аете, будто я отношусь к ним так же, как и вы. Вот это уже
беда. Беда в том смысле, что так мы никогда не поймем друг друга...
     Черт его знает, какой реакции он ожидал на свою благодушную отповедь.
То ли  они  начнут  смущенно  переглядываться,  то  ли  их  лица  озарятся
пониманием, или некий вздох облегчения пронесется по залу в знак того, что
недоразумение разъяснилось, и теперь можно все начинать сначала, на новой,
более  реалистической  основе...  Во  всяком  случае,  ничего   этого   не
произошло. В задних рядах снова встал  мальчик  с  библейскими  глазами  и
спросил:
     - Вы не могли бы сказать, что такое прогресс?
     Виктор почувствовал себя оскорбленным. Ну,  конечно,  подумал  он.  А
потом они спросят, может ли машина мыслить и есть ли жизнь на  Марсе.  Все
возвращается на круги своя.
     - Прогресс, - сказал он, - это движение общества  к  тому  состоянию,
когда люди не убивают, не топчут и не мучают друг друга.
     - А чем же они занимаются? - спросил толстый мальчик справа.
     - Выпивают и закусывают квантум сатис, - пробормотал кто-то слева.
     - А почему бы и нет? - сказал Виктор. - История человечества знает не
так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать  квантум  сатис.
Для меня прогресс - это  движение  к  состоянию,  когда  не  топчут  и  не
убивают. А чем они будут заниматься -  это,  на  мой  взгляд,  не  так  уж
существенно. Если угодно, для меня прежде всего важны условия прогресса, а
достаточные условия - дело наживное...
     - Разрешите мне, - сказал  Бол-Кунац.  -  Давайте  рассмотрим  схему.
Автоматизация развивается в тех же темпах,  что  и  сейчас.  Только  через
несколько десятков лет подавляющее большинство активного  населения  Земли
выбрасывается из производственных процессов и  из  сферы  обслуживания  за
ненадобностью. Будет очень хорошо: все сыты, топтать друг друга не к чему,
никто друг другу не мешает... и никто  никому  не  нужен.  Есть,  конечно,
несколько сотен тысяч человек, обеспечивающих бесперебойную работу  старых
машин и создание новых но остальные миллиарды друг другу просто не  нужны.
Это хорошо?
     - Не знаю, - сказал Виктор. - Вообще-то это  не  совсем  хорошо.  Это
как-то обидно... Но должен вам сказать, что это все-таки  лучше,  чем  то,
что мы видим сейчас. Так что определенный прогресс все-таки на лицо.
     - А вы сами хотели бы жить в таком мире?
     Виктор подумал.
     - Знаете, сказал он, -  я  его  как-то  плохо  представляю,  но  если
говорить честно, то было бы недурно попробовать.
     - А вы можете представить себе человека, которому жить в  таком  мире
категорично не хочется?
     - Конечно, могу. Есть такие люди, и я  таких  знаю,  которые  там  бы
заскучали. Власть  там  не  нужна,  командовать  нечем,  топтать  незачем.
Правда, они  вряд  ли  откажутся  -  все-таки  это  редчайшая  возможность
превратить в рай свинарник... или казарму. Они бы этот мир с удовольствием
разрушили... Так что, пожалуй не могу.
     - А ваших героев, которых вы так любите, устроило бы такое будущее?
     - Да, конечно. Они обрели бы там заслуженный покой.
     Бол-Кунац сел, зато встал прыщавый юнец, и, горестно кивая, сказал:
     - Вот в этом все дело, что для  вас  и  ваших  героев  такое  будущее
вполне приемлемо, а для нас - это могильник. Тупик.  Вот  потому-то  мы  и
говорим, что не хочется  тратить  силы,  чтобы  работать  на  благо  ваших
жаждущих покоя и по уши перепачканных типов. Вдохнуть в  них  энергию  для
настоящей жизни уже невозможно. И как вы там хотите, господин Банев, но вы
показали нам в своих книгах - в интересных книгах,  я  полностью  -  за  -
показали нам не объект приложения сил, а показали нам,  что  объектов  для
приложения сил в человечестве нет, по крайней мере - в вашем поколении. Вы
сожрали себя, простите пожалуйста,  вы  себя  растратили  на  междоусобную
драку, на вранье и на борьбу с  враньем,  которую  вы  ведете,  придумывая
новое вранье... Как это у нас  поется:  "Правда  и  ложь,  вы  не  так  уж
несхожи, вчерашняя правда становится ложью,  вчерашняя  ложь  превращается
завтра в чистейшую правду, в привычную правду..." Вот так вы  и  мотаетесь
от вранья к вранью. Вы никак не можете поверить, что вы уже мертвецы,  что
вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным  памятником.
Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше?
Вы ругали правительство и порядки, как будто вы  не  знаете,  что  лучшего
правительства и лучших порядков ваше поколение... да попросту  недостойно.
Вас били по физиономии, простите пожалуйста,  а  вы  упорно  долбили,  что
человек по природе добр... или того хуже, что человек-это звучит гордо.  И
кого вы только не называли человеком!...
     Прыщавый оратор махнул рукой и сел.  Воцарилось  молчание.  Затем  он
снова встал и сообщил:
     - Когда я говорил "вы", я не имел в виду  персонально  вас,  господин
Банев.
     - Благодарю вас, - сердито сказал Виктор.
     Он ощущал раздражение: этот прыщавый сопляк не  имел  права  говорить
так безапеляционно, это наглость и дерзость... дать по затылку  и  вывести
за ухо из комнаты. Он  ощущал  неловкость  -  многое  из  сказанного  было
правдой, и сам он думал так же,  а  теперь  попал  в  положение  человека,
вынужденного защищать то, что он  ненавидит.  Он  ощущал  растерянность  -
непонятно было, как вести себя дальше, как продолжать разговор и стоит  ли
вообще продолжать... Он оглядел зал и увидел, что  его  ответа  ждут,  что
Ирма ждет его ответа, что все эти розовощекие и конопатые чудовища  думают
одинаково,  и  прыщавый  наглец  высказал  общее  мнение  и  высказал  его
искренне, с глубоким убеждением, а не потому что прочел вчера  запрещенную
брошюру,  что  они  действительно  не  испытывают  ни  малейшего   чувства
благодарности или хотя бы элементарного уважения к нему,  Баневу,  за  то,
что он пошел добровольцем в гусары  и  ходил  на  "рейнметаллы"  в  конном
строю, и едва  не  подох  от  дизентерии  в  окружении,  и  резал  часовых
самодельными ножами, а  потом,  уже  на  гражданке  дал  по  морде  одному
спецуполномоченному, предложившему  ему  написать  донос,  и  остался  без
работы с дырой в легком и спекулировал фруктами,  хотя  ему  и  предлагали
очень выгодные должности... А почему, собственно, они должны уважать  меня
за все это? Что я ходил на танки с  саблей  наголо?  Так  ведь  надо  быть
идиотом, чтобы  иметь  правительство,  которое  довело  страну  до  такого
положения...  Тут  он  содрогнулся,  представив   себе,   какую   страшную
неблагодарную работу должны были  проделать  эти  юнцы,  чтобы  совершенно
самостоятельно прийти к выводам, к которым  взрослые  приходят,  содрав  с
себя всю  шкуру,  обратив  душу  в  развалины,  исковеркав  свою  жизнь  и
несколько  соседних  жизней...  да  и  то  не  все,  только  некоторые,  а
большинство и до сих пор считает, что все было правильно и очень  здорово,
и, если понадобится  -  готовы  начать  все  сначала...  Неужели  все-таки
настали новые времена? Он глядел в зал почти со страхом. Кажется, будущему
удалось все-таки запустить щупальца  в  самое  сердце  настоящего,  и  это
будущее было холодным, безжалостным, ему было  наплевать  на  все  заслуги
прошлого - истинные или мнимые.
     - Ребята, - сказал Виктор. - Вы, наверное, этого не замечаете, но  вы
жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость - это всегда
жестокость. И ничего она не может принести кроме нового горя, новых слез и
новых подлостей. Вот что вы имейте  в  виду.  И  не  воображайте,  что  вы
говорите что-то особенно  новое.  Разрушить  старый  мир,  на  его  костях
построить новый - это очень старая идея. Ни разу пока  она  не  привела  к
желаемым результатам. о самое, что в старом мире вызывает особенно желание
беспощадно  разрушать,  особенно  легко   приспосабливается   к   процессу
разрушения, к жестокости, и беспощадности, становится необходимым  в  этом
процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом  мире  и  в
конечном счете убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не  выклюет,
жестокостью жестокость не уничтожить. Ирония и жалость, ребята!  Ирония  и
жалость!
