- сказал Феофил. - Будете еще ошибаться?
     - Ни-ког-да! - твердо сказал Хлебовводов.
     Феофил покивал.
     - Что от него останется на земле? - спросил он козу.
     - Дети, - сказал коза. - Двое законных, трое незаконных... Фамилия  в
телефонной  книге...  -  Прекрасное  лицо  ее   напряглось,   словно   она
всматривалась вдаль.
     - Нет, больше ничего...
     - А нам много и не надо, -  хихикнул  Хлебовводов.  -  Касательно  же
незаконных  детей,  то  ведь  это  как  получается?   Едешь,   бывало,   в
командировку...
     - Благодарю вас, - сказал Феофил. Он посмотрел  на  Фарфуркиса.  -  А
этот приятный мужчина?
     - Это Фарфуркис, - сказала коза. - По  имени  и  отчеству  никогда  и
никем называем не был.  Родился  в  девятьсот  шестнадцатом  в  Таганроге,
образование высшее,  юридическое,  читает  по-английски  со  словарем.  По
профессии -  лектор.  Имеет  степень  кандидата  исторических  наук,  тема
диссертации: "Профсоюзная организация мыловаренного завода имени  товарища
Семенова в период 1934-1941  годы".  За  границей  не  был  и  не  рвется.
Отличительная черта характера - осторожность и предупредительность, иногда
сопряженные с риском навлечь на себя недовольство  начальства,  но  всегда
рассчитанные на благодарность от начальства впоследствии...
     - Это не совсем так, -  мягко  возразил  Фарфуркис.  -  Вы  несколько
подменяете термины. Осторожность  и  предупредительность  являются  чертой
моего характера безотносительно к начальству, я таков от  природы,  это  у
меня  в  хромосомах.  Что  же  касается  начальства,  то  такова  уж   моя
обязанность - указывать вышестоящим юридические рамки их компетенции.
     - А если они выходят за эти рамки? - спросил Феофил.
     - Видите ли, - сказал Фарфуркис, - чувствуется, что вы не юрист.  Нет
ничего более гибкого и уступчивого, нежели  юридические  рамки.  Их  можно
указать при необходимости, но их нельзя перейти.
     - Как вы насчет лжесвидетельствования? - спросил Феофил.
     - Боюсь, что этот термин несколько устарел, - сказал Фарфуркис. -  Мы
им не пользуемся.
     - Как у него насчет лжесвидетельствования? - спросил Феофил козу.
     - Никогда, - сказала коза. - Он  всегда  свято  верит  в  то,  о  чем
свидетельствует.
     - Действительно, что такое ложь? - сказал Фарфуркис.  -  Ложь  -  это
отрицание или искажение факта.  Но  что  есть  факт?  Можно  ли  вообще  в
условиях нашей невероятно усложнившейся действительность говорить о факте?
Факт есть явление или  деяние,  засвидетельствованное  очевидцами?  Однако
очевидцы могут быть пристрастны, корыстны или просто невежественны... Факт
есть деяние или явление, засвидетельствованное в документах? Но  документы
могут быть подделаны или сфабрикованы... Наконец,  факт  есть  деяние  или
явление, фиксируемое лично мною. Однако мои чувства могут быть  притуплены
или даже  вовсе  обмануты  привходящими  обстоятельствами.  Таким  образом
оказывается,  что  факт  как  таковой   есть   нечто   весьма   эфемерное,
расплывчатое, недостоверное, и возникает естественная  потребность  вообще
отказаться от такого понятия. Но в этом случае ложь и правда автоматически
становятся первопонятиями, неопределимыми через какие бы то ни было  более
общие категории... Существуют Большая Правда и антипод ее,  Большая  Ложь.
Большая Правда так велика и истинность ее так очевидна всякому нормальному
человеку, каким являюсь и я, что опровергать  или  искажать  ее,  то  есть
лгать, становится совершенно бессмысленно. Вот почему я никогда не лгу  и,
естественно, никогда не лжесвидетельствую.
     - Тонко, - сказал Феофил. - Очень тонко... Конечно, после  Фарфуркиса
останется эта его философия факта?
     - Нет, - сказала коза. - То есть философия  останется,  но  Фарфуркис
тут ни при чем. Это не он ее придумал. Он вообще ничего не придумал, кроме
своей диссертации, так что останется от него только  эта  диссертация  как
образец сочинений такого рода.
     Феофил задумался. Коза сидела у его ног на  скамеечке  и  расчесывала
волосы, как Лорелея. Мы встретились с нею глазами, и она мне улыбнулась не
без кокетства. Очень, очень милая была козочка. Было в ней что-то от  моей
Стеллочки, и мне ужасно захотелось домой.
