он себя  не
уговаривал, как бы он себя не настраивал, ему было  противно.  Ну,  ладно,
подумал он. И на  том  спасибо,  что  шотландское,  по  крайней  мере,  не
мучаюсь. Никакого удовольствия, хотя они теперь начнут жрать  друг  друга.
Голем прав: зря я полез в это дело... Или Голем хитрее, чем я думаю?
     - Прошу, - сказал долговязый, протягивая ему полный стакан.



                                    9

     - Который час? - сонно спросила Диана.
     Виктор аккуратно снял бритвой полоску мыла с левой скулы, поглядел  в
зеркало, потом сказал:
     - Дрыхни, малыш, дрыхни. Рано еще.
     - Действительно, - сказала Диана. Скрипнул диван. - Девять  часов.  А
ты что там делаешь?
     -  Бреюсь,  -  ответил  Виктор,  снимая  следующую  полоску  мыла.  -
Захотелось мне вдруг побриться. Дай, думаю, побреюсь.
     - Сумасшедший, - сказала Диана сквозь  зевок.  -  Вечером  надо  было
бриться. Всю меня исполосовал своими колючками. Кактус.
     В зеркало ему было  видно,  как  она  поднялась,  подошла  к  креслу,
забралась с ногами и стала смотреть на него. Виктор  ей  подмигнул.  Опять
она  была   другая,   нежная-нежная,   мягкая-мягкая,   ласковая-ласковая,
свернулась, как сытая кошка, ухоженная, обглаженная, благостная  -  совсем
не такая, что поднялась вчера к нему в номер.
     - Сегодня ты похожа на кошку, - сказал он. - И даже не на кошку -  на
кошечку, на кошаточку... Чего ты улыбаешься?
     - Это не про тебя. Просто почему-то вспомнилось...
     Она зевнула и сладко потянулась. Она  тонула  в  пижаме  Виктора,  из
бесформенной кучи шелка в кресле  выглядывало  только  ее  чудное  лицо  и
тонкие руки. Как из волны. Виктор стал бриться быстрее.
     - Не торопись, - сказала она. - Обрежешься, все равно  мне  пора  уже
ехать.
     - Поэтому я и тороплюсь, - возразил Виктор.
     - Ну, нет, я так не люблю. Так только кошки... Как там мои шмотки?
     Виктор протянул руку и потрогал ее платье  и  чулки,  развешенные  на
обогревательной решетке. Все высохло.
     - Куда ты спешишь? - спросил он.
     - Я же тебе говорила. К Росшеперу.
     - Что-то я ничего не помню, что там с Росшепером?
     - Ну, он же повредился, - сказала Диана.
     - Ах, да! - сказал Виктор. - Да-да, ты что-то говорила. Откуда-то  он
вывалился. Здорово расшибся?
     - Этот дурак, - сказала Диана, - решил  вдруг  покончить  с  собой  и
выбросился в окно. Кинулся, как бык, головой  вперед,  проломил  раму,  но
забыл при этом, что находится на первом этаже. Повредил коленку, заорал, а
теперь лежит.
     - Что это он? - равнодушно спросил Виктор. - Белая горячка?
     - Что-то вроде.
     - Подожди, - сказал Виктор. - Так это ты из-за него два дня ко мне не
приезжала? Из-за этого вола?
     - Ну да! Главный врач мне приказал с ним сидеть, потому  что  он,  то
есть Росшепер, без меня не мог. Не мог и все  тут.  Ничего  не  мог.  Даже
помочиться. Мне приходилось изображать журчание воды  и  рассказывать  про
писсуары.
     - Что ты в этом деле понимаешь? - пробормотал Виктор. -  Ты  вот  ему
про писсуары излагала, а я тут  мучился  один,  тоже  ничего  не  мог,  ни
строчки не написал. Ты знаешь, я вообще не люблю  писать,  а  в  последнее
время... Вообще жизнь у меня в последнее время... - Он остановился.  Какое
ей дело? - подумал он. Спарились и разбежались. - Да, слушай... Когда,  ты
говоришь, Росшепер сверзился?
     - Третьего дня, - ответила Диана.
     - Вечером?
     - Угу, - сказала Диана, грызя печенье.
     - В  десять  часов  вечера,  -  сказал  Виктор.  -  Между  десятью  и
одиннадцатью.
     Диана перестала жевать.
     - Правильно, -  сказала  она.  -  А  ты  откуда  знаешь?  Принял  его
некробиотическую телепатему?
     -  Подожди,  -  сказал  Виктор.  -  Я  тебе  сейчас  расскажу  что-то
интересное. Но сначала - а ты что делала в этот момент?