     Вдруг весь зал поднялся. Это было совершенно неожиданно, и у  Виктора
мелькнула сумасшедшая мысль,  что  ему  удалось,  наконец,  сказать  нечто
такое, что поразило воображение слушателей. Но он уже видел, что от дверей
идет мокрец, легкий, почти нематериальный, словно тень, и дети смотрят  на
него, и не просто смотрят, а тянутся к нему,  а  он  сдержанно  поклонился
Виктору, пробормотал извинения и сел рядом с Ирмой, и все дети тоже  сели,
а Виктор смотре на Ирму и видел, что она счастлива, что она  старается  не
показать этого, но удовольствие и радость так и брызжут из нее.  И  прежде
чем он успел опомниться заговорил Бол-Кунац.
     - Боюсь, вы не так нас поняли, господин Банев,  -  сказал  он.  -  Мы
совсем не жестоки, а если и  жестоки  с  вашей  точки  зрения,  то  только
теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать  ваш  старый  мир.  Мы
собираемся построить новый. Вот  вы  жестоки:  вы  не  представляете  себе
строительства нового без разрушения старого. А мы  представляем  себе  это
очень хорошо. Мы даже поможем  вашему  поколению  создать  этот  ваш  рай,
выпивайте и закусывайте, на  здоровье.  Строить,  господин  Банев,  только
строить.
     Виктор, наконец, оторвал взгляд от Ирмы и собрался с мыслями.
     - Да, - сказал он. - Конечно. Валяйте, стройте. Я целиком с вами.  Вы
меня ошеломили сегодня, но я все  равно  с  вами.  А  может  быть,  именно
поэтому с вами. Если понадобится, я даже откажусь от выпивки и  закуски...
Не забывайте только, что старые миры приходилось разрушать именно  потому,
что они мешали... мешали строить новое, не любили новое, давили его...
     - Нынешний старый мир, - загадочно сказал Бол-Кунац, - нам мешать  не
станет. Он будет даже помогать. Прежняя история прекратила  течение  свое,
не надо на нее ссылаться.
     - Что ж, тем лучше, - сказал Виктор устало. - Очень рад,  что  у  вас
так удачно все складывается...
     Славные мальчики и девочки, подумал он. Странные, но  славные.  Жалко
их, вот что... подрастут, полезут друг на друга размножаться,  и  начнется
работа за хлеб насущный... Нет, подумал он  с  отчаянием.  Может  быть,  и
обойдется... Он сгреб со стола записки. Их накопилось довольно много: "Что
такое факт?", "Может  ли  считаться  честным  и  добрым  человек,  который
работает на  войну?",  "Почему  вы  так  много  пьете?",  "Ваше  мнение  о
Шпенглере?"...
     - Тут у меня несколько вопросов, - сказал он. -  Не  знаю,  стоит  ли
теперь...
     Прыщавый нигилист поднялся и сказал:
     - Видите ли, господин Банев, я не знаю, что там за вопросы, дело-то в
том, что это,  в  общем,  не  важно.  Мы  просто  хотели  познакомиться  с
современным  известным  писателем.  Каждый  известный  писатель   выражает
идеологию общества  или  части  общества,  а  нам  нужно  знать  идеологию
современного общества. Теперь мы знаем больше,  чем  до  встречи  с  вами.
Спасибо.
     В  зале  зашевелились,  загомонили:  "Спасибо...   Спасибо,  господин
Банев...", стали подниматься, выбираться со своих мест,  а  Виктор  стоял,
стиснув в кулаке записки, и чувствовал себя болваном и знал,  что  красен,
что вид имеет растерянный и жалкий, но он взял себя в руки, сунул  записки
в карман и спустился со сцены.
     Самым трудным было то, что он так и не понял, как следует  относиться
к этим деткам. Они были ирреальны, они были невозможны,  их  высказывания,
их отношение к тому, что он думал, и к тому,  что  он  говорил,  не  имело
никаких  точек  соприкосновения  с  торчащими  косичками,   взлохмаченными
вихрами, с плохо отмытыми шеями,  с  цыпками  на  худых  руках,  писклявым
шумом, который стоял вокруг. Словно какая-то сила, забавляясь,  совместила
в пространстве детский сад и  диспут  в  научной  лаборатории.  Совместила
несовместимое. Наверное,  именно  так  чувствовала  та  подопытная  кошка,
которой дали кусочек рыбки, почесали за ухом и в  тот  же  момент  ударили
электрическим  током,  взорвали  под  носом  пороховой  заряд  и  ослепили
прожектором... Да, сочувственно сказал Виктор кошке, состояние которой  он
представлял себе сейчас очень хорошо. Наша с тобой психика к  таким  шокам
не приспособлена, мы с тобой от таких шоков и помереть можем...
