этих немых разговорах, говорили глазами,  сердцами,  горестно  и  жадно
глядя друг на друга.

   Когда муж сделал знак рукой, чтобы мы уходили, мы пошли,  не  подозревая,
что это свидание было последним, что мы уже не увидим его живым.  И  настала
пятница, страшная злополучная пятница, принесшая  мне  такой  тяжелый  удар,
удар, рубивший и мою жизнь, и жизнь детей. С утра у нас что-то загорелось  в
трубе, мы испугались пожара. Поднялся  переполох,  из-за  которого  запоздал
обед мужу. И когда  няня  принесла  обед  в  тюрьму,  ей  там  сказали,  что
Меньшикова увели в Штаб на допрос.

   В этот же день сын Савина принес мне пакетик от  мужа,  это  было  утром.
Развернув его, я выронила из бумаги обручальное  кольцо  и  испугалась.  Муж
возвращал мне кольцо. Мне стало жутко и страшно. Задыхаясь  от  волнения,  я
стала читать. Муж посылал прощальное письмо мне, детям, бабушке,  друзьям  и
близким людям, любившим его, ценившим его. Он прощался со всеми и писал, что
умирает жертвой евреев, не видя, не сознавая своей вины.  Детям  он  посылал
кусочки сахара и по леденцу.  Читая  и  разглядывая  присланное,  мы  горько
плакали. Долго не смолкали в нашей комнате стоны и рыдания.  Мама  старалась
утешить  нас  и  говорила,  что  муж  по  своей  мнительности,  может  быть,
преувеличивает опасность и напрасно только расстраивает себя и нас.  Неужели
не спасти его? Неужели правда перед ним смертельная опасность?..

   Окончательно теряя голову, я снова бросилась в  Штаб.  Надо  было  искать
защиты, спасенья... Но где найдешь их? У входа в Штаб, внизу, у лестницы,  я
увидала того юношу, который накануне обещал мне ходатайство. Я  узнала,  что
его фамилия - Давидсон.

   Увидав его, я подошла к нему и стала просить о пропуске. Он посмотрел  на
меня, взял меня  за  руку  и  сказал:  "Как  мне  вас  жаль.  Зачем  вы  так
убиваетесь, зачем? Не плачьте. Ваш муж  будет  жив.  Завтра  я  вам  достану
пропуск к нему".

   Я спросила:

 - А сегодня суда не будет?

 - Какой же может быть суд, когда Комиссар и Председатель суда уехали в Новгород. Успокойтесь, успокойтесь. Все будет хорошо.

 - Да... Правда...

   Мое наболевшее, измученное сердце переполнилось горячей благодарностью  к
этому доброму человеку. Видимо, он сочувствовал моему горю, понимал  его.  Я
схватила его руки и стала с благодарностью целовать их, обливая их  слезами.
Как я благодарила его за себя и своих детей...

   Я поверила тому, что он поможет спасти мужа, поможет сохранить ему жизнь.
Ведь в этом все... В этом главное. Как ни ужасно, как ни мучительно все, что
мы переживаем, но готовы тупеть и худшее, готовы выносить  еще  что  угодно,
только  бы  сохранить  ему  жизнь  и  не  допустить   злодеяния.   Несколько
успокоенная и обнадеженная Давидсоном, я иду домой и  на  городской  площади
встречаю знакомую купчиху. Она останавливает меня и радостно  сообщает,  что
из Петрограда приехал некий Ликас и  что  он  просил  передать  мне,  что  в
Петрограде усиленно хлопочут за мужа. В разговорах об этом мы  дошли  до  ее
дома. Она вызвала Ликаса, который  сейчас  же  рассказал  мне,  что  инженер
Оранжереев усиленно хлопочет об освобождении мужа. Переговорив с Ликасом,  я
решила немедленно послать еще в Петроград срочную телеграмму для ускорения и
усиления ходатайства. У меня не было с собой денег, но Ликас вызвался сейчас
же отправить телеграмму в Петроград. Прощаясь со мной, моя знакомая взяла  с
меня слово, что я сегодня же отслужу молебен св. Трифону и Иоанну Воину. И я
вернулась домой почти вполне успокоенная.

