Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                             Борис СТРУГАЦКИЙ

                             ГАДКИЕ  ЛЕБЕДИ



                                    1

     Когда Ирма вышла, аккуратно притворив за  собой  дверь,  длинноногая,
по-взрослому вежливо улыбаясь большим ртом с яркими, как у матери, губами,
Виктор принялся старательно раскуривать сигарету. Это не ребенок, думал он
ошеломленно. Дети так не говорят. Это даже не грубость, - это  жестокость,
и даже не жестокость, а просто ей все равно. Как будто она нам тут теорему
доказала, просчитала все, проанализировала, деловито сообщила результат  и
удалилась,  подрагивая  косичками,   совершенно   спокойная.   Превозмогая
неловкость, Виктор посмотрел на Лолу. Лицо ее шло красными пятнами,  яркие
губы дрожали, словно она собиралась заплакать, но она, конечно, не  думала
плакать, она была в бешенстве.
     - Ты видишь? - сказала она высоким голосом. -  Девчонка,  соплячка...
Дрянь! Ничего святого, что ни слово-то оскорбление, словно я  не  мать,  а
половая тряпка, о которую можно  вытирать  ноги.  Перед  соседкой  стыдно!
Мерзавка, хамка...
     Да, подумал Виктор, и с этой женщиной я жил. Я гулял с нею в горах, я
читал ей Бодлера, и трепетал, когда прикасался к ней, и помнил ее запах...
Кажется даже дрался из-за нее. До сих пор  не  понимаю,  что  она  думала,
когда я читал ей Бодлера? Нет, это просто удивительно, что мне удалось  от
нее удрать. Уму непостижимо, и как она меня выпустила? Наверно, я тоже был
не сахар. Наверное, я и сейчас не сахар, но тогда я  пил  еще  больше  чем
сейчас, и к тому же полагал себя большим поэтом.
     - Тебе, конечно, не до того, куда там, - говорила Лола.  -  Столичная
жизнь, всякие балерины, артистки... Я все знаю. Не воображай, что мы здесь
ничего не знаем. И деньги конечно, бешеные,  и  любовницы,  и  бесконечные
скандалы... Мне это, если хочешь ты знать, безразлично, я тебе не  мешала,
ты жил как хотел...
     Вообще ее губит то, что она очень много говорит, в девицах  она  была
тихая, молчаливая, таинственная. Есть такие девицы,  которые  от  рождения
знают, как себя надо вести. Она знала. Вообще  то  она  и  сейчас  ничего,
когда сидит, например, молча, на диване с  сигаретой,  выставив  колени...
Или заломит вдруг руку за голову и потянется. На провинциального  адвоката
это  должно  действовать  чрезвычайно...  Виктор  представил  себе  уютный
вечерок, этот столик придвинут к  тому  вон  дивану,  бутылка,  шампанское
шипит в фужерах, перевязанная ленточкой коробка шоколаду  и  сам  адвокат,
закованный в крахмал, галстук бабочкой. Все как у людей,  и  вдруг  входит
Ирма... Кошмар, подумал Виктор. Да она же несчастная женщина...
     - Ты сам должен понимать, - говорила Лола, - что дело не  в  деньгах,
что не деньги сейчас все решают. -  Она  уже  успокоилась,  красные  пятна
пропали.  -  Я  знаю,  ты  по  своему  честный  человек  не   взбалмошный,
разболтанный но не злой. Ты всегда помогал нам, и в этом отношении никаких
претензий я к тебе не  имею.  Но  теперь  мне  нужна  не  такая  помощь...
Счастливой я себя назвать не могу, но и несчастной тебе  не  удалось  меня
сделать. У тебя своя жизнь у меня своя. Я, между, прочим, еще не  старуха,
у меня еще многое впереди...