     - Правильно ли я понял, - сказал Фарфуркис, обращаясь  к  Феофилу,  -
что все кончено, и мы можем продолжать свои занятия?
     - Еще нет, - ответил Феофил, очнувшись от задумчивости. - Я хотел  бы
еще задать несколько вопросов вот этому гражданину.
     - Как?! - вскричал потрясенный Фарфуркис. - Лавру Федотовичу?
     - Народ... - проговорил Лавр Федотович, глядя куда-то в бинокль.
     - Вопросы Лавру  Федотовичу?!..  -  бормотал  Фарфуркис,  находясь  в
состоянии грогги.
     - Да,  -  подтвердила  коза.  -  Вунюкову   Лавру   Федотовичу,   год
рождения...
     - Да что же это такое?! - возопил в отчаянии Фарфуркис.  -  Товарищи!
Да куда это мы опять заехали? Ну что это такое? Неприлично же...
     - Правильно, - сказал Хлебовводов. - Не наше это дело. Пускай милиция
разбирается.
     - Грррм, -  произнес  Лавр  Федотович.  -  Другие  предложения  есть?
Вопросы к докладчику есть? Выражая  общее  мнение,  предлагаю  дело  номер
двадцать  девять  рационализировать  в  качестве  необъясненного  явления,
представляющего   интерес   для   Министерства   пищевой   промышленности,
Министерства финансов и Министерства охраны общественного порядка. В целях
первичной  утилизации   предлагаю   дело   номер   двадцать   девять   под
наименованием "Заколдун" передать в прокуратуру Китежградского района.
     Я посмотрел на вершину  холма.  Лесник  Феофил,  тяжело  опираясь  на
клюку, стоял на своем крылечке, из-под  ладони  озирая  окрестности.  Коза
бродила по огороду. Я,  прощаясь,  помахал  им  беретом.  Горестный  вздох
невидимого Эдика прозвучал над моим ухом  одновременно  с  тяжелым  стуком
Большой Круглой Печати.



                                    7

     Возвращаясь из исполкомовского гаража в гостиницу, я потерял бдитель-
ность и вновь был пойман старикашкой Эдельвейсом. Делать было нечего, и  я
холодно осведомился,  выполнил  ли  он  мое  задание.  К  моему  огромному
изумлению, оказалось, что да. Оказалось, что все рекомендованные книжки  в
количестве пяти он прочел от доски до доски и  вызубрил  наизусть:  бывают
такие дотошные старички, усердные не по разуму. Я не  поверил,  однако  он
шпарил по памяти целые страницы  с  любого  места  слева  направо,  справа
налево и даже с заду наперед.  При  этом  сразу  же  было  видно,  что  он
абсолютно  ничего  в  прочитанном  не   понял   и   никогда   не   поймет.
Воспользовавшись  моим  естественным  замешательством,  он  объявил,   что
теорией он теперь овладел, возвращаться к ней больше не намерен, а намерен
он возвратиться к практике.
     В  отчаянии  и  меланхолии  я   понес   какую-то   околесицу   насчет
самообучающихся машин. Он слушал, раскрыв рот, и впитывал  каждый  звук  -
по-моему, он запоминал эту  околесицу  дословно.  Затем  меня  осенило.  Я
спросил, достаточно ли сложной машиной является его агрегат. Он немедленно
и страстно заверил меня, что агрегат невообразимо сложен, что  иногда  он,
Эдельвейс, даже сам не понимает, что там где и к чему.  Прекрасно,  сказал
я. Хорошо известно,  что  всякая  достаточно  сложная  электронная  машина
обладает    способностью    к    самообучению    и    самовоспроизводству.
Самовоспроизводство нам сейчас пока не нужно, а вот обучить  эвристический
агрегат Бабкина... тьфу... Машкина  печатать  тексты  самостоятельно,  без
человека-посредника, мы обязаны в самые короткие сроки. Как  это  сделать?
Мы применим хорошо известный и  многократно  испытанный  метод  длительной
тренировки.
     Преимущество этого метода в  простоте.  Берется  достаточно  обширный
тест, скажем, "Жизнь животных" Брема в пяти томах. Машкин садится за  свой
агрегат и начинает печатать слово за словом, строчку за строчкой, страницу
за  страницей.  При  этом   анализатор   агрегата   будет   анализировать,
думатель... - у ей внутре ведь  есть,  кажется,  думатель?  -  ...думатель
будет думать, и таким образом агрегат станет у вас обучаться. Вы и  ахнуть
не успеете, как он у вас начнет сам печатать. Вот вам рубль  подъемных,  и
ступайте в библиотеку за Бремом...
