ого,  но  порядочный
человек вынужден тщательно и придирчиво отбирать средства  для  достижения
целей в каждом частном конкретном случае.
     Витька ответил, что, по его наблюдениям,  так  называемые  порядочные
люди были всегда чрезвычайно сильны  в  теории.  Но  его,  Витьку,  сейчас
меньше всего интересует теория, его интересует  практическая  деятельность
порядочных людей.  Уж  не  принуждают  ли  его,  Витьку,  рассматривать  в
качестве образца такой деятельности  жалкий  благотворительный  спектакль,
разыгранный товарищем Амперяном на вчерашнем вечернем заседании? ("...Если
уж взялся, так и довел бы до конца, чистоплюй; прикончили бы насильственно
облагороженные стервятники насильственно облагороженного дурака Эдельвейса
- было бы дело, а то один пшик и розовые сопли...")
     Эдик, сильно покраснев, заявил,  что  Корнеев  решительно  ничего  не
смыслит в методике позитивной реморализации, а потому его, Эдика, никак не
задевает этот плоский,  безграмотный  выпад.  Он,  Эдик,  и  в  дальнейшем
намерен продолжать попытки довести Тройку до верхнечеловеческого уровня, и
хотя он, Эдик, отнюдь не гарантирует стопроцентной  удачи,  он,  Эдик,  не
видит пока другого пути существенного улучшения данного участка мира.  Он,
Эдик, предвидит, однако, что дальнейшая  дискуссия  в  таком  тоне  должна
неизбежно выродиться в  вульгарное  препирательство,  на  которое  Корнеев
мастер, и поэтому он,  Эдик,  просит  высказаться  по  существу  дела  как
присутствующего здесь Александра Привалова, известного  своей  добротой  и
объективностью, так и присутствующего здесь Романа Ойру -Ойру, старшего из
магистров.
     Известный своей добротой и объективностью Александр Привалов  в  моем
лице честно и прямо  заявил,  что  вся  эта  проблема  представляется  ему
надуманной, если, конечно, не считать небезынтересной, хотя и  высказанной
мимоходом, идеи  относительно  Эдельвейса  и  канализации.  Он,  добрый  и
объективный  Привалов,   ждет   только   субботы,   когда   Тройка   будет
рассматривать дело номер девяносто семь,  надеется  это  дело  выиграть  и
после этого покинет Китежград навсегда, унося в клюве Черный Ящик. А  пока
он   намерен   всеми   разумными   средствами   выражать   свою    горячую
заинтересованность деятельностью  Тройки  и  присутствовать  на  всех  без
исключения заседаниях, дабы не упустить и тени шанса.
     Старший из магистров  к  моменту  своего  выступления  закончил  холю
ногтей, густо напудрил воспаленные от бритья щеки и, развеся  на  трельяже
все свои восемнадцать галстуков из тринадцати различных стран мира,  решал
задачу на оптимум. Он начал свое заявление с того, что  все  здесь  правы,
каждый по-своему, и, следовательно, все здесь не  правы.  Он,  старший  из
магистров,  всячески   приветствует   благородное   намерение   Э.Амперяна
разоблачить членов Тройки в их собственных глазах и  показать  им,  какими
они могли бы быть, если бы не были такими, каковы  они  есть.  Он,  Роман,
всегда  считал,  что  позитивная  реморализация  является  высшей   формой
воздействия человека на человека, но он  же,  Роман,  считает  необходимым
напомнить, что далеко не всегда высшая форма воздействия является в то  же
время  и  наиболее   эффективной.   Он,   Роман,   всячески   приветствует
положительный фатализм А.Привалова, его, А.Привалова, нерушимую надежду на
счастливый случай, ибо что бы там ни говорили, а  счастливый  случай  есть
необходимая компонента  всех  начинаний.  Но  он  же,  Роман  (старший  из
магистров), напоминает, что в нашем реальном мире вероятность  счастливого
случая всегда  была  и  остается  значительно  меньше  вероятности  любого
другого. Наконец, действия В.Корнеева  вызывают  в  нем,  Романе,  чувство
невольного восхищения, каковое чувство, впрочем,  в  значительной  степени
омрачается сознанием того, что указанные действия определенно лежат по  ту
сторону морали. Нет, он, старший из магистров,  не  знает  общего  решения
поднятой здесь проблемы. Ему кажется совершенно естественным,  что  каждый
из присутствующих ищет частное решение - в соответствии со своей  духовной
конституцией. Например, он, Роман, глядит сейчас в это вот зеркало и видит
в нем смуглое худощавое лицо, сверкающие жгуче черные глаза и  чрезвычайно
редкий в этих широтах, а потому дефицитный, горбатый гасконский нос. Между
тем у товарища Голого, администратора в  высшей  степени  авторитетного  и
состоящего в приватном знакомстве с  небезызвестным  товарищем  Вунюковым,
имеется среди прочих детей любимая дочь на выданье по имени Ирина.  Назвав
имя, он, Роман, полагает, что сказал уже более, чем  достаточно,  и  имеет
только добавить, что товарищ Голый, насколько известно, никогда и не в чем
не отказывает товарищу Ирине; что товарищ Вунюков, по имеющимся сведениям,
с большой охотой выполняет практически все просьбы товарища Голого; и  что
задача, таким образом, сводится лишь к созданию  ситуации,  когда  товарищ
Ирина вознамерится выполнять все  существенные  просьбы  товарища  Романа,
старшего из  магистров.  Пока  в  своем  активе  он,  Роман,  числит:  три
бессонных ночи, заполненных чтением наизусть поэта Гумилева; два кошмарных
вечера, проведенных у товарища Голого в беседах о хорканье  вальдшнепов  и
чуфыканье  тетеревов;  ежедневное  мучительное  бритье  опасной   бритвой;
сожженную нынче днем на пляже спину и хроническую боль в лицевых  мускулах
- следствие непрекращающейся мужественной улыбки.
