не
энергию. Я поспешно вышел со своими тремя томами заметок и чековой книжкой
- теперь все это находится у того бродяги - и отправил  их  из  ближайшего
почтового   отделения   в   контору   хранения   писем   и   посылок    на
Грейт-Портленд-стрит.  Я  постарался  выйти  из  дому  как   можно   тише.
Вернувшись, я увидел, что мой домохозяин не спеша поднимается по лестнице,
- он, очевидно, слышал, как я запирал дверь. Вы бы расхохотались,  если  б
увидели, как он шарахнулся, когда я догнал его на площадке. Он  бросил  на
меня испепеляющий взгляд, но я пробежал  мимо  него  и  влетел  к  себе  в
комнату, хлопнув дверью так, что весь дом  задрожал.  Я  слышал,  как  он,
шаркая туфлями, доплелся до моей двери, немного постоял перед  ней,  потом
спустился вниз. Я немедленно стал готовиться к опыту.
   Все было сделано в течение этого вечера и ночи. В то время когда я  еще
находился  под  одурманивающим  действием  снадобий,  принятых  мной   для
обесцвечивания  крови,  кто-то  стал  стучаться  в   дверь.   Потом   стук
прекратился, шаги начали удаляться, но вот снова приблизились,  и  стук  в
дверь повторился. Кто-то попытался что-то просунуть под дверь  -  какую-то
синюю бумажку.  Терпение  мое  лопнуло,  я  вскочил,  подошел  к  двери  и
распахнул ее настежь. "Ну, что еще там?" - спросил я.
   Это оказался хозяин, он принес мне повестку о выселении  или  что-то  в
этом роде. Он протянул мне бумагу, но, по-видимому, его чем-то удивили мои
руки, и он взглянул мне в лицо.
   С   минуту   он   стоял,   разинув   рот,   потом   выкрикнул    что-то
нечленораздельное, уронил свечу и бумагу и, спотыкаясь, бросился бежать по
темному коридору к лестнице. Я закрыл дверь, запер ее на ключ и подошел  к
зеркалу. Тогда я понял его ужас. Лицо у меня было белое, как мрамор.
   Но я не ожидал, что мне придется так сильно страдать. Это было  ужасно.
Вся ночь прошла в страшных мучениях,  тошноте  и  обмороках.  Я  стискивал
зубы, все тело горело, как в огне, но я лежал неподвижно,  точно  мертвый.
Тогда-то я понял, почему кошка так мяукала, пока  я  не  захлороформировал
ее. К счастью, я жил один, без прислуги.  Были  минуты,  когда  я  плакал,
стонал, разговаривал сам с собой. Но я выдержал все... Я потерял  сознание
и очнулся только среди ночи, совсем ослабевший.
   Боли я уже не чувствовал. Я решил,  что  умираю,  но  отнесся  к  этому
совершенно равнодушно. Никогда не забуду этого рассвета, не  забуду  жути,
охватившей меня при виде моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла  и
постепенно, по  мере  наступления  дня,  становившихся  все  прозрачнее  и
тоньше, так что я  мог  видеть  сквозь  них  все  предметы,  в  беспорядке
разбросанные по комнате, хотя и закрывал свои прозрачные  веки.  Тело  мое
сделалось  как  бы  стеклянным,  кости  и  артерии  постепенно   бледнели,
исчезали: последними исчезли тонкие нити  нервов.  Я  скрипел  зубами,  но
выдержал до конца... И вот остались только мертвенно-белые кончики  ногтей
и бурое пятно какой-то кислоты на пальце.
   С большим трудом поднялся  я  с  постели.  Сначала  я  чувствовал  себя
беспомощным, как грудной младенец, ступая ногами, которых не видел. Я  был
очень слаб и голоден. Подойдя  к  зеркалу,  перед  которым  я  обыкновенно
брился, я увидел пустоту, в  которой  еле-еле  можно  было  еще  различить
туманные следы пигмента на сетчатой оболочке глаз.  Я  схватился  за  край
стола и прижался лбом к зеркалу.
   Только отчаянным напряжением воли я заставил себя вернуться к  аппарату
и закончить процесс.
   Я проспал все утро, закрыв лицо  простыней,  чтобы  защитить  глаза  от
света; около полудня меня снова разбудил стук в дверь. Силы  вернулись  ко
мне. Я сел, прислушался и услышал шепот. Я вскочил  и  принялся  без  шума
разбирать аппарат, рассовывая отдельные части его по разным  углам,  чтобы
невозможно было догадаться об  его  устройстве.  Снова  раздался  стук,  и
послышались голоса - сначала голос хозяина, а потом еще  два,  незнакомые.