     Расставшись с  Эдельвейсом,  я  поднялся  в  наш  номер.  Здесь  было
невесело.  На  моей   кровати   сидел,   подперев   подбородок   кулаками,
взлохмаченный  и  небритый  Витька.  Лицо  его  выражало  высшую   степень
недовольства миром вообще и своим положением в этом  мире  в  особенности.
Эдик, обняв колено, сидел на подоконнике и грустно смотрел на улицу. Роман
в кремовых брюках, кремовых же выходных штиблетах и в майке расхаживал  по
комнате и со стыдливой  горечью  говорил  о  том,  что  быть  моральным  и
нравственным хорошо, а быть аморальным и безнравственным, наоборот, плохо,
что в нашем обществе, оказывается, узаконена  строгая  моногамия  и  любые
попытки пойти против течения беспощадно караются общественным  презрением,
а то и в уголовном порядке; что любовь - это ни в какой мере не вздохи  на
скамейке и уж, во всяком случае, не прогулки при луне...
     Я сел за стол, откупорил бутылку нарзана и спросил, о чем идет  речь.
Выяснилось,  что  товарищ  Голый,  администратор  опытный,  искушенный   в
принципе "доверяй, но проверяй",  навел  справки  о  гражданине  Ойре-Ойре
Р.П., и сведения о семейном положении  этого  гражданина  оказались  столь
неблагоприятными, что товарищ Голый мнением положил: гражданина  Ойру-Ойру
Р.П. впредь на порог не пускать  и  от  ухаживания  и  иных  матримоний  в
отношении товарища Ирины отстранить, а товарищу Ирине объявить  выговор  и
предложить ей в  дисциплинарном  порядке  забыть  и  думать  об  указанном
гражданине  Ойре-Ойре  Р.П.  Выяснилось  далее,  что  к   отстранению   от
матримоний  старший  из  магистров  отнесся   легко,   если   не   сказать
легкомысленно,  но  мучается  теперь  вполне  обоснованным  страхом,   что
оргвыводы отстранением не  закончились  и  весьма  возможен  неофициальный
закулисный сговор между местной администрацией в лице  товарища  Голого  и
Тройкой в лице товарища Вунюкова о невидании  товарищем  Ойрой-Ойрой  Р.П.
спрута Спиридона как своих ушей без зеркала.  Короче  говоря,  старший  из
магистров потерпел сокрушительное поражение и  был  отброшен  на  исходные
рубежи.
     Не менее решительное поражение, как  оказалось,  потерпел  и  грубый,
темный, уголовный Виктор Корнеев.  Ничего,  кроме  серых  и  черных  слов,
вытянуть из него не получалось,  но  сами  за  себя  говорили,  во-первых,
знакомый бидон с Жидким пришельцем, стоящий в углу и готовый к возврату  в
комендантово лоно, а во-вторых, крайне угнетенное состояние духа темного и
уголовного  Корнеева,  свидетельствующее   о   переживаемой   им   ужасной
нравственной  трагедии.  Можно  было  только  догадываться,   что   именно
произошло, и  мысленному  взору  являлись  тогда  великие:  грустный  Жиан
Жиакомо, укоризненный Федор Симеонович и беспощадно-брезгливый  Кристобаль
Хунта, произносящие  перед  поникшим  Корнеевым  какие-то  волшебной  силы
слова, которые нам не дано было услышать (и слава богу!).
     В отличие от двух своих собратьев-магистров Эдик Амперян не признавал
себя потерпевшим окончательное поражение.  Однако  то,  чему  он  оказался
сегодня  свидетелем  -  зверское  избиение   Клопа   Говоруна,   бездарное
рассмотрение дела заразы  Лизки  и  решительная  расправа  со  злосчастным
Коровьим  Вязлом,  -  изрядно  потрепало  его  оптимизм.  Решение  же   по
заколдованному месту, принятое немедленно после одного из лучших  Эдиковых
психологических этюдов, повергло его в панику. Следовало серьезно подумать
о  состоятельности  методов  позитивной  реморализации  в   применении   к
неуязвимой Тройке.
     Я закурил сигарету и, перестав сопротивляться, с головой погрузился в
волны меланхолии, затопившей номер. Мне было совершенно ясно, что  фортуна
повернула к нам свою спину.