     - Мотала я бинты,  и  вдруг  такая  тоска  на  меня  навалилась,  как
головная боль, хоть в петлю. Сунулась я мордой в эти бинты и реву, да  как
реву! В три ручья, с детства так не ревела...
     - И вдруг все прошло, - сказал Виктор.
     Диана задумалась.
     - Да... Нет. Тут вдруг Росшепер как заорет на улице, я перепугалась и
выскочила...
     Она хотела сказать еще что-то, но в дверь застучали, рванули ручку, и
голос Тэдди прохрипел из  коридора:  "Виктор!  Виктор,  проснись!  Открой,
Виктор!"  Виктор  замер  с  бритвой  в руке.  "Виктор!  - хрипел  Тэдди. -
Открой!"  - и бешено вертел ручку.  Диана вскочила и повернула ключ. Дверь
распахнулась, ворвался Тэдди, мокрый, растерзанный,  в  руке  у  него  был
обрез.
     - Где Виктор? - хрипло рявкнул он.
     Виктор вышел из ванны.
     - Что такое? - спросил  он.  У  него  заколотилось  сердце.  Арест...
Война...
     - Дети ушли, - тяжело дыша, сказал Тэдди. - Собирайся, дети ушли!
     - Постой, - остановил его Виктор. - Какие дети?
     Тэдди швырнул обрез на стол в кучу исписанной,  исчерканной,  измятой
бумаги.
     - Сманили детей, сволочи! - заорал он. - Сманили,  гады!  Ну,  теперь
все! Хватит, натерпелись... Теперь все!
     Виктор еще ничего не понимал, он только видел, что  Тэдди  вне  себя.
Таким он видел Тэдди только один раз, когда во время большого  скандала  в
ресторане у него под шумок взломали кассу. Виктор в  растерянности  хлопал
глазами, а Диана подхватила со спинки кресла белье, проскользнула в ванную
и прикрыла за собой дверь. И в этот момент резко нервно затрещал  телефон.
Виктор схватил трубку. Это была Лола.
     - Виктор, - заныла она. - Я ничего не понимаю, Ирма куда-то  пропала,
оставила записку, что никогда не вернется, а кругом говорят, что дети ушли
из города... Я боюсь! Сделай что-нибудь... - Она почти плакала.
     - Хорошо, хорошо, сейчас, - сказал Виктор. - Дайте штаны надеть. - Он
бросил трубку и оглянулся на Тэдди. Бармен сидел на разворошенной  постели
и, бормоча страшные слова, сливал в стакан  остатки  из  всех  бутылок.  -
Погоди, - сказал Виктор. - Надо без паники. Я сейчас...
     Он вернулся  в  ванную  и  принялся  торопливо  добривать  намыленный
подбородок, он  сейчас  же  несколько  раз  порезался,  ему  некогда  было
направлять бритву, а Диана тем временем выскочила из-под  душа  и  шуршала
одеждой у него за спиной, лицо у нее было жесткое  и  решительное,  словно
она готовилась к драке, но она была совершенно спокойна.
     ...А дети шли бесконечной серой колонной по серым  размытым  дорогам,
спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем,  или,  согнувшись,
промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках  жалкие  промокшие  узелки,
или, маленькие, беспомощные, или, плача, или молча, или, оглядываясь, или,
держась за руки и за хлястики, а по  сторонам  дороги  вышагивали  мрачные
черные фигуры без лиц, а на месте лиц были черные повязки, а над повязками
безжалостно холодно смотрели нечеловеческие глаза,  и  руки,  затянутые  в
черные перчатки, сжимали автоматы, и дождь лил на вороненую сталь, и капли
дрожали и катились по стали... чепуха, думал Виктор, чепуха, это совсем не
то, совсем не теперь, это я видел, но  это  было  очень  давно,  а  теперь
совсем не так...
     ...Они уходили радостно, и дождь  был  для  них  другом,  они  весело
шлепали по лужам горячими босыми ногами, они весело болтали и пели,  и  не
оглядывались, потому что они навсегда забыли  свой  храпящий  предутренний
город,  скопление  клопиных  нор,  гнездо  мелких  страстишек   и   мелких
подлостей,  чрево,  беременное  чудовищными   преступлениями,   непрерывно
творящее  преступления  и  преступные  намерения,  как  муравьиная   матка
непрерывно извергает яйца, они ушли, щебеча и болтая, и скрылись в тумане,
пока мы,  пьяные,  захлебывались  спертым  воздухом,  поражаемые  погаными
кошмарами, которых они никогда не видели и никогда не увидят...