   Накормив обедом всех своих, я заперла дом, и мы  все  вместе  -  бабушка,
няня, дети, я и прислуга - пошли служить обещанный молебен, но горе: подойдя
к церкви, мы увидели, что собор и церковь Введения закрыты. Служить  молебен
можно было только на кладбище.Неужели Бог не  хотел  выслушать  нашей  общей
дружной молитвы?

   Мы снова приуныли. Стало тяжело и жутко. Я послала няню к тюрьме  в  сад,
вместе с детьми надеясь, что муж уже вернулся туда, а сама поспешила отнести
Ликасу деньги за телеграмму. Хотелось убедиться в том,  что  он  послал  ее.
Мама вернулась домой. Пока дети шли  с  няней  к  тюрьме,  стал  накрапывать
дождь, поднялся ветер, все сильнее и сильнее,  разыгралась  настоящая  буря.
Видно, и небо возмутилось совершаемым грехом.

   Разве не грех было это осуждение на казнь  невинного  человека,  честного
труженика,  талантливого  писателя,  трудами   и   талантливостью   которого
гордилась бы всякая страна, в которой люди не сошли с ума.

   Небо омрачилось. На озере забушевали волны. Лодки  так  и  рвало,  так  и
бросало. Казалось,  любимое  озеро  моего  мужа  кипело  гневом,  скорбью  и
негодованием.

   Дети с няней дошли до Штаба и остановились  в  воротах,  чтобы  переждать
ливень и бурю. Только старшая моя девочка, 10-летняя  Лидочка,  невзирая  на
ливень, побежала в лавку за мясом. Остальные дети  укрылись  от  непогоды  в
Штабе.

   Няня услыхала тут, что сейчас идет суд над моим мужем. Не прошло и десяти
минут, как дети услыхали громкое бряцание оружия, говор и смех, и  на  улицу
высыпало человек 15 вооруженных  солдат-крсногвардейцев.  Это  была  стража,
окружающая мужа. Он шел среди них в одном пиджаке и своей серенькой шапочке.
Он был бледен и поглядывал по сторонам, точно искал знакомого доброго лица.

   Неожиданно увидав детей так близко, он просиял, рванулся к ним,  радостно
схватив на руки самую маленькую Танечку и крепко-крепко прижал ее  к  груди.
Муж поцеловал и перекрестил ее, хотел поцеловать и благословить и  тянущуюся
к нему Машеньку, которая с волнением  ждала  своей  очереди,  но  его  грубо
окрикнули, приказывая идти вперед без проволочек. Муж гордо посмотрел на них
и сказал:

 - Это мои дети. Прощайте, дети...

   Он успел сказать няне, что его ведут на расстрел. Пораженная ужасом, няня
замерла на месте, затем убедилась, что его ведут действительно  на  расстрел
переулочком к берегу озера, которое он так любил. О подробностях  казни  нам
после рассказывала мещанка, видевшая убийство из своего  дома,  находящегося
напротив места расстрела. Придя под стражей на место казни, муж стал лицом к
Иверскому монастырю, ясно видимому с этого места, опустился на колени и стал
молиться.

   Первый залп был дан для устрашения, однако этим  выстрелом  ранили  левую
руку мужа около кисти. Пуля вырвала кусок мяса.  После  этого  выстрела  муж
оглянулся. Последовал новый  залп.  Стреляли  в  спину.  Пуля  прошла  около
сердца, а другая немного повыше желудка. Муж упал на землю. Лежа  на  земле,
он конвульсивно бился, он бил руками об землю, судорожно схватывая  пальцами
ее. Сейчас  же  к  нему  подскочил  Давидсон  (будь  он  навеки  проклят)  с
револьвером и выстрелил в упор два раза в левый висок.

   Слова свои Давидсон, наконец, привел в действие. Как  рассказывали  после
мне вместе сидевшие с мужем, при допросе (это было в  тюрьме),  при  котором
был и Давидсон, он сказал:

 - Я сочту за великое счастье пустить вам (мужу) пулю в лоб.

   Дети расстрел своего папы видели и в ужасе плакали.  Извергам  было  мало
одной казни. Через четверть часа после расправы с мужем,  бедным  мучеником,
на то же место привели другого невинно осужденного молодого человека,  почти
мальчика, сына уважаемого М.С. Савина. Восемнадцатилетний юноша, только  что
окончивший реальное  училище,  отсидел  три  месяца  в  тюрьме,  после  чего
выслушал смертный приговор. Выйдя из Штаба, молодой  человек  увидал  своего
несчастного отца, который подошел к Давидсону и  просил  у  него  разрешения
проститься с сыном. Давидсон учтиво ответил:

 - Сделайте одолжение, если желаете, чтобы в результате оказалось два трупа, а не один.