     Тут он обнаружил, что завяз. Его обступили и  не  давали  пройти.  На
мгновение его охватил панический ужас. Он бы не удивился, если  бы  сейчас
молча и деловито они навалились  и  принялись  вскрывать  его  на  предмет
исследования идеологии... Но они не хотели его вскрывать. Они  протягивали
ему раскрытые книжки, дешевые блокнотики,  листки  бумаги.  Они  лепетали:
"Автограф, пожалуйста!" Они пищали: "Вот здесь,  пожалуйста!"  Они  сипели
ломающимися голосами: "Будьте добры, господин Банев!"
     И он достал авторучку и принялся  свинчивать  колпачок,  с  интересом
постороннего прислушиваясь к своим ощущениям, и  он  не  удивился,  ощутив
гордость. Это были призраки будущего, и пользоваться  у  них  известностью
было все-таки приятно.



                                    6

     У себя в номере он сразу полез в бар, налил джину и выпил залпом, как
лекарство. С волос по лицу и за шиворот  стекала  вода  -  оказывается  он
забыл надеть капюшон. Брюки промокли по колено и облепили ноги - вероятно,
он шагал, не разбирая дороги, прямо по лужам. Зверски хотелось курить,  он
ни разу не закурил за эти два с лишним часа...
     Акселерация, твердил он про себя, когда сбрасывал прямо на пол мокрый
плащ, переодевался, вытирая голову полотенцем. Это всего лишь акселерация,
- успокаивал он себя, раскуривая сигарету и делая первые  жадные  затяжки.
Вот она, акселерация в действии, с ужасом думал  он,  вспоминая  уверенные
детские голоса, твердившие ему  невозможные  вещи.  Боже,  спаси  взрослых
боже, спаси их родителей, просвети и сделай умнее, сейчас  самое  время...
Для твоей же пользы прошу тебя, боже, а то построят они  тебе  вавилонскую
башню, надгробный памятник всем дуракам, которых ты выпустил на эту  землю
плодиться   и  размножаться,   не   продумав   как   следует   последствий
акселерации... Простак ты, братец...
     Виктор выплюнул на ковер окурок и раскурил новую сигарету. Чего это я
разволновался? - подумал он.  -  Фантазия  разыгралась...  Ну,  дети,  ну,
акселерация, ну не по годам развитые. Что я, не по годам развитых детей не
видел? Откуда взял я, что они все это сами выдумали? Нагляделись в  городе
всякой грязи, начитались книжек, все упростили и  пришли,  естественно,  к
выводу, что надобно строить новый мир. И совсем не все они такие.  Есть  у
них атаманы, крикуны -  Бол-Кунац,  прыщавый  этот...  и  еще  хорошенькая
девчушка. Заводилы. А  остальные  -  дети  как  дети,  сидели,  слушали  и
скучали... Он знал, что это неправда. Ну, положим, не скучали,  слушали  с
интересом, - все-таки провинция, известный писатель... Черта с  два  в  их
возрасте я стал бы читать мои книги. Черта с два в их возрасте я пошел  бы
куда-нибудь, кроме кино с пальбой или проезжего цирка любоваться на  ляжки
канатоходицы. Глубоко начхать мне было бы на старый мир, и на новый мир, я
об этом представления  не  имел  -  футбол  до  полного  изнеможения,  или
вывинтить  где-нибудь  лампочку  и  ахнуть  об   стену,   или   подстеречь
какого-нибудь Гогочку и начистить ему рыло... Виктор откинулся в кресле  и
вытянул ноги. Мы все вспоминаем события счастливого детства с умилением  и
уверены, что со времен Тома Сойера так было, есть и будет. Должно быть.  А
если не так, значит  ребенок  ненормальный,  вызывает  со  стороны  легкую
жалость, а при непосредственном столкновении - педагогическое негодование.
А ребенок  кротко  смотрит  на  тебя  и  думает:  ты,  конечно,  взрослый,
здоровенный, можешь меня выпороть, однако, как ты  был  с  самого  детства
дураком, так и остался, и помрешь дураком, но тебе этого мало,  ты  еще  и
меня дураком хочешь сделать...