     Он надевал брюки, прыгая на одной ноге, когда стекла задребезжали,  и
густой механический рев проник в комнату.  Тэдди  опрометчиво  бросился  к
окну, и Виктор тоже подбежал к окну, но за окном был  все  тот  же  дождь,
пустая мокрая  улица,  и  только  кто-то  проехал  на  велосипеде,  мокрый
брезентовый  мешок,  натужно  двигающий  ногами.   А   стекла   продолжали
дребезжать и позвякивать, и низкий тоскливый рев  продолжался,  а  минутой
спустя к нему присоединились отрывистые жалобные гудки.
     - Пошли, - сказала Диана. Она была уже в плаще.
     - Нет, погоди, - сказал Тэдди. - Виктор, оружие у тебя есть? Пистолет
какой-нибудь, автомат... Есть?
     Виктор не ответил,  схватил  свой  плащ,  и  они  втроем  сбежали  по
лестнице в вестибюль, совсем уже пустой, без швейцара и портье.  Казалось,
в гостинице не осталось ни одного человека, только в ресторане  за  столом
сидел Р. Квадрига, недоуменно крутя головой и, видимо, давно уже дожидаясь
завтрака. Они выскочили на улицу и влезли в грузовик Дианы -  все  трое  в
кабину. Диана села за руль, и они  понеслись  по  городу.  Диана  молчала,
Виктор  курил,  стараясь  собраться  с  мыслями,  а  Тэдди  все  продолжал
вполголоса изрыгать невероятную брань, и даже Виктор не  понимал  значения
многих слов потому что такие слова мог  знать  только  Тэдди  -  приютская
крыса воспитанник портовых трущоб, а потом солдат  похоронной  команды,  а
потом бандит и мародер, а потом бармен, бармен, бармен и опять бармен.
     В городе людей почти не было видно, только на  углу  Солнечной  Диана
остановилась, чтобы взять в кузов растерянную супружескую пару. Низкий рев
сирены ПВО и писклявые заводские гудки  не  прекращались,  и  было  что-то
апокалиптическое в этом стоне механических голосов над безлюдным  городом.
Все сжималось внутри, хотелось куда-то бежать и то  ли  прятаться,  то  ли
стрелять, и даже "Братья по разуму" на стадионе гоняли  мяч  без  обычного
энтузиазма, а некоторые из них, разинув рты, оглядывались по сторонам, как
бы пытаясь что-то уразуметь.
     На шоссе за окраиной люди стали попадаться все чаще и чаще. Некоторые
шли  пешком,   захлебываясь   в   дожде,   жалкие,   перепуганные,   плохо
соображающие, что они делают и зачем. Другие катили на велосипедах и  тоже
уже выдохлись, потому что ехать приходилось против  ветра.  Несколько  раз
грузовик  проезжал  мимо  брошенных  автомобилей,  поломавшихся   или   не
заправленных  впопыхах,  а  один  автомобиль   съехал   в   кювет.   Диана
останавливалась и подбирала всех, и скор кузов оказался набит  до  отказа.
Виктор и Тэдди тоже перебрались в кузов, уступив места женщине  с  грудным
младенцем и какой-то полусумасшедшей старухе. Потом места не осталось и  в
кузове, и Диана уже больше не останавливалась, и грузовик  мчался  вперед,
заливая потоками воды и  обгоняя  десятки  и  сотни  людей,  тащившихся  в
лепрозорий.  Несколько  раз  грузовик  обгонял  легковые  машины,  набитые
людьми, мотоциклы, а еще один грузовик  догнал  их  и  пристроился  сзади.
Диана привыкла возить коньяк для Росшепера или  гонять  пустую  машину  по
окрестностям для собственного удовольствия, поэтому в кузове было страшно.
Сесть все не могли, не было места, и стоявшие цеплялись друг за друга и за
головы сидящих, и каждый старался забраться подальше от  бортов,  и  никто
ничего не говорил  -  все  только  пыхтели  и  ругались,  а  одна  женщина
непрерывно плакала, и шел дождь - такой, какой Виктор не видел  никогда  в
жизни, он даже не представлял себе, что на  свете  бывают  такие  дожди  -
сплошной тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом,  и
сильный  ветер  нес  его  круто   навстречу   движению.   Видимость   была
отвратительная - пятнадцать метров вперед и  пятнадцать  назад,  и  Виктор
очень боялся, что Диана вдобавок ко всему сшибет кого-нибудь на месте  или
врежется в затормозившую машину. Но все обошлось  благополучно,  и  Виктор
только сильно отдавил ногу, когда все в кузове повалились друг на друга  в
последний раз и грузовик занесло перед громадным  скоплением  машин  перед
воротами лепрозория.