Чтобы выиграть время, я ответил им. Мне попались под руку невидимая тряпка
и подушка, и я выбросил их через окно на соседнюю крышу. Когда я  открывал
окно, дверь оглушительно  затрещала.  По-видимому,  кто-то  налег  на  нее
плечом, надеясь  высадить  замок.  Крепкие  засовы,  приделанные  мной  за
несколько дней до этого, не поддавались. Однако сама попытка встревожила и
возмутила  меня.  Весь  дрожа,   я   стал   торопливо   заканчивать   свои
приготовления.
   Я собрал в кучу валявшиеся на полу черновики записей,  немного  соломы,
оберточную бумагу и тому подобный хлам и открыл газ.  В  дверь  посыпались
тяжелые и частые удары. Я никак не мог найти спички. В  бешенстве  я  стал
колотить по стене кулаком. Я снова завернул газовый рожок, вылез  из  окна
на соседнюю крышу, очень тихо опустил раму и сел - в полной  безопасности,
невидимый, но дрожа от гнева и нетерпения. Я видел, как от двери  оторвали
доску, затем отбили скобы засовов, и в комнату  вошли  хозяин  и  два  его
пасынка - два дюжих парня двадцати трех и двадцати четырех лет. Следом  за
ними семенила старая ведьма, жившая внизу.
   Можете себе представить их изумление, когда они нашли  комнату  пустой.
Один из парней сразу подбежал к  окну,  открыл  его  и  стал  оглядываться
кругом. Его толстогубая бородатая физиономия с выпученными глазами была от
меня на расстоянии фута. Меня так и  подмывало  хватить  кулаком  по  этой
глупой роже, но я сдержался. Он  глядел  прямо  сквозь  меня,  как  и  все
остальные, которые подошли к нему. Старик вернулся в  комнату  и  заглянул
под кровать, а потом все они бросились к буфету. Затем  они  стали  горячо
обсуждать происшествие,  мешая  еврейский  жаргон  с  жаргоном  лондонских
предместий. Они пришли к заключению, что я вовсе не отвечал на стук и  что
им это только почудилось. Мой  гнев  уступил  место  чувству  необычайного
торжества: я сидел за окном и спокойно следил за этими четырьмя  людьми  -
старуха  тоже  вошла  в  комнату,  по-кошачьи  подозрительно  озираясь,  -
пытавшимися разрешить загадку моего поведения.
   Старик, насколько я мог понять его  двуязычный  жаргон,  соглашался  со
старухой, что  я  занимаюсь  вивисекцией.  Пасынки  возражали  на  ломаном
английском языке, утверждая,  что  я  электротехник,  и  в  доказательство
ссылались на динамо-машины и  излучающие  аппараты,  Они  все  побаивались
моего возвращения, хотя, как я узнал впоследствии, заперли наружную дверь.
Старуха шарила в буфете и под кроватью, а на  площадке  лестницы  появился
один из моих соседей по  квартире,  уличный  разносчик,  живший  вместе  с
мясником в  комнате  напротив.  Его  также  пригласили  в  мою  комнату  и
наговорили ему невесть что.
   Мне  пришло  в  голову,  что  если  мои   аппараты   попадут   в   руки
наблюдательного и толкового специалиста, то  они  слишком  многое  откроют
ему; поэтому, улучив минуту, я влез в комнату, разъединил динамо-машины  и
разбил оба аппарата. До  чего  же  они  переполошились!  Затем,  пока  они
старались  объяснить  себе  это,  я  выскользнул  из  комнаты  и  тихонько
спустился вниз.
   Я вошел в гостиную и стал ожидать их возвращения;  вскоре  они  пришли,
все еще обсуждая происшествие и стараясь найти ему  объяснение.  Они  были
немного разочарованы, не найдя никаких "ужасов", и в то  же  время  сильно
смущены, не зная, насколько законно они действовали по отношению  ко  мне.
Как только они спустились вниз,  я  снова  пробрался  к  себе  в  комнату,
захватив коробку спичек, зажег бумагу и мусор, придвинул к огню  стулья  и
кровать, при помощи гуттаперчевой трубки подвел к пламени газ и  простился
с комнатой.
   - Вы подожгли дом?! - воскликнул Кемп.
   - Да. Это было единственное средство замести следы, а дом,  безусловно,
был застрахован... Я отодвинул засов наружной двери и вышел  на  улицу.  Я
был невидим и еще только начинал сознавать, какие преимущества это  давало
мне. Сотни самых дерзких и фантастических планов возникали в моем мозгу, и
от сознания лилией безнаказанности кружилась голова.



