уществует?
     - К сожалению, да... И вся информация уже  в  моем  сейфе.  Не  позже
сегодняшнего вечера мы возьмем этого мерзавца за глотку. Слышал, Савченко?
Предупреди Пашу Семичастного и ребят из группы захвата.
     - Жуть, - Казаренок покачал головой. - Никогда  бы  не  подумал,  что
ветхозаветный Уткинск обзаведется собственным патологическим убийцей...
     - Любое убийство патологично... - Александр поднял глаза на  Борейко.
- Чем мне придется заниматься у Лесника?
     - Увы, этого я тебе сказать не могу, - Борейко сожалеюще вздохнул.  -
Не знает об этом и Митрофанушка.
     - Но у меня своих дело невпроворот.
     - Все дела в сторону.  Как-нибудь  разбросаем  по  отделам.  В  конце
концов, не каждый день мафия предлагает  свои  услуги.  Если  вам  удастся
поладить, возможно, Лесник раскошелится и на другие открытия.
     - Понимаю, - Александр кивнул. - Но он  хотя  бы  намекнул,  что  ему
нужно?
     - Лишь самым краешком.  Кто-то  из  его  людей,  кажется,  пропал,  и
хозяина это всерьез обеспокоило.
     - Но в одиночку я могу не справиться.
     - Обращайся напрямую  к  Митрофанушке.  Или  к  любому  из  нас.  Эта
история, сам понимаешь, - особой важности.  Кроме  того,  Лесник  заплатил
вперед. Материалы  против  Лыхина  тоже  на  столе  у  главнокомандующего.
Погоди, Чилин, не вскакивай!..
     - Саша! - Чилин-Челентано прижал руку к груди. - Если Лыхин сядет  за
решетку, я первый поднесу тебе шкалик.
     - И с меня будет причитаться, - Борейко горестно поморщился. - Плохой
ли хороший, но это компромисс, Сашок. И мы от него крепко выигрываем.



                                    2

     Лысоватый человек с крупным горбатым  носом  умел  удивляться  молча.
Этому его научила жизнь, научили  люди.  Еще  в  детстве  он  усвоил,  что
молчание в самом деле являет собой золото, ибо действительно золотых  слов
немного,  а  одна-единственная   высказанная   вслух   глупость   способна
перечеркнуть горы непорочной мудрости.  И  потому  носатый  человек  берег
голос, дорожил молчанием, хотя здесь, в вагоне, его  удивляло  практически
все - от расписания, отпечатанного на темно-бордовой бумаге, отчего  время
отбытия-прибытия превращалось в трудно разрешимый ребус,  до  чая,  цветом
напоминающего детскую акварель,  а  вкусом  -  древесный  уголь.  Раздувая
ноздри, носатый пассажир втягивал в себя воздух и  не  понимал,  отчего  к
ароматам прелых матрасов примешивается запах лука и  чеснока.  Коврик  под
ногами радовал ворсистой свежестью, но  и  от  него  подозрительно  тянуло
кисловатым пивом. Поездное радио  под  потолком  хрипло  наяривало  мотивы
Элвиса  Пресли,  а  металлические  гардины  на  окнах  дребезгом   вторили
американской звезде, вываливаясь из гнезд при  малейшем  прикосновении.  В
довершении всего вниманием пассажира завладела проводница вагона,  дама  в
фуражке  железнодорожника,  в  форменном  кителе,  высокая,  иксоногая,  с
приятным  лицом  школьницы  и   низким   мужским   голосом.   Складывалось
впечатление, что скроили и сшили ее из трех совершенно различных  существ.
И хотя подобное носатый человек наблюдал впервые, из груди его по-прежнему
не  вырывалось  ни  звука.  На  призывный   взор   проводница   никак   не
отреагировала, и пассажир глубоко огорчился. Но не за себя, - за  нее.  Он
прекрасно сознавал, что женщина допустила ошибку - возможно, самую крупную
в своей жизни. Носатый пассажир умел одаривать слабый  пол  тем,  чего  не
давало им большинство мужчин. Он умел любить  и  любить  по-настоящему,  а
понимая это, от души жалел всех, с кем так или иначе разводила его судьба.
     Откуда-то издалека донесся протяжный гудок - нота  "до",  знаменующая
старт для  путешественников  и  начало  гаммы  для  любителей  сольфеджио.
Критический момент настал, и в нечеловеческом подземелье бокалы  с  пенным
содержимым двинулись навстречу друг другу. Поезд Ижевск-Уткинск скрежетнул
стальным нутром и дернулся с места. Радио под  потолком  заиграло  громче,
колени молодого человека, устроившегося в коридоре  на  откидном  сидении,
пришли  в  музыкальное  содрогание.  Заплакал  ребенок,  кто-то   зашуршал
газетами, разворачивая дорожные припасы.
