ер
один покалечили, стену загадили,  а  деньги  я  у  этого...  у  последнего
отобрал, на вот, возьми.
     На ходу считая деньги, Тэдди пошел в ресторан. Виктор  последовал  за
ним. В зале опять установился покой. Молодой человек в очках и  долговязый
уже  скучали  над  бутылкой  минеральной  воды,  меланхолично  пережевывая
дежурный ужин. Диана сидела на  прежнем  месте,  очень  оживленная,  очень
хорошенькая, и даже улыбалась занявшему свое  место  доктору  Р._Квадриге,
которого обычно не терпела. Перед Р._Квадригой стояла бутылка рому, но  он
был еще трезв и потом выглядел странным.
     - С викторией! - мрачно приветствовал он Виктора. - Сожалею,  что  не
присутствовал при сем хотя бы мичманом.
     Виктор рухнул в кресло.
     - Красивое ухо, - сказал Р._Квадрига. -  Где  ты  такое  достал?  Как
петушиный гребень.
     - Коньяку! - потребовал Виктор. Диана налила  ему  коньяку.  -  Ей  и
только ей обязан я викторией своей, - сказал он, показывая на Диану. -  Ты
заплатила за бутылку?
     -  Бутылка  не  разбилась,  -  сказала  Диана.  -  За  кого  ты  меня
принимаешь?  Но как он упал!  Боже мой,  как он чудесно свалился!  Все  бы
так...
     - Приступим, - мрачно сказал Р._Квадрига, и налил себе полный  стакан
рому.
     - Покатился, как манекен, - сказала Диана. - Как кегля...  Виктор,  у
тебя все цело? Я видела, как тебя били ногами.
     - Главное цело, - сказал Виктор. - Я специально защищал.
     Доктор Р._Квадрига со скворчанием всосал в себя последнюю каплю  рома
из стакана, совершенно как кухонная раковина всасывает остатки после мытья
посуды. Глаза у него сразу же осоловели.
     - Мы знакомы, - поспешно сказал Виктор. - Ты - доктор Рем Квадрига, я
писатель Банев...
     - Брось, - сказал Р._Квадрига. - Я совершенно трезв.  Но  я  сопьюсь.
Это единственное, в чем я сейчас уверен. Вы не можете себе представить, но
я приехал сюда полгода назад абсолютно непьющим человеком. У меня  больная
печень, катар кишок и еще что-то с желудком. Мне абсолютно запрещено пить,
а я теперь пьянствую круглые сутки... Я абсолютно никому не нужен. Никогда
в жизни этого со мной не бывало. Я  даже  писем  не  получаю,  потому  что
старые друзья сидят без права переписки, а новые - неграмотны...
     - Никаких государственных тайн, - сказал Виктор. - Я неблагонадежен.
     Р. Квадрига снова наполнил стакан и  принялся  прихлебывать  ром  как
остывший чай.
     - Так лучше действует, - сообщил он. - Попробуй, Банев, пригодится...
И нечего на меня смотреть! - сказал  он  вдруг  Диане  бешено.  -  Попрошу
скрывать свои чувства. А если вам не нравится...
     - Тихо, тихо, - сказал Виктор, и Р. Квадрига остыл.
     - Они ни черта во мне не понимают, -  сказал  он  грустно.  -  Никто.
Только ты немножко понимаешь. Ты меня  всегда  понимал.  Только  ты  очень
груб, Банев, и всегда меня ранил. Я весь израненный... Они  теперь  боятся
меня ругать, они теперь меня  только  хвалят.  Как  похвалит  какая-нибудь
сволочь - рана. Другая сволочь похвалит - другая рана. Но теперь  все  это
позади. Они еще не знают... Слушай,  Банев,  какая  у  тебя  замечательная
женщина... Я тебя прошу... Попроси ее, пусть придет ко мне в студию...  Да
нет, дурак! Натурщица! Ты ничего  не  понимаешь,  я  такую  натурщицу  ищу
десять лет...
     - Аллегорическая картина, - пояснил  Виктор  Диане.  -  "Президент  и
Вечно Юная Нация..."
     - Дурак, - грустно сказал Р.  Квадрига.  -  Вы  все  думаете,  что  я
продаюсь... Ну, правильно,  было!  Но  больше  я  не  пишу  президентов...
Автопортрет! Понимаешь?
     - Нет, - признался Виктор.  -  Не  понимаю.  Ты  хочешь  писать  свой
портрет с Дианы?
     - Дурак, - сказал Р. Квадрига. - Это будет лицо художника...
     - Моя задница, - объяснила Диана Виктору.
     - Лицо художника! - повторил Р. Квадрига. - Ты ведь тоже художник.  И
все,  кто  сидит   без  права  переписки,  и  все,  кто  лежит  без  права
переписки...  и все,  кто живет  в моем  доме...  то есть  не живет...  Ты
знаешь,  Банев,  я боюсь.  Я ведь тебя просил:  приди, поживи  у меня хоть
немножко.  У меня вилла, фонтан...  А садовник сбежал.  Трус...  Сам я там
жить не могу, в гостинице лучше... Ты думаешь, я пью, потому что продался?