     Виктор налил себе еще джину и начал вспоминать, как все было,  и  ему
пришлось сделать последний глоток, чтобы  не  сгореть  от  сраму.  Как  он
приперся к этим ребятишкам, самовлюбленный  и  самоуверенный,  сверху-вниз
смотрящий, надутый остолоп, как он сразу начал  с  достижений  современной
науки, и как его осадили, но он не успокоился и продолжал  демонстрировать
свою острую интеллектуальную  недостаточность,  как  его  честно  пытались
направит на путь истинный, и ведь предупреждали, но он все нес  банальщину
и тривиальщину, все воображал, что кривая вывезет - что чего  там,  и  так
сойдет - а когда ему, наконец, потеряв терпение,  надавали  по  морде,  он
малодушно  ударился   в  слезы  и  стал   жаловаться,  что   с  ним  плохо
обращаются...  и как  он постыдно возликовал,  когда они  из жалости стали
брать у  него автографы...  Виктор зарычал,  поняв, что  о сегодняшнем он,
несмотря  на  свою  натужную  честность,  никогда  и никому  не  осмелится
рассказать и  что через  каких-нибудь  полчаса  из соображения  сохранения
душевного  равновесия он хитро  повернет все так,  будто учиненное сегодня
над ним плоходействие  было величайшим триумфом  в его жизни или во всяком
случае довольно обычной  и не слишком  интересной встречей с периферийными
вундеркиндами,  которые  -  что с  них  взять?  - дети,  а потому  неважно
разбираются в литературе и в жизни... Меня бы в департамент просвещения, -
подумал он с ненавистью.  - Там такие всегда были нужны...  Одно утешение,
подумал он, этих ребятишек пока еще очень мало,  и если акселерация пойдет
даже нынешними темпами,  то к тому времени,  когда их будет много,  я уже,
даст бог, благополучно помру. Как это славно - вовремя помереть!..
     В дверь постучали. Виктор крикнул "Да!", и  вошел  Павор  в  стеганом
бухарском халате, растрепанный, с распухшим носом.
     - Наконец-то, - сказал он насморочным голосом, сел  напротив,  извлек
из-за пазухи большой мокрый платок и принялся сморкаться и чихать.  Жалкое
зрелище - ничего и не осталось от прежнего Павора.
     - Что "наконец-то"? - спросил Виктор. - Джину хотите?
     - Ох, не знаю... - отозвался Павор, хихикая и всхрапывая. - Меня этот
город доконает... Р-р-рум-чх-х-чих! Ох...
     -  Будьте  здоровы,  -  сказал  Виктор.  Павор  уставился   на   него
слезящимися глазами.
     - Где вы пропадаете? - спросил он  капризно.  -  Я  три  раза  к  вам
толкался, хотел взять что-нибудь  почитать.  Погибаю  ведь,  одно  занятие
здесь - читать и сморкаться... В гостинице ни души, к швейцару  обратился,
так  он  мне,   дурень  старый,   телефонную  книгу   предложил  и  старые
проспекты...  "Посетите  наш  солнечный  город".  У  вас  есть  что-нибудь
почитать?
     - Вряд ли, - сказал Виктор.
     - Какого черта, вы же писатель! Ну, я понимаю, других вы  никогда  не
читаете, но себя то уж наверняка много перелистываете... Вокруг  только  и
говорят: Банев, Банев... Как там у вас называется? "Смерть после полудня"?
"Полночь после смерти"? Не помню...
     - "Беда приходит в полночь", - сказал Виктор.
     - Вот-вот. Дайте почитать.
     - Не дам. Нету, - решительно сказал Виктор. - А если бы и  была,  все
равно не дал бы. Вы бы мне ее всю  засморкали.  Да  и  не  поняли  бы  там
ничего.
     - Почему это - не понял бы? - осведомился Павор с возмущением. -  Там
у вас, говорят, из жизни гомосексуалистов, чего же тут не понять?
     - Сами вы... - сказал Виктор. - Давайте лучше  джину  выпьем.  Вам  с
водой?
     Павор чихнул, заворчал, в отчаянии оглядел комнату, закинул голову  и
снова чихнул.
     - Башка болит, - пожаловался он.  -  Вот  здесь...  А  где  вы  были?
Говорят,   встречались   с   читателями.   С    местными.    С    местными
гомосексуалистами?
     - Хуже, - сказал Виктор. - Я встречался с местными вундеркиндами.  Вы
знаете, что т