     Девочку придется забрать, подумал Виктор, она  уже  все,  как  будто,
решила. Если оставить Ирму здесь, в доме начнется ад кромешный...  Хорошо,
а куда я ее дену? Давай-ка честно, предложил он себе. Только честно. Здесь
надо честно, это не игрушки... Он  очень  честно  вспомнил  свою  жизнь  в
столице. Плохо, подумал он. Можно конечно взять  экономку.  Значит,  снять
постоянную квартиру... Да не в этом же дело: девочка должна быть со  мной,
а не с экономкой... Говорят, дети, которых воспитали отцы, - самые  лучшие
дети. И потом она мне нравится, хотя она очень странная девочка. И вообще,
я должен. Как честный человек, как отец. И я виноват перед нею. Но то  все
литература. А если честно?  Если  честно-боюсь.  Потом  она  будет  стоять
передо мной, по-взрослому  улыбаться  большим  ртом,  и  что  я  сумею  ей
сказать? Читай больше, читай, каждый день  читай,  ничем  тебе  больше  не
нужно заниматься, только читай. Он это и без  меня  знает,  а  больше  мне
сказать ей нечего. Потому и боюсь... Но и это еще  не  совсем  честно.  Не
хочется мне, вот в чем дело. Я привык  один.  Я  люблю  один.  Я  не  хочу
по-другому... Вот как это выглядит, если честно.  Отвратительно  выглядит,
как и всякая правда цинично выглядит, себялюбиво, гнусненько. Честно.
     - Что же ты молчишь? - спросила Лола. - Ты так и собираешься молчать?
     - Нет-нет, я слушаю тебя, - поспешно сказал Виктор.
     -  Что  ты  слушаешь?  Я  уже  полчаса   жду,   когда   ты   изволишь
отреагировать. Это же не только мой ребенок, в конце концов...
     А с ней тоже надо честно? - подумал Виктор. Вот уже с ней мне  совсем
не хочется честно. Она, кажется, вообразила себе, что такой вопрос я  могу
решить тут же, за двумя сигаретами.
     - Пойми, - сказала Лола, - я ведь не говорю,  чтобы  ты  взял  ее  на
себя. Я же знаю, что ты не можешь, и слава богу, что ты не возьмешь. Ты ни
на что такое не годен. Но у тебя же связи есть,  знакомства,  ты  все-таки
известный  человек,  ты  помоги  ее  устроить!  Есть  же  у  нас  какие-то
привилегированные  заведения,  пансионы,  специальные  школы.   Она   ведь
способная  девочка,  у  нее  к языкам  способности,  и  к математике,  и к
музыке...
     - Пансион, - сказал Виктор. - Да конечно. Пансион. Сиротский приют...
Нет-нет, я шучу. Об этом стоит подумать.
     - А что тут думать? Любой  был  бы  рад  устроить  своего  ребенка  в
хороший пансионат или в специальную школу. Жена нашего директора...
     - Слушай, Лола, - сказал Виктор. -  Это  хорошая  мысль,  я  попробую
что-нибудь сделать. Но это не так просто, на это нужно время. Я,  конечно,
напишу...
     - Напишу! Ты весь в этом. Не  писать  надо,  а  ехать  лично,  пороги
обивать! Ты же все равно здесь бездомник! Все равно только пьянствуешь и с
девками путаешься. Неужели так трудно для родной дочери...
     О, черт, подумал Виктор, так ей все  и  объясни.  Он  снова  закурил,
поднялся и прошел по комнате. За окном темнело, и по-прежнему  лил  дождь,
крупный, тяжелый, неторопливый дождь, которого было очень много и  который
явно никуда не торопился.
     - Ах, как ты мне надоел! - сказала Лола с неожиданной злостью. - Если
бы ты только знал, как ты мне надоел...
     Пора идти, подумал Виктор.  Начинается  священный  материнский  гнев,
ярость покинутой и все такое прочее, все равно  сегодня  я  ничего  ей  не
отвечу. И ничего не стану ей обещать.