        21. НА ОКСФОРД-СТРИТ

   Спускаясь в первым  раз  по  лестнице,  я  натолкнулся  на  неожиданное
затруднение:  ходить,  не  видя  своих  ног,  оказалось  делом   нелегким,
несколько раз я даже споткнулся. Кроме того, я ощутил какую-то непривычную
неловкость, когда взялся за дверной засов.  Однако,  перестав  глядеть  на
землю, я скоро научился сносно ходить по ровному месту.
   Настроение у меня, как я уже сказал, было  восторженное.  Я  чувствовал
себя точно зрячий  в  городе  слепых,  расхаживающий  в  мягких  туфлях  и
бесшумных одеждах. Меня все время подмывало подшучивать над людьми, пугать
их, хлопать по плечу, сбивать с них шляпы и вообще  упиваться  необычайным
преимуществом своего положения.
   Но  едва  я  очутился  на  Портленд-стрит  (я  жил  рядом   с   большим
мануфактурным магазином), как услышал звон и почувствовал сильный толчок в
спину. Обернувшись, я увидел человека, несшего корзину сифонов  с  содовой
водой  и  в  изумлении  глядевшего  на   свою   ношу.   Удар   был   очень
чувствительный, но  человек  этот  выглядел  так  комично,  что  я  громко
расхохотался. "В корзине черт сидит", - сказал я и неожиданно выхватил  ее
у него из рук. Он покорно выпустил ее, и я поднял корзину на воздух.
   Но тут какой-то болван извозчик, стоявший в дверях пивной, подскочил  и
хотел схватить корзину,  и  его  протянутая  рука  угодила  мне  под  ухо,
причинив мучительную боль. Я выпустил корзину, которая с треском и  звоном
упала у ног извозчика, и только среди крика и топота выбежавших  из  лавок
людей, среди остановившихся экипажей сообразил, что я  наделал.  Проклиная
свое безумие, я прислонился к окну лавки и стал выжидать случая  незаметно
выбраться из сутолоки. Еще минута - и меня втянули бы  в  толпу,  где  мое
присутствие было бы обнаружено. Я толкнул мальчишку  из  мясной  лавки,  к
счастью,  не  заметившего,  что  его  толкнула  пустота,  и  спрятался  за
пролеткой извозчика. Не знаю, как они распутали эту историю.  Я  перебежал
улицу, на  которой,  к  счастью,  не  оказалось  экипажей,  и,  напуганный
разыгравшимся скандалом, торопливо шел, не разбирая дороги, пока не  попал
на Оксфорд-стрит, где в вечерние часы всегда полно народу.
   Я пытался слиться с потоком людей, но толпа была слишком густа, и через
минуту мне стали наступать на  пятки.  Тогда  я  спустился  в  водосточную
канаву. Мне было больно ступать босиком, и через минуту  оглоблей  ехавшей
мимо кареты мне угодило под лопатку, по тому  самому  месту,  которое  уже
ушибли корзиной. Я  кое-как  уклонился  от  кареты,  судорожным  движением
избежал  столкновения  с  детской  коляской  и  очутился  позади  какой-то
пролетки: Счастливая  мысль  спасла  меня:  я  пошел  следом  за  медленно
двигавшейся пролеткой, не отставая от нее  ни  на  шаг.  Мое  приключение,
принявшее столь неожиданный оборот, начинало пугать меня. И  я  дрожал  не
только от страха, но и от холода.  В  этот  ясный  январский  день  я  был
совершенно голый, а тонкий слой грязи на мостовой почти замерз. Как это ни
глупо, но я не сообразил, что - прозрачный или нет - я  все  же  подвержен
действию погоды и простуде.
   Тут мне пришла в голову блестящая мысль.  Я  забежал  вперед  и  сел  в
пролетку. Дрожа от холода, испуганный, с первыми  признаками  насморка,  с
ушибами и ссадинами на спине, все сильнее дававшими  себя  чувствовать,  я
медленно  ехал  по  Оксфорд-стрит,  и   дальше   по   Тоттенхем-Корт-роуд.
Настроение мое совершенно не походило на то, с каким десять минут назад  я
вышел из дому. Вот она, моя невидимость! Меня занимала только одна  мысль:
как выбраться из скверного положения, в какое я попал?
   Мы тащились мимо книжной лавки Мьюди;  тут  какая-то  высокая  женщина,
нагруженная пачкой книг в желтых обложках, окликнула Моего извозчика, и  я
едва успел выскочить, чуть не попав при этом под вагон конки; Я направился
к  Блумсбери-сквер,  намереваясь  свернуть  за  музеем  к  северу,   чтобы
добраться до малолюдных кварталов. Я окоченел, и нелепость моего положения
так угнетала меня, что я всхлипывал на ходу. На  углу  Блумсбери-сквер  из
конторы Фармацевтического общества выбежала белая собачонка  и  немедленно
погналась за мной, обнюхивая землю.