     Некоторое время носатый пассажир смотрел в окно,  любуясь  изменчивым
ландшафтом, потом перевел взгляд на темно-бордовое расписание  и  прищурил
глаза. Скорость поезда нарастала.  Он  мчался,  силясь  обогнать  мохнатые
облака, прорываясь к чистому горизонту. Миллионы шпал услужливо  напрягали
под его тяжестью спины, светофоры цветасто подмигивали, позволяя следовать
дальше. Мир был ужасающе  кругл,  небо  выползало  из-за  горизонта  и  за
горизонтом скрывалось. Возникшее ощущение малости всего земного  усиливало
отвращение   к   войнам,   заставляло   думать   о    тревожно-загадочном,
полукосмическом... В конце концов, придя к тривиальному выводу, что все  -
суета сует, носатый человек тронулся к  родному  купе.  По  дороге  дважды
тяжело вздохнул и трижды прислонился к фанерно-пластиковым  стенам.  Поезд
немилосердно болтало.
     Что делать, если выйти невозможно? Даже на  перрон  и  даже  на  пару
минут? Значит, нужно превратить заточение в радость.  В  исследовательскую
работу, в энергетический сумбур. Носатый  человек  зажмурил  глаза  и  без
особых усилий клонировал себя по всему составу.  Тринадцать  вагонов!  Вот
вам и совпадение. И всюду одно и то же. Стук колес,  чавканье  пассажиров,
хриплоголосое завывание  поездного  радио.  Какой-то  интерес  представлял
вагон номер девятый, - там затевался юбилей, в  четвертом  кто-то  кого-то
бил, и женщины разнимая драчунов, царапали и тому, и другому лица. Носатый
человек исторг из груди вздох и словно развернутые в пальцах карты  сложил
тринадцать образов, оставив всего два - в том  дальнем  девятом  и  здесь.
Особых приключений место заточения не предлагало.  Стало  быть,  стимул  и
интерес приходилось выдумывать самому.
     По счастью, предыдущая  станция  соседей  не  добавила.  Единственная
попутчица,  статная  белокурая  женщина  лет  сорока-сорока  пяти   успела
застелить свою полку и теперь лежала лицом вниз, мирно посапывая. На столе
валялась кожура от мандарина, бумажным шариком  перекатывалась  скомканная
конфетная обертка. Носатый осторожно  прикрыл  за  собой  дверь  и  замер.
Простыня, накинутая на  женщину,  сбилась  немного  вниз,  обнажив  полные
молочно-белые икры. Лежащая не обладала пропорциями знаменитой Монро, но и
голливудским звездам есть порой чему позавидовать.
     Носатый умиленно зажмурился, давая волю воображению. Черты лица  его,
крупные, отталкивающие, разом преобразились. Улыбнувшись,  он  опустил  на
окне дерматиновую штору и, присев возле спящей, медленно  протянул  вперед
руку.  Ладонь  ощутила  исходящее   от   женщины   тепло,   ауру   сонного
благополучия. Он не видел ее лица, не слышал голоса, и тем  не  менее  она
его заинтересовала. Что снилось ей в этом грохочущем  неспокойном  вагоне?
Плохо ли, хорошо было для нее убегать от реальности? Пусть даже на час или
два? Да и нуждалась ли она в реалиях?..
     Рука  носатого  скользила  в  воздухе,  описывая  загадочные   круги.
Поднимаясь от ладони, трепет чужого тепла достигал груди, ласковой  волной
омывал островок чувств. Прошло несколько минут, прежде  чем  он  уверился,
что женщина реагирует на его близость. Правда,  пока  только  во  сне,  но
спешить он не собирался. Время работало  на  него,  и  с  каждой  секундой
таинственные нити крепли, пригибая ладонь ниже и ниже.
     Мгновение, когда пальцы пришли в  соприкосновение  с  кожей  женщины,
показалось  ему  волшебным.  Одновременно  это  было  и  самым   серьезным
моментом.  Всю  невостребованную  за  прошедшие  годы  нежность   пассажир
постарался теперь передать своим  пальцам.  Он  был  пианистом,  ласкающим
рояль лазурной мелодией. Ни в коем случае не вспугнуть! Этого он  опасался
более  всего.  Сказочная  вязь  снов  естественным  образом  должна   была
обратиться в явь, не менее чудесную, не менее сладостную. Рука, обращенная
в мягкую кисть художника,  источала  мед,  постепенно  перемещаясь  вверх.