     - Победа будет за мной, - заключил Роман, натягивая пиджак. - И тогда
я вас не забуду, мои дорогие фаталисты, моралисты и уголовники!
     Он сделал ручкой, построил  на  лице  мужественную  улыбку  и  вышел,
посвистывая. Клоп, потеряв надежду  самовыразиться,  с  независимым  ведом
выскользнул за ним. Только сейчас я заметил, что Феди в комнате тоже  нет.
Федя был очень чуток к напряженности в отношениях  и,  вероятно,  счел  за
благо удалиться, когда Витька начал орать на Эдика.
     - Может, хватит трепаться? -  сказал  я  утомленно.  -  Может,  лучше
пойдем прогуляемся?
     - Я знаю только одно, - не обратив на меня внимания, сказал  Эдик.  -
Все, что ты говорил здесь, Виктор, ты никогда не осмелишься  повторить  ни
Жиану Жиакомо, ни Федору Симеоновичу. И уж, во всяком случае,  ты  никогда
не расскажешь им, как тебе достался пришелец.
     Это был удар  большой  жестокости  и  силы.  Я  даже  поразился,  как
вежливый Эдик позволил себе это. Жиан Жиакомо и Федор Симеонович,  учителя
Витьки, принадлежали  к  предельно  узкому  кругу  людей,  которых  Витька
уважал, любил и вообще принимал во внимание.
     Грубый Корнеев, только что нахально  скаливший  зубы  в  лицо  Эдику,
почернел, как удавленник. Он искал слов, грубых, оскорбительных слов, и не
находил их. Тогда он стал искать грубые жесты. Он вскочил и пробежался  по
потолку. Потом он  превратился  в  камень,  полежал  так,  раздумывая,  и,
отыскав  жест,  вернул  себе  прежний  вид.  Он  извлек   из-под   кровати
комендантский бидон, аккуратно поставил его посередине комнаты,  отошел  в
угол, разбежался и пнул бидон ногой с такой силой, что бидон исчез.  Потом
он  оглядел  нас  желтыми  глазами,  крикнул:  "Ну  и  пр-ропадайте   тут,
вегетарианцы!" - и исчез сам.
     Несколько минут мы с Эдиком сидели молча. Говорить  было  не  о  чем.
Затем Эдик тихонько сказал:
     - Я хотел бы осмотреть Колонию, Саша. Ты меня не проводишь?
     - Пойдем, - сказал я. - Только я не буду бродить с тобой, ты сам  все
осмотришь. А то я обещал Спиридону кое-что почитать.
     Эдик не возражал. Я взял папку с японскими материалами, и мы вышли  в
коридор. По коридору, заложив руки за спину,  прогуливался  Клоп  Говорун,
задумчиво прислушиваясь к каким-то своим ощущениям. Я сообщил ему, что иду
к Спиридону.
     - Да-да, - рассеянно отозвался он. - Обязательно.
     - Так пошли? - предложил я.
     - Я занят! - раздраженно сказал Клоп. - Разве вы  не  видите,  что  я
занят? Идите к своему Спиридону, я потом к вам  присоединюсь...  Некоторые
люди, - сказал он Эдику с любезной улыбкой, - бывают временами чрезвычайно
бестактны.