     - Ни в чем на тебя нельзя положиться, - продолжала  она,  -  негодный
муж, бездарный отец... Модный писатель, видите ли! Дочь  родную  воспитать
не сумел... Да любой мужик понимает в людях больше,  чем  ты!  Ну  что  ты
делаешь? От тебя же никакого проку. Я  одна  из  сил  выбиваюсь,  не  могу
ничего. Я для нее нуль, для нее любой мокрец в сто раз важнее  чем  я.  Ну
ничего, ты еще спохватишься! Ты ее не учишь, так они ее научат!  Дождешься
еще, что она тебе будет в рожу плевать, как мне...
     - Брось, Лола, - сказал  Виктор,  морщась.  -  Ты  все-таки,  знаешь,
как-то... Я отец, то верно, но ты же мать... Все у тебя кругом виноваты...
     - Убирайся! - сказала она.
     - Ну вот что, - сказал Виктор. - Ссориться  я  с  тобой  не  намерен.
Решать с бухты-барахты я тоже ничего не намерен. Буду думать. А ты... -
     Она теперь стояла, выпрямившись,  и  прямо-таки  дрожала,  предвкушая
упрек, готовая с наслаждением ринуться в свару.
     - А ты, - спокойно сказал он, - постарайся не нервничать.  Что-нибудь
придумаем. Я тебе позвоню.
     Он вышел в прихожую и натянул  плащ.  Плащ  был  еще  мокрый.  Виктор
заглянул в комнату Ирмы, чтобы попрощаться, но Ирмы  не  было.  Окно  было
раскрыто  настежь,  в  подоконник  хлестал  дождь.  На  стене   красовался
транспарант с надписью  большими  красивыми  буквами:  "Прошу  никогда  не
закрывать окно". Транспарант был мятый, с  надрывами  и  темными  пятнами,
словно его неоднократно срывали и топтали ногами. Виктор прикрыл дверь.
     - До свидания, Лола, - сказал он. Лола не ответила.
     На улице было уже темно.  Дождь  застучал  по  плечам,  по  капюшону.
Виктор ссутулился и сунул руки в карманы. Вот в этом скверике мы в  первый
раз поцеловались, думал он. А вот этого дома тогда не было, а был пустырь,
а за пустырем свалка, там мы охотились с рогатками на кошек,  а  сейчас  я
что-то ни одной не вижу... И ни черта мы тогда не читали, а у  Ирмы  полна
комната книг. Что  такое  была  в  мое  время  двенадцатилетняя  девчонка?
Конопатое хихикающее существо, бантики,  чулки,  картинки  с  зайчиками  и
Белоснежками, всегда парочками - троечками, шу-шу-шу, кульки  с  ирисками,
испорченные зубы. Чистюли, ябеды, а самые лучшие из  них-точно  такие  же,
как мы: коленки в ссадинах, дикие рысьи глаза и пристрастие  к  подножкам.
Времена новые, наконец, что-ли наступили? Нет, подумал он. Это не времена.
То есть и времена, конечно, тоже... А может быть она  у  меня  вундеркинд?
Случаются же вундеркинды. Я - отец вундеркинда. Почетно, но хлопотно, и не
столько почетно, сколько хлопотно, да в конце концов и не почетно вовсе, а
так... А вот эту улочку я всегда любил, потому что она самая узкая. Так, а
вот и драка. Правильно, у нас без этого нельзя,  мы  без  этого  никак  не
можем. Это у нас здесь испокон веков. И двое на одного...
     На углу стоял  фонарь.  У  границы  освещенного  пространства  мокнул
автомобиль с брезентовым верхом, а рядом с автомобилем  двое  в  блестящих
плащах пригибали к мостовой третьего - в  черном  и  мокром.  Все  трое  с
натугой и неуклюже  топтались  по  булыжнику.  Виктор  остановился,  потом
подошел поближе. Непонятно было, что тут, собственно, происходит. На драку
не похоже: никто никого не бьет. На возню от избытка молодых сил не похоже
тем более - не слышно азартного гиканья и жеребячьего ржания...  Третий  в
черном вдруг вырвался, упал на спину, и двое в плащах сейчас же повалились
на него. Тут Виктор заметил, что дверцы машины распахнуты, и подумал,  что
этого черного либо недавно вытащили,  либо  пытаются  туда  запихнуть.  Он
подошел вплотную и рявкнул: "Отставить!"