Достигнув  высоты  колена,  вновь  описала  замысловатый  пируэт.  Лежащая
вздрогнула. Еще раз и еще нежнее... Носатый  закрыл  глаза.  В  зрении  он
больше не нуждался. Впрочем, как и женщина. Они переместились в  параллель
невидимого, и пассажир знал, что стоит ей поднять голову  и  посмотреть  в
его сторону, как все разрушится.  Мир  чувственный  живет  обособленно,  и
главным его языком является язык прикосновений. Носатый  не  знал  схем  и
методик,  не  интересовался  географией  эрогенных  зон.  Он  являл  собой
образчик  одаренного  импровизатора,  угадывающего  желания  партнерши  по
дрожи,  температуре  тела,  по  нюансам,  названия  которым  свет  еще  не
придумал. Пальцы действовали помимо его  воли.  Можно  было  сказать,  что
сейчас ими управляла она. Инициатива сменила хозяина. Мужчина обращался  в
послушный инструмент разгорающихся энергий. Тех самых, что заполнили  купе
до краев, окутав случайных попутчиков плотным коконом.
     Женщина задыхалась. Испытание оказалось не из легких. Она боролась  с
дикими,  поднимающимися  из  неведомых  глубин  силами,  даже  не  пытаясь
прибегнуть к логике. Подобное с ней творилось впервые.
     - Милый! Откуда ты здесь?.. Каким образом?..
     - Не открывай глаза, - мягко шепнул  носатый.  Губы  его  склонились,
оказавшись новой пыткой для женщины. Они гуляли по лицу,  по  всему  телу,
нигде не задерживаясь, зажигая точку за точкой, превращая локальные  очаги
в единое бушующее пламя. Она не заметила, когда ее успели раздеть. Носатый
лежал уже рядом.
     - Чародей, - она прижалась к его плечу и всхлипнула. -  Я  ничего  не
знала! Совершенно ничего!.. Скажи правду, это все еще сон?
     - Все зависит от твоего  желания,  -  он  печально  улыбался.  -  Сны
подвластны людям. И жизнь тоже...
     - Но если это сон, он когда-нибудь прекратится!
     - Он не прекратится, если мы не откроем глаза.
     - Ты боишься, что мы увидим друг друга?
     - Я боюсь, что ты увидишь меня.
     - Но почему? Ты похож на кого-нибудь из персонажей  Гюго?  Я  бы  это
наверняка ощутила! Разве не так?
     - Возможно... Впрочем, если хочешь, смотри. Но ты ВСЕ РАВНО НИЧЕГО НЕ
УВИДИШЬ.
     - Почему? - женщина распахнула веки и в недоумении  поднесла  руку  к
лицу. - Действительно! Ничего не вижу!
     - Честно говоря, я тоже.
     - Может быть, наступила ночь?
     - Возможно.
     - Или поезд движется по тоннелю?
     - Тоже вполне вероятно.
     Собеседница погладила мужчину по щеке.
     - Что ж, тогда я подожду.


     Вагон-ресторан отдали юбиляру с охотой. Слово свое сказали  и  видные
гости, и деньги, выложенные самим  юбиляром.  На  двери  снаружи  повесили
запретные таблички, работники ресторана Дима и Верочка  перешли  в  полное
распоряжение празднующих...
     - Вдумайтесь, юбилей, отмеченный на скорости семьдесят  километров  в
час! Ей богу, в этом что-то есть.
     - Жаль, что мы не на семидесятилетии...
     - Типун вам на язык! Хорошо хоть Геннадий Васильевич не слышит.
     - И все же скорость - это здорово!
     - Прежде  всего  это  оригинально,  Ниночка.  По  приезду  будет  чем
похвастаться. Да и наш юбиляр, похоже, не внакладе.
     - Это уж точно! Нынешние цены кусаются.
     - Да так, что кровь идет.
     - А когда они не кусались, Федор Фомич?
     - Ваша правда, но  то,  что  происходит  сейчас,  простите  меня,  не
умещается ни в какие рамки! Нельзя сравнивать укус мышки и волчью хватку.
     - То ли еще будет, Федор Фомич! Пройдет год-два, и вспомним об акулах
с драконами.
     - В каком смысле?
     - В кусачем, каком же еще?
     - Сплюньте, немедленно сплюньте!.. Вот так. И по дереву три раза.
     - Пожалуйста... Только все равно не поможет.
     - Господи! Что за поколение пошло! Никакого страха. В наше  время  на
жизнь смотрели иначе...