     Эдик вспомнил, видимо, замечание, которое он сделал Витьке, и  совсем
расстроился. До Колонии мы шли молча и  около  павильона,  в  котором  жил
Спиридон, расстались. Эдик сказал, что он посмотрит,  как  тут  и  что,  а
потом вернется сюда.
     Под резиденцию Спиридону  отвели  бывший  зимний  бассейн.  В  низком
помещении ярко светили лампы,  гулко  плескала  вода.  Запах  здесь  стоял
ошеломляющий - холодный, резкий, от которого съеживалась кожа, а  в  мозгу
возникали неприятные ассоциации: вспоминалась преисподняя, пыточные камеры
и костяная нога нашей Бабы Яги. Но тут уж  ничего  нельзя  было  поделать.
Нужно было преодолеть первый спазм и ждать, пока принюхаешься.  Я  сел  на
край бассейна, спустил ноги и положил папку рядом с собой. Спиридона видно
не было - вода волновалась, по ней прыгали  блики,  крутились  маслянистые
пятна.
     - Спиридон, - позвал я и постучал каблуком в стенку бассейна.
     Вот это больше всего раздражало  меня  в  Спиридоне:  наверняка  ведь
видит, что пришли к нему в гости, папку ему принесли, которую он просил, и
не Выбегалло какой-нибудь пришел,  а  старый  приятель,  который  все  эти
штучки наизусть знает, - и все-таки нет! Обязательно надо ему  лишний  раз
показать, какой он могущественный, какой он непостижимый и  как  легко  он
может спрятаться в прозрачной воде.
     Оказался он, разумеется, прямо  у  меня  под  ногами.  Я  увидел  его
подмигивающий глаз величиной с тарелку.
     - Ну хорошо, хорошо, - сказал я. - Красавец. Ничего не  вижу,  только
глаз вижу. Очень эффектно. Как в цирке.
     Тогда Спиридон всплыл. То есть не то чтобы он всплыл, он, собственно,
и не погружался, он все время был у поверхности, просто теперь он позволил
себе быть увиденным. Плоские  дряблые  веки  его  распахнулись  мгновенно,
словно судно-ловушка откинуло  фальшивые  щиты,  огромные  круглые  глаза,
темные и глубокие, уставились  на  меня  с  нечестивым  юмором,  и  слабый
хрипловатый голос произнес:
     - Как ты сегодня меня находишь?
     - Очень, очень, - сказал я.
     - Гроза морей?
     - Корсар! Смерть кашалотам!
     - Опиши меня, - потребовал Спиридон.
     - Пожалуйста, - сказал я. - Но я не Альфред Теннисон, я правду о тебе
порасскажу такую, что хуже всякой лжи. Ты сейчас похож  на  кучу  грязного
белья, которую бросили отмокать перед стиркой.
     Спиридон одним длинным  неуловимым  движением  как  бы  перелился  на
середину  бассейна.  Перепонка,  скрывающая  основания  его   рук,   стала
бесстыдно выворачиваться наизнанку, обнажилась иссиня-бледная поверхность,
густо усеянная сморщенными бородавками, из самых недр организма  высунулся
в венце мясистых шевелящихся  выростов  и  раскрылся,  дразнясь,  огромный
черный клюв. Послышался пронзительный скрежет: Спиридон хохотал.
     - Завидуешь, - сказал он. - Вижу, что завидуешь. Ох, и завистливы  же
вы все, сухопутные! И напрасно.  У  вас  есть  свои  преимущества.  Гулять
сегодня пойдем?
     - Не знаю, - сказал я. - Как все. Я вот  папку  принес.  Помнишь,  ты
просил?
     - Помню, помню, - сказал Спиридон. - Как же...
     Он разлегся на воде, распустив веером чудовищные щупальца, и принялся
мерцать и переливаться перламутром. У меня зарябило в глазах, и потянуло в
сон. Представилось, что сижу я с  удочкой  ясным  утром,  солнышко  греет,
блики бегают по теплой воде, и сладко так тянет все тело. Спиридон  пустил
мне в лицо струю холодной воды, и я опомнился.
     - Тьфу, - сказал я. - Грязью своей... Тьфу!
     - Почему же - грязью?  -  удивился  Спиридон.  -  Чистейшая  вода,  в
нечистой я бы умер.
     - Черта с два ты бы умер, - вздохнул я. - Знаю я тебя.
     - Бессмертен, а? - самодовольно сказал Спиридон.
     - Что-то вроде этого, - согласился я. - Ну-ка, перестань мерцать.  Ты
на меня сон нагоняешь. Ты что, нарочно?