     Наверное,  весь  город  собрался  здесь.  Здесь  не  было  дождя,  и,
казалось, что город прибежал сюда, спасаясь от потопа. Вправо и  влево  от
шоссе,  насколько  хватало  глаз,  вдоль  колючей  проволоки   растянулась
тысячная толпа, в которой  тонули  разбросанные,  стоящие  кое-как  пустые
автомобили  -  роскошные  длинные  лимузины,  потрепанные   легковушки   с
брезентовым верхом, грузовики, автобусы и даже один  автокран,  на  стреле
которого сидело несколько человек. Над толпой  висел  глухой  гул,  иногда
раздавались пронзительные крики.
     Все попрыгали из кузова, и Виктор  сразу  потерял  из  виду  Диану  и
Тэдди,  вокруг  были  только  незнакомые  лица,   мрачные,   ожесточенные,
недоумевающие, плачущие,  кричащие,  с  закаченными  в  обмороке  глазами,
оскаленные... Виктор попытался пробиться к  воротам,  но  через  несколько
шагов безнадежно завяз. Люди стояли  плотной  стеной,  и  никто  не  желал
уступать своего места, их можно было толкать, пинать, бить,  они  даже  не
оборачивались,  они  только  вжимали  головы  в  плечи  и  все   старались
просунутся вперед, вперед, ближе к  воротам,  ближе  к  своим  детям.  Они
вставали на цыпочки, они тянули шеи, и ничего не было видно за колышущейся
массой капюшонов и шляп.
     - Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?
     - Сволочи! Давно надо было вырезать. Говорили же люди...
     - А где бургомистр? Какого черта он делает? Где полиция? Где все  эти
толстобрюхие?
     - Сим, меня сейчас задавят... Сим, задыхаюсь! О, Сим...
     - В чем отказывали? Что для  них  жалели?  От  себя  кусок  отрывали,
ходили босяками, лишь бы их одеть-обуть...
     - Напереть всем разом - и ворота к черту...
     - Да я его в жизни пальцем не тронула. Я  видела,  как  вы  своего-то
пороли, а у нас в доме в заводе такого не было...
     - Видал пулеметы? Это что же, в народ стрелять? За своих-то детей?
     - Муничка! Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!
     - Да что же это, господа? Это же безумие какое-то. Где это видано?
     - Ничего, легионеры им покажут... Они с тылу, понял? Ворота  откроют,
тут и мы поднапрем...
     - А пулеметы видел? То-то и оно...
     - Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там.
     - Они давно собирались, я же видела, да боязно было спрашивать.
     - А может быть и ничего?  Что  же  они,  звери  что  ли?  Это  же  не
оккупанты все-таки, не на расстрел же их повели, не в печи...
     - В крр-р-ровь, зубами рвать буду!
     - Да-а, видно совсем мы дерьмо стали,  если  родные  дети  от  нас  к
заразам ушли... Брось, сами они ушли, никто их не гнал насильно...
     - Эй, у кого ружья есть? Выходи! У кого ружья есть, говорю? -  Выходи
ко мне, давай сюда, вот он я!
     - Это мои дети, господин хороший, я их породил, и я ими распоряжаться
буду как желаю!
     - Да где же полиция, господи?
     - Надо телеграмму господину Президенту! Пять тысяч подписей - это вам
не шутка!..
     - Женщину задавили! Подвинься, говорю, сволочь! Не видишь?
     - Муничек мой! Муничек, Муничек!
     - Хрен от этих петиций толку. У нас  петиций  не  любят.  Дадут  этой
петицией по мозгам...
     - Открывай ворота, так вашу перетак!. Мокрецы паршивые, гады!
     - Ворота!
     - Отворяй ворота!