     Двое в плащах разом обернулись  и  несколько  мгновений  смотрели  на
Виктора из под  надвинутых  капюшонов.  Виктор  заметил  только,  что  они
молодые и что рты у них разинуты от напряжения, а затем они с  невероятной
быстротой  нырнули  в  автомобиль,  стукнули  дверцы,  машина  взревела  и
умчалась в темноту. Человек в черном медленно поднялся, и, разглядев  его,
Виктор отступил на шаг. Это был больной  из  лепрозория  -  "мокрец",  или
"очкарик", как их здесь называли за желтые круги вокруг глаз, - в  плотной
черной повязке, скрывающей нижнюю  половину  лица.  Он  мучительно  тяжело
дышал, страдальчески задрав остатки бровей. По лысой голове стекала вода.
     - Что случилось? - спросил Виктор.
     Очкарик смотрел не на него, а  мимо,  глаза  его  выкатились.  Виктор
хотел обернуться, но тут его с хрустом  ударило  в  затылок,  и  когда  он
очнулся, то обнаружил, что лежит лицом вверх под водосточной трубой.  Вода
хлестала ему в рот, она была желтоватая и ржавая на вкус.  Отплевываясь  и
кашляя, он отодвинулся и сел,  прислонившись  спиной  к  кирпичной  стене.
Вода, набравшаяся в воротник, поползла по телу. В голове гудели и  звенели
колокола, трубили трубы и били барабаны. Сквозь этот шум Виктор  разглядел
перед собой худое темное лицо. Мальчишечье лицо. Знакомое.  Где-то  я  его
видел. Еще до того, как у меня лязгнули  челюсти...  Он  подвигал  языком,
пошевелил челюстью.  Зубы  были  в  порядке.  Мальчик  набрал  под  трубой
пригоршню воды и плеснул ему в глаза.
     - Милый, - сказал Виктор. - Хватит.
     - Мне показалось,  -  сказал  мальчик  серьезно,  -  что  вы  еще  не
очнулись.
     Виктор осторожно засунул руку под капюшон и ощупал затылок. Там  была
шишка - никаких раздробленных костей, даже крови не было.
     - Кто же это меня? - задумчиво спросил он. - Надеюсь, не ты?
     - Вы сможете идти, господин Банев? - сказал мальчик.  -  Или  позвать
кого-нибудь? Видите ли, для меня вы слишком тяжелый.
     Виктор вспомнил, кто это.
     - Я тебя знаю, - сказал он. - Ты - Бол-Кунац, приятель моей дочери.
     - Да, - сказал мальчик.
     - Вот и хорошо. Не надо никого звать и  не  надо  никому  говорить  а
давай-ка немножко посидим и опомнимся.
     Теперь он разглядел, что с Бол-Кунацем тоже не все в порядке, на щеке
у него темнела свежая царапина, а верхняя губа припухла и кровоточила
     - Я все-таки позову кого-нибудь, - сказал Бол-Кунац.
     - Стоит ли?
     - Видите ли, господин Банев, мне не нравится,  как  у  вас  дергается
лицо.
     - В самом деле? - Виктор ощупал лицо. Лицо не дергалось... - Это тебе
только кажется... А теперь мы встанем. Что для этого необходимо? Для этого
необходимо подтянуть под себя ноги... - Он подтянул под себя ноги, а  ноги
показались  ему  не  своими.  -  Затем,  слегка  оттолкнувшись  от  стены,
перенести  центр  тяжести  таким  образом...  -  Ему  никак  не  удавалось
перенести центр тяжести, что-то мешало. "Чем же это меня? - подумал он.  -
Да ведь как ловко.."