Дудки,   это  тебе   не  модный  роман...   Поживешь  у   меня  немного  и
разберешься...  Может быть,  ты даже их узнаешь.  Может быть, это вовсе не
мои знакомые,  может быть,  это твои.  Тогда бы я знал, почему они меня не
узнают... Ходят босые... смеются... - Глаза его вдруг наполнились слезами.
- Господа! - сказал он. - Какое счастье, что с нами нет этого Павора. Ваше
здоровье!
     - Будь здоров,  -  сказал  Виктор,  переглянувшись  с  Дианой.  Диана
смотрела на Р. Квадригу с брезгливой тревогой.  -  Никто  здесь  не  любит
Павора, - сказал он. - Один я урод какой-то.
     - Тихий омут, - произнес доктор Р. Квадрига. - И прыгнувшая  лягушка.
Болтун. Всегда молчит.
     - Просто он уже готов, - сказал Виктор Диане. - Ничего страшного...
     - Господа! - сказал доктор Р. Квадрига. - Сударыня!  Я  считаю  своим
долгом представиться! Рем Квадрига, доктор "гонорис кауза".



                                    5

     Виктор пришел в гимназию  за  полчаса  до  назначенного  времени,  но
Бол-Кунац уже ждал его. Впрочем, он был  мальчиком  тактичным,  он  только
сообщил Виктору, что встреча состоится в актовом зале, и сейчас  же  ушел,
сославшись на неотложные  дела.  Оставшись  один,  вдыхая  забытые  запахи
чернил, мела,  никогда  не  оседающей  пыли,  запаха  "до  первой  крови",
изнурительных допросов у доски, запаха тюрьмы,  бесправия  возведенного  в
принцип, он все надеялся вызвать в памяти какие-то сладкие воспоминания  о
детстве и юношестве, о рыцарстве, о товариществе, о первой  чистой  любви,
но ничего  из  этого  не  получалось,  хотя  он  очень  старался,  готовый
умилиться при первой возможности. Все оставалось по прежнему -  и  светлые
затхлые классы,  и  поцарапанные  доски,  парты,  изрезанные  закрашенными
инициалами и апокрифическими надписями, и казематные стены, выкрашенные до
половины веселой зеленой краской, и  обитая  штукатурка  на  углах  -  все
оставалось по-прежнему неказисто, гадко, наводило злобу и беспросветность.
     Он нашел свой класс, хотя и не сразу, нашел свое место, но парта была
другая, только на подоконнике еще  выделялась  глубоко  врезанная  эмблема
Легиона  Свободы,  и  он  вспомнил   одуряющий   энтузиазм   тех   времен,
бело-красные плакаты, жестяные копилки в фонд  Легиона,  бешеные  кровавые
драки с красными и портреты во всех газетах, во всех  учебниках,  на  всех
стенах - лицо, которое казалось тогда значительным и прекрасным, а  теперь
стало дряблым, тупым, похожим  на  кабанье  рыло,  и  огромный,  клыкастый
брызжущий рот. Такие юные, такие серые, такие одинаковые...  И  глупые.  И
этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а  только
обжигающий  стыд   за   себя   тогдашнего,   серого   деловитого   птенца,
воображающего себя ярким, незаменимым, отборным... И еще  стыдные  детские
вожделения, и томительный страх перед девчонкой, о которой ты уже  столько
нахвастался, что теперь просто невозможно отступать, а на  другой  день  -
оглушительный гнев отца и пылающие уши и  все  это  называется  счастливой
порой: серость, вожделение, энтузиазм... Плохо дело, подумал он.  А  вдруг
через пятнадцать лет окажется, что и нынешний я так же сер  и  несвободен,
как и в детстве, и даже хуже, потому что теперь я  считаю  себя  взрослым,
достаточно много знающим и достаточно пер жившим,  чтобы  иметь  основания
для самодовольства и для права судить.
     Скромность и только скромность, до самоунижения... и  только  правда,
никогда  не  ври,  по  крайней  мере  -  самому  себе,  но   это   ужасно:
самоуничижаться, когда вокруг  столько  идиотов,  развратников,  корыстных
лжецов, даже лучшие испещрены пятнами, как прокаженные... Хочешь ты  снова
стать юным? Нет. А хочешь прожить еще пятнадцать лет? Да. Потому что  жить
- это хорошо. Даже когда получаешь удары. Лишь бы иметь возможность бить в
ответ... Ну, ладно, хватит. Остановимся на том, что настоящая  жизнь  есть
способ существования, позволяющий наносить ответные удары. А теперь пойдем
и посмотрим, какими они стали...