   А бедного юношу повели на то же место, где только что убили  моего  мужа.
Несчастный старый отец  шел  сзади,  издали  благославляя  сына  и  горестно
выкрикивая, сквозь слезы:

 - Прощай, дитя мое ненаглядное. Прощай, моя радость, дорогой мой сын. Да благословит тебя Христос... Прощай, сынок.

   Но сын его шел храбро на расстрел. Встречаясь со знакомыми, он улыбался и
прощался с ними. При повороте за угол в переулок,  к  месту  казни,  молодой
Савин снял фуражку и в последний раз поклонился своему отцу, прощаясь с ним.
Молодой человек просил, чтобы ему не стреляли в спину, говорил, что он готов
встретить смерть лицом к лицу. Этот мученик  также  был  убит  с  нескольких
залпов. Двумя пулями в сердце и одной в живот он был  убит.  Но  когда  этот
юноша упал на землю, к нему подбежал красногвардеец и еще  раз  выстрелил  в
упор в висок. Мозги вылетели у молодого человека, обрызгав издевавшегося над
убитым. Во время второго издевательства над жизнью человека  труп  мужа  еще
лежал тут же.

   После свершения казни Давидсон подошел к убитому горем старику  и  сказал
ему с изысканной любезностью:

 - Ваш сынок прислал вам последний привет. - И он сделал жест рукой, означавший, что сына уже нет в живых.

   Савин-отец стал просить, чтобы ему выдали тело убитого. Давидсон разрешил
это, а затем отправился еще в квартиру казненного, чтобы передать  последний
привет сына несчастной матери.

   Отцу убитого юноши, когда  он  увозил  тело  сына  домой,  пришлось  мозг
подбирать в платок.

   Пока совершались эти ужасные злодеяния, я ничего не подозревая  и  твердо
надеясь на успех петроградского ходатайства, отнесла деньги за телеграмму  и
спокойно пошла домой. Я не слыхала даже выстрелов, которые слышали все,  кто
был на улицах. Проходя  мимо  дома  моих  знакомых  -  Птицыных,  я  увидела
заплаканные лица девочек. Я также заметила, что их прислуга, увидав  меня  с
балкона, точно отшатнулась в ужасе. Что с ним, что такое?.. Я вошла к ним  и
прямо спросила: "Что случилось?"

   Елизавета Петровна Птицына, смущенная и печальная, ничего не ответила, но
молча поднесла мне  ложку  брома.  Я  удивленно  спрашивала,  зачем  это,  и
говорила, что я совсем спокойна.

   Тогда она сказала, что в Штабе идет суд над мужем и чтобы я шла  туда.  Я
не поверила. Ведь мне сказали, что суда не будет. Но она настаивала на том и
дала мне в провожатые своего взрослого сына Костю.

   Мы побежали  вдвоем  под  страшным  ливнем.  Поднимаясь  по  лестнице  на
площадке,    в    густых    облаках     табачного     дыма     я     увидела
мальчишек-красногвардейцев, довольных, сытых, гогочущих. Спрашиваю:

 - Правда ли, что судят Меньшикова?..

   В ответ взрыв грубого хохота. И сквозь смех вопросы: "Это ученого  этого?
Это профессора в золотых очках? Да  его  уже  давно  расстреляли  на  берегу
озера". Я, как ужаленная, вскрикнула: - Звери проклятые!..

   Толпа бросилась на меня с винтовками.

 - Ты смотри, - кричали солдаты. - Ты у нас поговори...

   Но я потеряла сознание и тут же упала как мертвая. После того как на меня
вылили ковш холодной воды, я очнулась. Я обезумела от горя  и  ужаса.  Мысли
мешались. Я то рвалась к озеру, то  просилась  в  тюрьму.  Костя  Птицын  не
отходил от меня и отвез домой. Здесь ждало меня новое горе с мучительнейшими
переживаниями. Я увидела моих несчастных сирот, измокших, дрожащих, бледных,
перепуганных и горько рыдающих. Больше всех убивалась и  плакала  трехлетняя
Машенька. Она ломала крошечные ручонки, горестно  твердила,  не  переставая:
"Папочку убили злые люди"...