     - Вы наступили себе на плащ, - сообщил мальчик,  но  Виктор  уже  сам
разобрался со своими руками и ногами, со  своим  плащом  и  оркестром  под
черепом. Он встал. Сначала пришлось придерживаться  за  стенку,  но  потом
дело пошло лучше.
     - Ага, - сказал он. - Значит, ты меня оттащил до этой трубы. Спасибо.
     Фонарь стоял на месте, но не было ни машины, ни очкарика.  Ничего  не
было. Только Бол-Кунац осторожно гладил свою ссадину мокрой ладонью.
     - Куда же они все делись? - спросил Виктор.
     Мальчик не ответил.
     - Я тут один лежал? - спросил Виктор. - Вокруг никого больше не было?
     - Давайте я вас провожу, - сказал Бол-Кунац. - Куда вам  лучше  идти?
Домой?
     - Погоди, - сказал Виктор.  -  Ты  видел,  как  они  хотели  схватить
очкарика?
     - Я видел, как вас ударили, - сказал Бол-Кунац.
     - Кто?
     - Я не разглядел. Он стоял спиной.
     - А ты где был?
     - Видите ли, я лежал здесь за углом...
     - Ничего  не  понимаю,  -  сказал  Виктор.  -  Или у меня  с  головой
что-то... Почему, собственно, ты лежал за углом? Ты там живешь?
     - Видите ли, я лежал, потому что меня ударили  еще  раньше.  Не  тот,
который вас ударил, а другой.
     - Очкарик?
     Они медленно шли, стараясь держаться мостовой, чтобы на них не лило с
крыш.
     - Н-нет, - ответил Бол-Кунац, подумав. - По-моему, они все  были  без
очков.
     - О, господи, - сказал Виктор. Он полез рукой под капюшон и  потрогал
шишку. - Я говорю о прокаженном, их называют очкариками.  Ну,  знаешь,  из
лепрозория? Мокрецы...
     - Не знаю, по-моему они все были вполне здоровы, - сдержанно произнес
Бол-Кунац.
     - Ну-ну! - сказал Виктор. Он ощутил  некоторое  беспокойство  и  даже
остановился.  -  Ты  что  же,  хочешь  меня  уверить,  что  там  не   было
прокаженного? С черной повязкой, весь в черном...
     - Это никакой не прокаженный! - с неожиданной  запальчивостью  сказал
Бол-Кунац. - Он поздоровее вас...
     Впервые в этом  мальчике  обнаружилось  что-то  мальчишечье  и  сразу
исчезло.
     - Я не совсем понимаю, куда мы идем, - помолчав,  сказал  он  прежним
серьезным  до  бесстрастия  тоном.  -  Сначала  мне  показалось,  что   вы
направляетесь домой, но теперь я  вижу,  что  мы  идем  в  противоположную
сторону.
     Виктор все еще стоял, глядя на него сверху вниз. Два сапога  -  пара,
подумал он. Все просчитал, проанализировал и деловито  решил  не  сообщать
результата. Так он мне и не  расскажет,  что  здесь  было.  А  может  быть
уголовники?  Новые  знаете  ли,  времена...  Чепуха,   знаю   я   нынешних
уголовников...
     - Все правильно,  -  сказал  он  и  двинулся  дальше.  -  Мы  идем  в
гостиницу, я там живу.
     Мальчик, прямой, строгий и мокрый шагал  рядом.  Преодолев  некоторую
нерешительность, Виктор положил руку ему на плечо.  Ничего  особенного  не
произошло - мальчик стерпел. Впрочем, он, вероятно, решил, что  его  плечо
понадобилось в утилитарных целях, как подпорка для травмированного.
     - Должен тебе сказать, - самым доверительным тоном сообщил Виктор,  -
что у вас с Ирмой  очень  странная  манера  разговаривать.  Мы  в  детстве
говорили не так.
     - Правда? - вежливо сказал Бол-Кунац. - И как же вы говорили?