     - Увы мне! - воскликнул вдруг Панург, грустно  звякнув  бубенцами.  -
Здесь печально, как в скорбном доме; здесь уныло, как на кладбище; а  ведь
вам еще неизвестна история блаженного Акакия! Вы еще не знаете, что Акакий
был послушником у одного весьма сурового инока. Этот чернорясник  всячески
терзал Акакия словом и жезлом, дабы смирить его дух и умертвить его плоть.
Однако, поскольку Акакий, существо  крайне  незлобивое,  сносил  ругань  и
побои  без  единого  стона  и  жалобы,  инок  этот,  как  часто  бывает  с
садистическими  натурами,  постепенно  распалился  и  незаметно  для  себя
переменил цель своих  жестоких  упражнений.  Теперь  он  припекал  Акакия,
стремясь изо всех сил спровоцировать  беднягу  на  бунт  или  хотя  бы  на
просьбу о пощаде. И не преуспел  ведь!  Плеть  сломалась  раньше  духа,  и
Акакий в бозе почил. И вот, стоя над раскрытым гробом и  глядя  в  мертвое
лицо, разочарованный инок в злобе и раздражении  думал:  "Ушел-таки...  Не
повезло... Надо же, какая скотина  попалась  упрямая!"  Как  вдруг  Акакий
открыл один глаз и торжествующе показал иноку длинный язык...
     - Чего надо? - хмуро спросил Панурга грубый Корнеев. - Чего вы  здесь
все время шляетесь?
     - Витька, - сказал я, - это же Панург...
     - Ну и что? Шляются тут всякие шуты  гороховые,  уши  развешивают  по
чужим домам... - Он схватил оставленный  Панургом  колпак  с  бубенцами  и
вышвырнул в окно.
     - У товарища Колуна тоже есть взрослая дочка, - задумчиво  проговорил
Роман, но Корнеев посмотрел на него с таким  презрением,  что  старший  из
магистров только рукой махнул, сел и принялся  стаскивать  матримониальные
кремовые брюки. Тогда Эдик решительно  объявил,  что  нам  остается  одно:
обратиться в высшие  инстанции.  Он,  Эдик,  не  считает,  правда,  Тройку
совершенно уж безнадежной и будет продолжать свои попытки реморализации  и
далее, но толково составленная и разумно обоснованная  докладная  записка,
по-деловому критикующая деятельность Тройки, будучи направлена по  верному
адресу, может  вызвать  желательные  последствия.  Эдику  возразил  Роман,
прекрасно изучивший все такого рода входы и выходы. Он сказал, что никакая
"телега" не способна вызвать желательные последствия, ибо попадет она либо
к  товарищу  Голому,  духовная  близость  которого  к  товарищу   Вунюкову
очевидна, либо  к  товарищу  Колуну,  для  которого  авторитет  профессора
Выбегаллы не менее весом, нежели авторитет магистра Амперяна,  и  который,
как добросовестный человек, не согласится  выступать  арбитром  в  научном
споре. Так что в лучшем случае "телега" ничего не изменит, а  в  худшем  -
настроит Тройку на мстительный образ мысли.
     Это  было  похоже  на  правду,  и  Корнеев  предложил  нейтрализовать
Выбегаллу в надежде, что новый  научный  консультант  окажется  порядочным
человеком. Витькино предложение показалось нам  неясным.  Непонятно  было,
что Корнеев  имеет  в  виду  под  словом  "нейтрализовать"  и  почему  эта
нейтрализация приведет к появлению нового консультанта. Впрочем, Корнеев с
возмущением и достаточно  грубо  отверг  наши  подозрения  и  сказал,  что
имеется в виду лишь кампания  по  систематическому  спаиванию  профессора,
которую кто-нибудь из нас развернет. Разика два приползет к  заседанию  на
бровях, сказал Витька, его  и  попрут.  Мы  были  разочарованы.  В  высшей
степени сомнительным представлялось, чтобы кто-нибудь из нас в отдельности
или даже все мы вместе способны были бы за пиршественным столом  поставить
Выбегаллу на брови. Кишка у нас была тонка, слабы мы были в коленках, и не
хватало у нас для такой кампании пороху.
     Я предложил изготовить дубли  всех  экспонатов,  в  которых  мы  были
заинтересованы, и подсунуть их Тройке вместо оригиналов. Мне казалось, что
это  позволит  нам  выиграть  время,  а  там,  глядишь,  мы  что-нибудь  и
придумаем.  Мое  предложение   было   отвергнуто   -   как   паллиативное,
оппортунистическое, дурно пахнущее и к тому же не сводящее дело с  мертвой
точки. Тогда,  с  горя,  я  предложил  создать  дубликаты  членов  Тройки.