     - Я не нарочно, но я могу и перестать. - Он вдруг  снова  оказался  у
самых моих ног. - А где наш говорливый дурак? - спросил он. - И  где  твой
волосатый приятель?
     - Он не только мой приятель, - возразил я. - Он и твой приятель.  Что
у тебя за манера - оскорблять друзей?
     - Друзей? - спросил Спиридон. - У меня нет друзей. Я не знаю, что это
такое.
     - А как насчет Генерального содружества? - спросил я.  -  Чей  же  ты
тогда Полномочный посол?
     Спиридон холодно взглянул на меня.
     - Ты имеешь какое-нибудь представление о  дипломатии?  -  осведомился
он. - Можешь  не  отвечать.  Вижу,  что  очень  смутное.  Дипломатия  есть
искусство определять новые явления  старыми  терминами.  В  данном  случае
совершенно новое для вас, людей,  явление  -  мою  искреннюю  и  нерушимую
дружбу меня сегодняшнего со мной завтрашним - я определяю старым  термином
"Генеральное содружество".
     - Ага, - сказал я. - Значит, Генеральное содружество - это вранье.
     - Ни в коем случае, - возразил Спиридон. - Это, повторяю, содружество
меня со мной.
     - Вот я и говорю: вранье, - повторил я. - Кроме самого себя, ты ни  с
кем не можешь находиться в содружестве, даже со мной.
     - Гигантские древние головоногие, - наставительно сказал Спиридон,  -
всегда одиноки. И всегда рады этому обстоятельству.
     - Понятно. А кто же тогда тебе мы - Федя, Говорун, я?
     - Вы? Собеседники. Развлекатели... - Он подумал немного и добавил.  -
Пища.
     - Скотина ты, - сказал я, обидевшись. - Грязные ты подштанники. - Это
прозвучало несколько по-хлебовводски, но  я  очень  рассердился.  -  Ну  и
отмокай здесь в своем гордом одиночестве, а я пойду.
     Я сделал вид, что собираюсь встать, но  он  ловко  вцепился  крючьями
присосков мне в штанину и не пустил.
     - Подожди, подожди, - сказал он. - Надо же, обиделся! До чего  же  вы
все, сухопутные, правды не любите... Все что угодно  вам  можно  говорить,
кроме правды. Вот  мы,  Гигантские  древние  головоногие,  всегда  говорим
только правду. Мы мудры, но бесхитростны. Когда  я  готовлюсь  напасть  на
кашалота, я предельно бесхитростен. Я не говорю ему: "Позволь  мне  обнять
тебя, мой друг, мы так давно не виделись!" Я вообще ничего не говорю  ему,
а просто приближаюсь с совершенно отчетливо выраженными  намерениями...  И
ты знаешь, - сказал он, словно эта  мысль  впервые  его  осенила,  -  ведь
кашалоты этого тоже не  любят!  Удивительно  нерационально  построен  мир.
Жизнь возможна только в том случае, если реальность принимается  нами  как
она есть, если черное называют черным, а белое - белым. Но до чего  же  вы
все не любите называть черное черным!  А  я  вот  не  понимаю,  как  можно
обижаться на правду. Впрочем, я вообще не понимаю,  как  можно  обижаться.
Когда я слышу неправду, когда Клоп называет меня трясиной, а ты  называешь
меня грязными кальсонами, я только  хохочу.  Это  неправда,  и  это  очень
смешно. А когда я  слышу  правду,  я  испытываю  чувство  благодарности  -
насколько Гигантские древние головоногие вообще  способны  испытывать  это
чувство, - ибо только знание правды позволяет мне существовать.
     - Ну хорошо, - сказал я.  -  А  если  бы  я  назвал  тебя  сверкающим
брильянтом и жемчужиной морей?
     - Я бы тебя не понял, - сказал Спиридон. - И я бы решил, что  ты  сам
себя не понимаешь.
     - А если бы я назвал тебя владыкой мира?
     - Я бы сказал, что предо мною  разумное  существо,  которое  привыкло
говорить владыкам правду в глаза.
     - Но ведь это же неправда. Никакой ты не владыка мира.
     - Значит, ты менее умен, чем кажешься.
     - Еще один претендент на мировое господство, - сказал я.
     - Почему - еще? - забеспокоился Спиридон. - Есть и другие?
     - Злобных дураков всегда хватало, - сказал я с горечью.