     - Ну, например, этот твой вопрос у нас бы звучал так: Чиво?
     Бол-Кунац пожал плечами.
     - Вы хотите сказать, что это было лучше?
     - Упаси бог. Я хочу только сказать, что это было бы естественнее.
     - Именно то, что наиболее естественно, - заметил Бол-Кунац,  -  менее
всего подобает человеку.
     Виктор ощутил какой-то холод внутри. Какое-то беспокойство. Или  даже
страх. Словно в лицо ему расхохоталась кошка.
     - Естественное всегда примитивно, - продолжал между прочим Бол-Кунац.
- А человек - существо сложное, естественность ему не идет.  Вы  понимаете
меня, господин Банев?
     - Да, - сказал Виктор, - конечно...
     Было нечто удивительно фальшивое в том, что он отечески  держал  руку
на плече этого мальчишки, который не  мальчишка.  У  него  даже  заныло  в
локте. Он осторожно убрал руку и сунул ее в карман.
     - Сколько тебе лет? - спросил он.
     - Четырнадцать, - рассеяно ответил Бол-Кунац.
     - А-а...
     Любой другой мальчик на месте Бол-Кунаца  непременно  заинтересовался
бы этим раздражающе - неопределенным "а-а", но Бол-Кунац был не  из  любых
мальчиков. Он ничего не сказал. Его не занимали интригующие междометия. Он
размышлял над соотношением естественного и примитивного. Он  сожалел,  что
ему  попался  такой  неинтеллигентный  собеседник,  да  еще  ударенный  по
голове...
     Они вышли  на  проспект  Президента.  Здесь  было  много  фонарей,  и
попадались прохожие, торопливые, согнутые многодневным  дождем  мужчины  и
женщины. Здесь были освещенные витрины, и озаренный неоновым светом вход в
кинотеатр,  где  под  навесом  толпились  очень  одинаковые  молодые  люди
неопределенного пола, в блестящих плащах до пяток. И над всем этим  сквозь
дождь сияли  золотые  и  синие  заклинания:  "Президент  -  отец  народа",
"Легионер Свободы - верный сын Президента", "Армия - наша грозная сила"...
     Они по инерции шли по  мостовой,  и  проехавший  автомобиль,  рявкнув
сигналом, загнал их на тротуар и окатил грязной водой...
     - А я думал, тебе лет восемьдесят, - сказал Виктор.
     - Чиво-чиво? -  противным  голосом  спросил  Бол-Кунац,  и  Виктор  с
облегчением засмеялся. Все-таки это был мальчик,  обыкновенный  нормальный
вундеркинд, начитавшийся Гейбора, Зурзмансора, Фромма и, может быть,  даже
осиливший Шпенглера.
     - У меня в детстве был приятель, - сказал Виктор,  -  который  затеял
прочитать Гегеля в подлиннике и прочитал-таки, но  сделался  шизофреником.
Ты в свои годы, безусловно, знаешь, что такое шизофрения?
     - Да, знаю, - сказал Бол-Кунац.
     - И ты не боишься?
     - Нет.
     Они подошли к отелю, и Виктор предложил:
     - Может быть, зайдешь ко мне, обсохнешь?
     - Благодарю вас. Я как  раз  собирался  попросить  разрешения  зайти,
во-первых, я должен вам кое-что сказать, а, во-вторых, мне надо поговорить
по телефону. Вы разрешите?
     Виктор разрешил. Они прошли сквозь вращающуюся дверь  мимо  швейцара,
снявшего перед Виктором  фуражку,  мимо  богатых  статуй  с  электрическим
свечами, в совершенно пустой вестибюль, пропитанный ресторанным запахом, и
Виктор ощутил привычный подъем в предвкушении наступающего  вечера,  когда
можно будет пить и безответственно болтать и отодвинуть локтем  на  завтра
то, что раздражающе наседало сегодня; в предвкушении Юла Голема и  доктора