   Раньше мне никогда не приходило в голову, что для собаки нос то же, что
для человека глаза. Собаки чуют носом движения человека, подобно тому  как
люди видят их глазами. Мерзкая тварь стала лаять и  прыгать  вокруг  меня,
слишком ясно показывая, что она осведомлена о моем присутствии. Я  пересек
Грейт-Рассел-стрит,  все  время  оглядываясь  через   плечо,   и,   только
углубившись в Монтегю-стрит, заметил, что движется мне навстречу.
   До меня донеслись громкие звуки  музыки,  и  я  увидел  большую  толпу,
шедшую со стороны Рассел-сквер, - красные куртки, а  впереди  знамя  Армии
спасения. Я не надеялся пробраться, незаметно  сквозь  толпу,  запрудившую
всю улицу, а повернуть назад, уйти еще дальше на окраину я боялся. Поэтому
я тут же принял решение: быстро  вбежал  на  крыльцо  белого  дома,  прямо
напротив ограды музея, и остановился в ожидании,  пока  пройдет  толпа.  К
счастью, собачонка, заслышав музыку, перестала лаять, постояла  немного  в
нерешительности и, поджав хвост, побежала назад, к Блумсбери-сквер.
   Толпа приближалась,  во  все  горло  распевая  гимн,  показавшийся  мне
ироническим намеком: "Когда мы узрим его  лик?"  Она  тянулась  мимо  меня
бесконечно. "Бум, бум, бум" - гремел барабан, и я не  сразу  заметил,  что
два мальчугана остановились возле меня.  "Глянь-ка",  -  сказал  один.  "А
что?" - спросил другой.  "Следы.  Да  босиком.  Как  будто  кто  по  грязи
шлепал".
   Я поглядел вниз и увидел, что мальчишки, выпучив  глаза,  рассматривают
грязные следы, оставленные мной на  свежевыбеленных  ступеньках.  Прохожие
немилосердно толкали их, но они, увлеченные  своим  открытием,  продолжали
стоять возле меня. "Бум, бум, бум, когда, бум, узрим  мы,  бум,  его  лик,
бум, бум..." - "Верно тебе говорю, кто-то взошел босиком на это крыльцо, -
сказал один. - А вниз не спускался, и из ноги кровь шла".
   Шествие уже скрывалось из глаз. "Гляди, Тед, гляди!" - крикнул  младший
из глазастых сыщиков в крайнем изумлении, указывая прямо на  мои  ноги.  Я
взглянул вниз и сразу увидел смутное  очертание  своих  ног,  обрисованное
кромкой грязи. На минуту я остолбенел.
   "Ах, черт! - воскликнул старший. - Вот  так  штука!  Точно  привидение,
ей-богу!" После некоторого колебания он подошел ко мне поближе и  протянул
руку. Какой-то человек сразу остановился, чтобы  посмотреть,  что  это  он
ловит, потом подошла девушка. Еще секунда - и мальчишка коснулся бы  меня.
Тут я сообразил, как мне поступить.  Шагнув  вперед  -  мальчик  с  криком
отскочил в сторону, - я быстро перелез через ограду на  крыльцо  соседнего
дома. Но младший мальчуган уловил мое движение,  и,  прежде  чем  я  успел
спуститься на тротуар, он оправился от  минутного  замешательства  и  стал
кричать, что ноги перескочили через ограду.
   Все бросились туда и увидели, как на нижней ступеньке и на  тротуаре  с
быстротой молнии появляются новые следы.
   "В чем дело?" - спросил кто-то. "Ноги! Глядите. Бегут ноги!"
   Весь народ на улице, кроме моих трех преследователей, спешил за  Армией
спасения, и этот поток задерживал не только меня, но  и  погоню.  Со  всех
сторон сыпались вопросы и  раздавались  возгласы  изумления.  Сбив  с  ног
какого-то юношу, я пустился бежать вокруг Рассел-сквер,  а  человек  шесть
или семь изумленных  прохожих  мчались  по  моему  следу.  Объясняться,  к
счастью, им было некогда, а то вся толпа, наверное, кинулась бы за мной.