     - Это верно, - проговорил Спиридон задумчиво. - Взять хотя бы  одного
моего старинного личного врага - кашалота. Он был альбинос, и это уродство
сильно повлияло на его умственные способности.  Сначала  он  объявил  себя
владыкой всех  кашалотов.  Это  было  их  внутреннее  дело,  меня  это  не
касалось. Но затем он объявил себя владыкой морей, и пошли слухи, будто он
намерен  провозгласить   себя   господином   Вселенной...   Кстати,   твои
соотечественники - я имею в виду людей - этому поверили  и  даже  признали
его олицетворением зла. По океану начали  ходить  отвратительные  сплетни,
некоторые варварские племена, предчувствуя хаос, отваживались  на  дерзкие
налеты, кашалоты стали вести  себя  вызывающе,  и  я  понял,  что  надобно
вмешаться. Я вызвал альбиноса на диспут... -  Спрут  замолчал,  глаза  его
полузакрылись. - У него были на  редкость  мощные  челюсти,  -  сказал  он
наконец. - Но зато мясо  было  нежное,  сладкое  и  не  требовало  никаких
приправ... Гм, да.
     - Диспуты! - вскричал вдруг Панург, ударяя колпаком с бубенчиками  об
пол. - Что может быть благороднее диспутов? Свобода мнений! Свобода слова!
Свобода самовыражения! Но что касается Архимеда, то история,  как  всегда,
стыдливо и бесстыдно умолчала об одной маленькой  детали.  Когда  Архимед,
открывши свой закон, голый и  мокрый,  бежал  по  людной  улице  с  криком
"Эврика!", все жители Сиракуз  хлопали  в  ладоши  и  безмерно  радовались
новому достижению отечественной науки, о котором они еще ничего не  знали,
а узнав - все равно не  смогли  понять.  И  только  один  дерзкий  мальчик
показал на  пробегавшего  гения  пальцем  и,  заливаясь  смехом,  завопил:
"Ребята! Э, пацанье! А ведь Архимед-то голый!" И хотя  это  была  истинная
правда, его тут же на месте, поймав за  ухо,  жестоко  выпорол  солдатским
ремнем науколюбивый отец его.
     - Возможно, - сказал Спиридон. - Возможно...  Давай-ка  мы  почитаем,
Саша. Должен тебе сказать, что меня крайне интересует, что о нас  знают  и
помнят люди.
     Я взял папку, положил ее к себе на колени и развязал тесемочки. Мне и
самому  было  интересно.  Материалы  эти  я  знал  с  детства.  Мой  дядя,
малоизвестный специалист по Японии,  затеял  некогда  книгу  под  странным
названием  "Спруты  и  люди".  Его  обуревала  идея,  что  головоногие   с
незапамятных  времен  имели  весьма  тесные  контакты  с   людьми.   Чтобы
обосновать эту мысль, он перекопал кучу книг, архивов,  записал  множество
японских легенд и все самое интересное, с его  точки  зрения,  перевел  на
русский и собрал в эту папку. Книгу написать ему не  удалось:  он  увлекся
диссертацией  на  тему  "Предательство  японской  либеральной   буржуазией
интересов японского рабочего класса". Папка была заброшена, большая  часть
материалов утрачена, но кое-что  осталось  -  стопка  пожелтевшей  бумаги,
исписанной ровным дядиным  почерком.  На  каждом  листочке  -  выписка  из
какой-нибудь книги или рукописи с непременной  ссылкой  на  использованный
источник.
     - Подряд читать? - спросил я.
     - Подряд, подряд, - сказал Спиридон. - И  не  торопись.  Я  буду  все
обдумывать.
     - Ладно. - Я взял первый листок. - "Ика имеет восемь ног  и  короткое
туловище, ноги собраны около рта, и  на  брюхе  сжат  клюв.  Внутри  имеет
дощечку, содержащую тушь. Когда встречает  большую  рыбу,  извергает  тушь
волнами, чтобы скрыть свое тело. Когда встречает мелких  рыб  и  чилимсов,
выплевывает  тушевую  слюну,  чтобы  приманить  их.  В  "Бэнь-цао  ган-му"
сказано, что ика содержит тушь и знает приличия". ("Книга вод").
     - Что такое тушевая слюна? - спросил Спиридон.
     - Нет уж, это ты мне скажи, пожалуйста, что такое  тушевая  слюна,  -
возразил я. - И заодно - каким образом дощечка может содержать тушь?
     - Забавно, забавно, - задумчиво сказал Спиридон. - Видимо, перед нами
здесь наивное описание  небольшой  каракатицы.  Хотя,  с  другой  стороны,
каракатицы никогда не знали приличий. Более  неприличное  существо  трудно
себе вообразить. Я, во всяком случае, не берусь. Разве что Клоп. Ну ладно,
дальше.
     - "По мнению Бидзана, - прочитал я, -  ика  есть  не  что  ино