     Юбилей протекал ровно, без эксцессов. Вполне искренне люди  улыбались
друг другу, с удовольствием пили на брудершафт. И как  на  всяком  веселом
сборище присутствовали обязательные посторонние. Впрочем,  вели  они  себя
довольно уверенно, и большинство гостей уже принимало их за  своих.  После
трех часов непрерывных здравиц часть публики отсеялась,  однако  на  общий
ход событий это отнюдь не повлияло.
     -  Позвольте,  друзья,  маленький  тост,  -  с  рюмкой   итальянского
"Амаретто" с места поднялся представительный Федор Фомич. Кто-то услужливо
зазвенел ножом о бокал.  -  Тост  о  Геннадии  Васильевиче.  О  нем  здесь
говорили  уже  много,  говорили  красочно,  но  никто  не  упомянул  одной
черточки, весьма славной на мой взгляд, заслуживающей всяких похвал...
     - Геннадий Васильевич - большой умница и талант! - пробасил кто-то.
     - Нет, - строго возразил Федор Фомич и тут же смешался. - То  есть  я
хотел сказать другое... А талант ммм... это бесспорно, о нем мы  прекрасно
наслышаны,  как  и  об  уме  нашего   уважаемого   юбиляра.   И   все-таки
профессионализм в жизни человека - не самое главное...
     - Спорно, Федор Фомич, очень спорно!
     - Дайте же досказать!
     - Протестую! Геннадий Васильевич - мужчина, а для мужчины профессия -
первооснова жизни!
     Немедленно вспыхнул спор. Федор Фомич беспомощно развел руками.  Один
из посторонних,  называющий  себя  Семеном,  яростно  застучал  вилкой  по
тарелке. Мохнатые брови  его  осуждающе  шевелились.  На  выступающего  он
поглядывал с преданностью не совсем утвердившегося в обществе человека.
     - Ничего, Федор Фомич, перекричим. Только скажите.
     Геннадий Васильевич, юбиляр, пьяно улыбался  и  добродушно  помахивал
рукой. Так вожди помахивают с праздничных трибун  колоннам  демонстрантов.
Геннадию Васильевичу было все равно, что о нем скажут. Палитра,  вобравшая
в  себя  шампанское,  шоколадно  сладкое  "Амаретто"  и  армянские   вина,
раскрасила окружающее в розово-радужные тона. Мир был  тепл  и  уютен.  На
всей планете Земля не нашлось бы такого  человека,  который  не  любил  бы
сейчас Геннадия Васильевича, и он отвечал людям тем же, не в силах  обнять
всех сразу, находя вполне  естественным  выражать  безраздельность  эмоций
вялым помахиванием ладони. Глазки его масляно поблескивали,  лицо  пылало,
как факел, мокрая прядь сползла на талантливый лоб, невольно напоминая  об
эпохе экспрессионизма.
     - Тише, граждане! Тише! -  Семен  произносил  успокаивающие  фразы  с
назидательностью контролера в троллейбусе. Благодарно кивнув, Федор  Фомич
возобновил прерванную речь.
     - Позвольте начать издалека, с маленькой  истории,  которая  наглядно
проиллюстрирует мою мысль...
     - Так сказать, в порядке алаверды, - поддакнул Семен.
     - Не совсем, но... Словом, вкратце  история  такова.  Один  мой  друг
поездом перевозил  собаку.  Этакого  огромного  сенбернара.  Проводник,  с
которым ему пришлось повстречаться, естественно, заупрямился. Не положено,
то да се. Тогда друг предложил пари.  За  каждый  лай  своего  питомца  он
пообещал выплачивать проводнику червонец. Тот подумал и  согласился.  Путь
был неблизкий - без малого двое суток, и проводник никак  не  ожидал,  что
окажется в положении  проигравшего.  Но  факт  есть  факт.  Пес  вел  себя
безупречно, и за всю дорогу не позволил себе ничего лишнего.  Приятель  не
скрывал довольства, проводник же  с  каждым  часом  становился  мрачнее  и
мрачнее. Не знаю,  чем  бы  все  завершилось,  но  спас  положение  мудрый
попутчик. Почему спас, вы сейчас поймете. Наблюдая за перипетиями пари, он
подсел к моему товарищу и поделился  сомнениями  такого  рода.  "Пари  вы,
разумеется, выиграете, - объявил он, -  но  приобретете  злостного  врага.