Магистры удивились. Были заданы вопросы. Я не знал, зачем я это предложил.
У меня не было никаких оснований предполагать, будто Шестерка будет  лучше
Тройки. Я сказал это просто так, от  отчаяния,  и  Корнеев  заставил  меня
признать, что хотя я  и  демонстрирую  иногда  случайные  озарения,  но  в
сущности своей я как был дураком, так и остался.
     Тут в  разговор  снова  вмешался  Панург  и  внес  свое  предложение,
сформулированное в виде притчи о том, как некий Таврий  Юбеллий  остановил
на улице убийцу двухсот двадцати пяти сенаторов  консула  Фульвия,  сделал
ему выговор и в знак протеста против позорной бойни заколол себя кинжалом.
Некоторым кажется, что Таврий Юбеллий -  герой,  заключил  Панург,  но  на
самом деле он тоже дурак: зачем  убивать  себя,  честного  человека,  если
имеешь реальную возможность заколоть убийцу  двух  сотен  твоих  друзей  и
знакомых? Мы обдумали идею, заложенную в этой притче, и отказались от нее,
причем Корнеев заявил, что довольно с нас уголовщины.
     Источник идей иссякал  на  глазах.  Последнюю  попытку  сделал  Эдик,
предложивший в знак протеста облить бензином и сжечь на  глазах  у  Тройки
своего  дубля.  Роман  усомнился  в  эффективности  такого  жеста,  и  они
быстренько проиграли идею на моделях. Естественно,  Роман  оказался  прав.
Когда модель дубля вспыхнула, модель  Лавра  Федотовича  отреагировала  на
происшествие стандартным высказыванием: "Затруднение? Товарищ Хлебовводов,
устраните". И модель Хлебовводова, повалив на пол  горящую  модель  дубля,
затоптала ее ногами вместе с огнем. Больше идей не было, но зато  позвонил
телефон. Я снял трубку.
     -  Профессора  Привалова  Александра  Ивановича  можно   позвать?   -
осведомился до тошноты знакомый дребезжащий голос.
     - Да, - сказал я. - Слушаю вас, товарищ Машкин.
     - Так что разрешите доложить, - сказал Эдельвейс, - что указания ваши
я выполнил в точности. Две страницы уже перепечатал. Но вот беда  какая...
Не по-русски там идет... У меня в агрегате таких букв и нету. Иностранные,
видать... Их печатать, или как?
     - А! - сказал я, догадавшись, что речь идет о латинских наименованиях
различных животных. - Обязательно печатать!
     - А ежели в ем этих букв нету?
     -  Тогда  срисовывайте  рукой...  Очень  хорошо!  Агрегат  заодно   и
срисовывать научится... Действуйте, действуйте!
     Я повесил трубку,  и  у  меня  даже  на  сердце  потеплело,  когда  я
представил себе, как настырный Эдельвейс, вместо того, чтобы путаться  под
ногами, клянчить приказы и мучить меня своей глупостью, мирно  сидит  себе
за  "ремингтоном",  колотит  по  клавишам  и,  высунув  язык,  срисовывает
латинские буквы. И еще долго будет колотить  и  срисовывать,  а  когда  мы
покончим с Бремом, то возьмем сначала тридцать томов  Чарлза  Диккенса,  а
затем, помолясь,  примемся  за  девяностотомное  собрание  сочинений  Льва
Николаевича со всеми  письмами,  статьями,  заметками  и  комментариями...
Не-ет, Витька не совсем прав, не такой уж я дурак, мне только  взяться,  а
там уж я...
     Я торжествующе оглядел кислые физиономии друзей моих  и  только  было
собрался для поднятия духа рассказать им, как умные люди обходят  вставшие
у них на пути препятствия, возведенные тупостью и невежеством, - как вдруг
неожиданное решение нашей проблемы выскочило у меня откуда-то из  мозжечка
и мгновенно завладело серым  веществом.  Несколько  секунд  я  лихорадочно
искал практическое решение осенившей меня светлой идеи, не нашел его и, не
желая далее искать в одиночку, быстро и несвязно стал рассказывать, как  я
обуздал Эдельвейса.
     Меня поняли, едва я упомянул о Бреме. Мне сказали, чтобы я  замолчал.
Мне сказали, чтобы я заткнулся и не мешал. Мне  сказали,  что  я  молодец,
ясная голова, и мне тут же  сказа