     Виктор полез назад. Это было трудно, несколько раз его ударили, но он
все-таки выбрался, пробрался к  грузовику  и  снова  залез  в  кузов.  Над
лепрозорием стоял туман, в десятке метров от изгороди по ту сторону уже не
было ничего видно. Ворота  были  плотно  закрыты,  перед  ними  оставалось
пустое  пространство,  и  в  этом  пространстве  стояли,  расставив  ноги,
направив на толпу автоматы, человек  десять  солдат  внутренней  службы  в
касках, надвинутых на глаза.  На  крыльце  караульной  будки,  вставая  от
напряжения на носки, надсаживаясь, что-то кричал в толпу офицер, но его не
было слышно. Над  крышей  караульной  будки,  словно  громадная  этажерка,
возвышалась в тумане деревянная башня, на верхней площадке стоял пулемет и
копошились люди в сером. Потом там,  за  колючей  проволокой,  еле  слышно
позвякивая  железом,  прокатился  вдоль  ограды  полугусеничный  броневик,
подпрыгнул несколько раз на кочках и скрылся в тумане. При виде  броневика
толпа  притихла,  так  что  стали  даже  слышны  надсадные  вопли  офицера
("...Спокойствие... имею приказ... по домам..."),  затем  снова  загудела,
заворчала, заревела.
     Перед воротами возникло движение. Среди темных, синих, серых плащей и
накидок засверкали знакомые до тошноты медные шлемы и золотые рубашки. Они
возникали в толпе как пятна света, продирались в пустое пространство и там
сливались в желто-золотую массу. Здоровенные парни в  золотых  рубахах  до
колен, перепоясанные армейскими офицерскими ремнями с тяжелыми пряжками, в
начищенных  медных  касках,  из-за  которых  легионеров   звали   попросту
пожарниками, с короткими массивными дубинками, и каждый заляпан  эмблемами
Легиона - эмблема на пряжке, эмблема на левом рукаве,  эмблема  на  груди,
эмблема на дубинке, эмблема на морде, пробу ставить некуда, на  спортивной
мускулистой морде с волчьими глазами, и значки, созвездия значков,  значок
Отличного стрелка и Отличного парашютиста, и Отличного подводника,  и  еще
значки с портретом господина Президента и его зятя, основателя Легиона,  и
его сына, обершефа Легиона... И у каждого в кармане бомба со  слезоточивым
газом, и если хоть один из этих болванов в порыве хулиганского  энтузиазма
бросит такую бомбу - ударит пулемет на вышке, ударят  пулеметы  броневика,
ударят автоматы солдат,  и  все  по  толпе,  а  не  по  золотым  рубашкам.
Легионеры строились в шеренгу перед солдатами, вдоль  шеренги,  размахивая
дубинкой, носился Фламин Ювента, племянничек, и Виктор уже начал  отчаянно
озираться, не зная,  что  делать,  но  тут  офицеру  вынесли  из  караулки
мегафон, и офицер страшно обрадовался, даже заулыбался, и заревел громовым
голосом,   но  он  успел   прореветь  только:   "Прошу   внимания!   Прошу
собравшихся..",   а  затем  мегафон,  видимо,  опять  испортился;  офицер,
бледнея, подул в раструб,  а Фламин Ювента,  приготовившийся было слушать,
принялся с удвоенным усердием  бегать и размахивать,  и вдруг толпа грозно
загудела  - казалось, закричали все разом, и тот, кто уже кричал раньше, и
те, которые  раньше молчали  или просто  разговаривали,  или плакали,  или
молились, и Виктор тоже закричал,  не помня себя от ужаса при мысли о том,
что  сейчас  произойдет.   "Уберите  болванов!  -  кричал  он.  -  Уберите
пожарников! Это смерть!  Не надо! Диана!"  Неизвестно,  кто и что кричал в
толпе, но толпа,  до сих пор неподвижная, стала равномерно колыхаться, как
гигантское  блюдо студня,  и офицер,  уронив  мегафон,  белый,  в  красных
пятнах, попятился к дверям караулки,  лица солдат  под касками ощерились и
остервенели, а наверху, на башне, больше никто не шевелился, там замерли и
целились. И тут раздался Голос.
     Он был как гром, он шел со всех сторон  сразу  покрыл  все  остальные
звуки.  Он  был  спокоен,  даже  меланхоличен,  какая-то  безмерная  скука
слышалась  в  нем,  безмерная  снисходительность,  словно  говорил  кто-то
огромный, презрительный,  высокомерный,  стоя  спиной  к  шумевшей  толпе,
говорил через плечо,  отвлекшись  на  минуту  от  важных  дел  ради  этой,
раздражившей его, наконец, пустяковины.
     -  Да  перестаньте  вы  кричать,  -  сказал  Голос.   -   Перестаньте
размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно  прекратить  болтовню  и
несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что  дети  ваши
ушли от вас по собственному желанию, никто их не принуждал, никто не тащил
за шиворот. Они ушли потому, что вы стали окончательно неприятны. Не хотят
они жить больше так, как живете вы и жили ваши  предки.  Вы  очень  любите
подражать предкам и полагаете это человеческим достоинством, а они -  нет.
Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами,
конформистам