Честное слово, вам стоит поразмыслить. Возможно, до  цели  путешествия  вы
так   и   не   доберетесь.   Врагов   отличает   коварство,    а    друзей
снисходительность.  Запомните  это."  Поблагодарив   попутчика,   приятель
задумался. А задумавшись, пришел к удивительному решению. Подозвав верного
четвероногого, он подал команду "голос", и пес  послушно  тявкнул.  Тотчас
примчался сияющий проводник, которому без разговоров отсчитали  положенные
десять рублей. В конце пути приятель еще  раз  использовал  вышеупомянутую
хитрость. Когда он сходил с поезда, проводник помогал  ему  нести  вещи  и
почти плакал. Расставание вышло  более  чем  дружеским...  -  Федор  Фомич
качнул  рюмкой,  отчего  золотистый  ликер  ожил,  одарив   присутствующих
дрожащим сиянием. - В итоге, как вы поняли, выиграли оба! И мораль истории
чрезвычайно проста. Заиметь врага и друга одинаково  несложно,  но  друзья
требуют жертв и жертв добровольных. Что касается Геннадия Васильевича...
     В  этот  момент  свет  в  вагоне  потух,  тост,  посвященный  юбиляру
прервался. Кстати сказать, последний отнесся к происшествию с  философским
спокойствием, продолжая махать руками и в темноте.
     - Черт возьми! В чем дело?
     - Кажется, заехали в тоннель.
     - Но где  же  тогда  электричество?  Эй,  господа  официанты,  будьте
любезны распорядиться с освещением, а то, знаете ли, совершенно ничего  не
видно.
     - Монтер, света давай! - заблажил  Семен.  От  его  пушечного  голоса
Федор Фомич вздрогнул и выронил рюмку.  Золотистому  ликеру  суждено  было
бездарно пропасть, впитавшись в полотняную скатерть стола.
     - А мне это даже нравится. Вы чувствуете мою руку, Ниночка?  Надеюсь,
вы не испугались?
     - Кстати! У нас же имеются юбилейные свечи! Целых шестьдесят штук!
     - Свечи - это прелестно!
     - Однако, какой длинный тоннель. Что-то не припомню,  проезжал  ли  я
его раньше.
     - И обычно в тоннелях горят лампы, а тут стопроцентная темень.
     - Может быть, мы остановились?
     - Да нет же, едем...
     - Кто-нибудь, зажгите спичку. Хоть осмотримся.
     Федор Фомич, продолжавший стоять, машинально  пошарил  в  карманах  и
достал зажигалку. Ему послышалось, что справа с  шуршанием  воспламенилась
спичка. Он покрутил головой, но ничего не увидел.
     - Странно...
     Федор Фомич клацнул зажигалкой раз, другой, третий. Вероятно, кремень
стерся. Не было ни искр, ни пламени. Досадливо крякнув, он пробормотал.
     - Кажется, моя зажигалка того.
     - В таких ситуациях спички всегда надежнее. По  опыту  знаю.  Я  ведь
старый походник... Эй, куряки! Неужели ни у кого нет коробка?
     - Да нет, спички есть. Только с ними тут какая-то хреновина творится.
Вроде бы зажигаются, но не горят.
     - Что за чушь! Как это не горят?
     - А вот так не горят и все! Ой!..
     И тут же последовал другой вскрик, октавой повыше.
     - Что там такое?
     - Жжет, дьявол!.. Я ее только что уронил.
     - Так, тихо! Без паники! -  складно  скомандовал  кто-то.  -  У  меня
что-то с глазами, но это еще не причина пугаться.
     - Вот-вот!  И  у  меня  то  же  самое.  Дырку  прожег  на  штанах,  а
по-прежнему ничего не вижу.
     - Может, какой-нибудь газ, мужики? Из тоннеля? Надо  проверить  окна.
Кто там ближе к окну?..
     Невидимый  доброволец  начал  выбираться  из-за  стола.  С   грохотом
опрокинулся  стул.  И  тут  разом  завизжали  женщины,  что-то  со  звоном
посыпалось на пол. Причитания официантов смешались с руганью мужчин. Федор
Фомич ощутил, как нестерпимый жар  коснулся  большого  пальца  и,  выронив
зажигалку, бесславно рухнул на стул. "Ослепли, - мелькнуло у его в голове.
- Выпили какой-то дряни и ослепи. Все до единого."



                                    3

     Монолог  Митрофана  Антоновича,   начальника   четвертого   отделения
милиции,  мог  утомить  кого  угодно.   Полковник   без   меры   увлекался
историческими  аналогиями,  то  и  дело  сбивался  с  мысли  и  к   досаде
единственного слушателя неоднократно возвращался к исходным рубежам:  "так
о чем мы толковали, батенька? Ага..."
     Выйдя из кабинета, Александр Дыбин  испытал  невыразимое  облегчение.
Еще немного, и он под