   Моя старшая дочь Лидочка, возвращаясь одна из лавки, почему-то  пошла  не
обычным кратчайшим путем, а  берегом  озера.  Подойдя  к  краю  берега,  она
увидала на земле что-то прикрытое плащом, и  на  вопрос  к  стоящим  тут  же
людям, что это, бедной  девочке  ответили:  "Твой  папа".  Лида  зарыдала  и
бросилась бежать домой. Она сказала мне, что и сама узнала папу по  сапогам,
узнала по его ногам.

   Непрерывные вопли и плач все время стояли у нас  в  квартире,  включая  и
прислугу.

   Бабушка и Лидочка поехали в Штаб просить, чтобы  нам  отдали  тело  мужа.
Выслушав просьбу бабушки, Давидсон сказал:

 - Кто что заслужил, то и получил.

   Бабушка заметила:

 - Зять мой далеко не то получил, что заслужил.

   Услыхав ее слова, красногвардейцы стали негодовать  и  сказали  ей:  "Ты,
бабка, помалкивай, а то и с тобой разделаемся. Бери свое собачье  мясо.  Нам
оно не нужно". Перепуганная Лидочка стала торопить бабушку домой.  Тела  все
равно еще нельзя было получить, так как милиция была закрыта. Когда мать моя
выходила из Штаба, Давидсон, преисполненный услужливости,  вынес  ей  пальто
мужа.

   И вот настала страшная, убийственная, мучительная ночь. Надо было понять,
перенести, пережить эту ночь, понять, что не спасли,  дали  убить,  казнить.
Боже, Боже... утром в субботу я отправилась в милицию с няней Иришей, где  я
получила разрешение на выдачу мне тела. Мы вошли в покойницкую  при  земской
больнице. Муж лежал на полу. Голова его была  откинута  назад.  Он  лежал  с
открытыми глазами, в очках. Во взгляде его не было ни  тени  страха,  только
бесконечное страдание. Выражение, какое видишь  на  изображениях  мучеников.
Правая рука мужа осталась согнутой и застыла с пальцами,  твердо  сложенными
для крестного знамения.

   Умирая, он осенял себя крестом. Я упала перед  ним  на  колени,  положила
голову на его израненную грудь и,  не  помня  себя  от  муки,  долго  выдачи
голосила, как простая баба. Я силилась приподнять дорогую мне голову, но  не
могла. А из окружающих никто не хотел помочь мне. Вероятно, боялись.

   С величайшим трудом мы все же вдвоем с Иришей подняли тело и положили его
на дрожки. Я обняла моего покойника и так повезла через весь город. Не знаю,
какими словами передать все то, что я чувствовала, убитая горем, беременная,
пораженная так неожиданно разразившимися событиями.

   Я так  гордилась  мужем,  гордилась  его  умом,  душой  и  талантом,  его
честностью и  правдивостью,  его  трудолюбием.  Как  ни  чернили  его  своей
клеветой не согласные с ним писатели, все же много было людей, понимавших  и
ценивших его. И за детей я гордилась таким отцом. Я  знала,  что  во  всякой
другой стране его ценили бы, берегли и оградили. А здесь... За  что  у  меня
отняли и так зверски такого мужа, у детей такого отца. Теперь  мне  осталось
только это дорогое, холодное, изувеченное тело человека, с  которым  я  жила
одной жизнью.

   Мы привезли его  домой.  Ушел  под  стражей,  вернулся  холодным  трупом.
Спасибо, соседи мои Степановы помогли мне внести его в  дом  и  положить  на
стол. Бедные дети, пораженные, испуганные, печальные подошли к нему  близко.
И все мы вместе плакали.

   Труп закоченел. Пришлось разрезать одежду, и мы увидели его ужасные раны.
Стреляли в сердце. В груди был вырван кусок тела. Мы стали закладывать  раны
марлей, промывать и забинтовывать их. Убрав тело, мы положили его  на  стол.
Изверги, что они сделали с ним...

   На второй день, слава Богу, в мое отсутствие зашел  к  нам  Давидсон.  Он
попросил показать ему покойника, но мама не исполнила его желания. Тогда  он
повторил: "Кто что заслужил, то и получил".