   Дважды я огибал углы, трижды перебегал через улицу и возвращался  назад
той же дорогой. Ноги мои согрелись, высохли  и  уже  не  оставляли  мокрых
следов. Наконец, улучив минуту,  я  начисто  вытер  ноги  руками  и  таким
образом окончательно скрылся. Последнее,  что  я  видел  из  погони,  были
человек  десять,   сбившиеся   кучкой   и   с   безграничным   недоумением
разглядывавшие медленно высыхавший отпечаток ноги,  угодившей  в  лужу  на
Тэвисток-сквер, - единственный отпечаток, столь же необъяснимый, как  тот,
на который наткнулся Робинзон Крузо.
   Это бегство до некоторой степени согрело меня, и я стал пробираться  по
лабиринту малолюдных улочек и переулков уже  в  более  бодром  настроении.
Спину ломила, под ухом ныло от удара, нанесенного  извозчиком,  кожа  была
расцарапана его ногтями, ноги сильно болели, и из-за пореза  на  ступне  я
прихрамывал. Ко мне приблизился какой-то слепой, но я вовремя заметил  его
и шарахнулся в сторону,  опасаясь  его  тонкого  слуха.  Несколько  раз  я
случайно  сталкивался  с  прохожими;  они  останавливались  в  недоумении,
оглушенные неизвестно откуда раздававшейся бранью. А потом я  почувствовал
на лице что-то мягкое, и площадь стала покрываться тонким слоем снега.  Я,
очевидно, простудился и не мог  удержаться,  чтобы  время  от  времени  не
чихнуть. А каждая собака, которая  попадалась  мне  на  пути  и  начинала,
вытянув морду, с любопытством обнюхивать мои ноги, внушала мне ужас.
   Потом мимо меня с криком пробежал человек, за  ним  другой,  третий,  а
через минуту целая толпа взрослых и детей стала обгонять меня. Они спешили
на пожар и бежали по направлению к моему  дому.  Заглянув  в  переулок,  я
увидел  густое  облако  дыма,  поднимавшееся  над  крышами  и  телефонными
проводами. Я не сомневался, что это горит моя квартира;  вся  моя  одежда,
аппараты, все мое имущество осталось там, за исключением чековой книжки  и
трех томов заметок, которые ждали меня  на  Грейт-Портленд-стрит.  Я  сжег
свои корабли - вернее верного! Весь дом пылал.
   Невидимка умолк и задумался. Кемп тревожно посмотрел в окно.
   - Ну? - сказал он. - Продолжайте.



        22. В УНИВЕРСАЛЬНОМ МАГАЗИНЕ

   - Итак, в январе, в снег и метель, - а стоило снегу покрыть меня,  и  я
был бы обнаружен!  -  усталый,  простуженный,  с  ломотой  во  всем  теле,
невыразимо несчастный и все еще лишь наполовину убежденный в преимуществах
своей невидимости, начал я новую жизнь, на которую сам себя обрек. У  меня
не было ни пристанища, ни средств  к  существованию,  не  было  ни  одного
человека во всем мире,  которому  я  мог  бы  довериться.  Раскрыть  тайну
значило бы отказаться от своих широких  планов  на  будущее:  меня  просто
стали бы показывать как диковинку. Тем не  менее  я  чуть  было  не  решил
подойти к какому-нибудь прохожему и отдаться на его милость. Но я  слишком
хорошо понимал, какой ужас и какую бесчеловечную жестокость  возбудила  бы
такая попытка. Пока что мне было не до новых  планов.  Я  старался  только
укрыться от снега, закутаться и согреться - тогда можно было бы подумать и
о будущем. Но даже для меня, человека-невидимки, ряды запертых  лондонских
домов были неприступны.
   Только одно видел я тогда отчетливо перед собой: холод, бесприютность и
страдания предстоящей ночи среди  снежной  вьюги.  И  вдруг  меня  осенила
блестящая  мысль.  Я  свернул  на  улицу,   ведущую   от   Гауэр-стрит   к
Тоттенхем-Корт-роуд, и очутился перед огромным магазином  "Omnium",  -  вы
знаете его, там торгуют решительно всем: мясом, бакалеей, бельем, мебелью,
платьем, даже  картинами.  Это  скорее  гигантский  лабиринт  всевозможных
лавок, чем один магазин. Я надеялся, что двери магазина будут открыты,  но
они были закрыты. Пока я стоял перед входом, подъехал экипаж, и швейцар  в
ливрее, с надписью "Omnium"  на  фуражке,  распахнул  дверь.  Мне  удалось
проскользнуть внутрь, и, пройдя первое помещение -  это  был  отдел  лент,
перчаток, чулок и тому подобное, - я попал в более обширное помещение, где
продавались корзины и плетеная мебель.
   Однако я не чувствовал себя в полной  безопасности,  так  как  тут  все
время толклись покупатели. Я стал бродить по магазину,  по