   Бабушка спросила его, почему пуля засела в лобной кости, ведь стреляли  в
сердце. Убийца сказал:

 - Это сделал я, чтобы прекратить конвульсии...

   Он сказал еще бабушке, что был поражен героизмом, с которым  муж  шел  на
казнь. Мама моя ответила:

 - Зять мой и не мог идти иначе.

   Увидав у нас портрет мужа, Давидсон стал просить, чтобы ему  отдали  один
из них. Мама отказала.

   Няня же  Ириша,  думая,  что  он  искренно  желает  получить  изображение
покойного, вынесла принадлежащий ей фотографический снимок и отдала ему. Его
вывесили в Штабе с надписью:

   "Меньшиков, расстрелянный  7  сентября  как  контрреволюционер  вместе  с
Косаговским и Савиным". Места, где засели пули,  на  фотографии  были  также
прострелены. Давидсон  также  спросил  мою  мать,  каково  мое  материальное
положение. На ответ мамы, что очень тяжелое, он заметил, что МЫ  позаботимся
о детях и поместим их в школы. Он вынул 5 керенок по 20 рублей и протянул их
маме для передачи мне. Мама подумала, что это деньги  убитого,  хотела  дать
ему квитанцию в получении их, но Давидсон с важностью сказал:

 - Нет, это мое личное пожертвование, мое пособие вашей дочери.

 - Простите, но я не посмею предложить ваших денег дочери, - так отвечала мама на его пожертвование, и ему пришлось убрать свои серебреники. Кроме него, к нам из Штаба приезжал еще верховой, сын комиссара Губы. Он отрапортовал, что прислан из Штаба просить у меня цветов из нашего сада для украшения могилы убитого комиссара Николаева. Я сказала, что у меня нет цветов даже для своего дорогого покойника, а если они желают наломать цветов в саду, пусть ломают.

   Похоронили мы нашего талантливого журналиста и критика очень скромно,  на
кладбище у вокзала. Могилу вырыли у самого алтаря кладбищенской церкви.

   Дети горько и неутешно плакали, и опять больше всех  убивалась  и  рыдала
маленькая Машенька. Заливаясь горючими слезами, она горестно бормотала:

 - Бедный мой папочка. Бедный, бедный папочка.

   Глядя на их непосильное детское  горе,  хоронивший  мужа  священник  тоже
плакал. После погребения мужа, я просила копию  с  приговора  суда.  Мне  ее
дали. В этом документе вина мужа была  обозначена,  как  явное  неподчинение
Советской власти.

   Зная, что это совсем неправда, я спросила выдавших копию.

 - В чем же, однако, выразилось это неподчинение. Когда, кому и где он не подчинялся?

   Мне ответили:

 - Он подчинялся Совету из-под палки.

   И за это убили человека с душой и талантом, конечно, убили, не ведая, что
творят.

   И после такой жестокой и возмутительной расправы с моим мужем ко мне  еще
явился Председатель ИХ клуба заявить, что ему нужны для клуба висячие  лампы
и люстры.

   Впрочем, взглянув на мою лампу и вообще на нашу нищенскую обстановку,  он
сейчас же сконфуженно удалился. В сороковой день после смерти мужа явился ко
мне другой военный, тоже из клуба, чтобы я  отдала  им  библиотеку  мужа.  Я
сказала, что у покойного не  было  библиотеки.  Остались  кое-какие  научные
книги, которые едва ли пригодятся для клуба.

 - Почему, - обиделся пришедший, - у нас в клубе все высокообразованные люди.

   Позже я узнала, что на суде мужа был  один  очевидец,  случайно  попавший
туда. В день суда он проходил мимо штаба  и  очень  удивился,  увидев  среди
красногвардейцев своего бывшего товарища по школе. Он спросил:

 - Как ты попал сюда?

 - Из-за хлеба, - отвечал тот, -да и не рад, теперь вот расстреливать людей заставляют. Сегодня Меньшикова поведем. Хочешь послушать суд?

   Они пошли и сели. Вызвали моего  мужа.  Он  был  спокоен.  Комиссар  Губа
прочитал ему приговор к смерти через расстрел.

   Муж вздрогнул и побледнел. Его спросили:

  - Что вы имеете сказать?

   Муж не проронил ни звука, и после нескольких минут глубокого молчания его