     В зале было довольно много ребятишек, и стоял  обычный  гам,  который
стих, когда Бол-Кунац вывел  Виктора  на  сцену,  и  усадил  под  огромным
портретом Президента - даром  доктора  Р._Квадриги  -  за  стол,  покрытый
красно-белой скатертью. Потом Бол-Кунац вышел на край сцены и сказал:
     - Сегодня с нами будет беседовать известный  писатель  Виктор  Банев,
уроженец нашего города, - он повернулся к  Виктору:  -  Как  вам  удобнее,
господин Банев, чтобы вопросы задавались с места или в письменном виде?
     - Мне все равно, - сказал Виктор легкомысленно. -  Лишь  бы  их  было
побольше.
     - В таком случае, прошу вас.
     Бол-Кунац спрыгнул со сцены и  сел  в  первом  ряду.  Виктор  почесал
бровь, оглядывая зал. Их было человек пятьдесят - мальчиков и  девочек  от
десяти до  четырнадцати  лет  -  и  они  смотрели  на  него  со  спокойным
ожиданием. Похоже, тут одни вундеркинды, подумал  он  мельком.  Во  втором
ряду справа он увидел Ирму и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ.
     - Я учился в этой самой гимназии, - начал Виктор, - и на  этой  самой
сцене мне пришлось однажды играть Озрика. Роли я не знал, и  мне  пришлось
сочинять ее на ходу. Это было первое, что я сочинил в своей жизни  не  под
угрозой двойки. Говорят, что теперь  стало  учиться  труднее,  чем  в  мое
время. Говорят, что у вас появились новые предметы, и то, что мы проходили
за три года, вы должны проходить за год. Но вы,  наверное,  не  замечаете,
что стало труднее Ученые полагают,  что  мозг  способен  вместить  гораздо
больше сведений нежели кажется на первый  взгляд  обыкновенному  человеку.
Надо только уметь эти сведения впихнуть... -  Ага,  подумал  он  сейчас  я
расскажу вам про гипнопедию. Но тут Бол-Кунац  передал  ему  записку:  "Не
надо рассказывать о достижениях науки. Говорите с  нами,  как  с  равными.
Валерьянс. 6-й кл." - Так, - сказал  Виктор.  -  Тут  некий  Валерьянс  из
шестого класса предлагает мне  разговаривать  с  вами,  как  с  равными  и
предупреждает, чтобы я не излагал достижения науки... Должен тебе сказать,
Валерьянс, что я действительно намеревался сейчас поговорить о достижениях
гипнопедии. Однако я охотно откажусь от своего  намерения  хотя  и  считаю
своим долгом проинформировать тебя  о  том,  что  большинство  равных  мне
взрослых имеет о гипнопедии лишь самое смутное представление. -  Ему  было
неудобно говорить сидя, он  встал  и  прошелся  по  сцене.  -  Должен  вам
признаться, ребята, что я не люблю встречаться с читателями. Как  правило,
совершенно невозможно понять, с каким читателем имеешь дело,  что  ему  от
тебя надо и что его, собственно, интересует. Потому я стараюсь каждое свое
выступление превращать в  вечер  вопросов  и  ответов.  Иногда  получается
довольно забавно. Давайте начну спрашивать я? Итак... Все  ли  читали  мои
произведения?
     - Да, - отозвались детские голоса. - Читали... Все...
     - Прекрасно, - сказал Виктор озадаченно. - Польщен, хотя  и  удивлен.
ну,  ладно,  далее...  Желает  ли  собрание,  чтобы  я  рассказал  историю
написания какого-нибудь своего романа?
     Последовало недолгое молчание, затем в середине зала воздвигся  худой
прыщавый мальчик, сказал: "нет" и сел.
     - Прекрасно, - сказал Виктор. - Это тем  более  хорошо,  что  вопреки
широко распространенному мнению ничего интересного в истории написания  не
бывает. Пойдемте дальше... Желают ли уважаемые  слушатели  узнать  о  моих
творческих планах?
     Поднялся Бол-Кунац и вежливо сказал:
     - Видите ли, господин  Банев,  вопросы  непосредственно  связанные  с
техникой вашего творчества, лучше было бы обсудить в самом  конце  беседы,
когда прояснится общая картина.
     Он сел. Виктор сунул руки  в  карманы  и  снова  прошелся  по  сцене.
Становилось интересно, или, во всяком случае, необычно.
     - А может быть, вас интересуют  литературные  анекдоты?  -  вкрадчиво
спросил он. - Как я  охотился  с  Хемингуэем.  Как  Эренбург  подарил  мне
русский самовар. Или что мне сказал Зурзмансор, когда мы встретились с ним
в трамвае...
     - Вы действительно встречались с Зурзмансором? - спросили из зала.
     - Нет, я шучу,  -  сказал  Виктор.  -  Так  что  насчет  литературных
анекдотов?..
     - Можно вопрос? - сказал, воздвигаясь, прыщавый мальчик.
     - Да, конечно.
     - Какими бы вы хотели видеть нас в будущем?
     Без прыщей, мелькнуло в голове у Виктора, но  он  отогнал  эту  мысль
потому что понял: становится жарко. Вопрос был сильный. Хотел бы я,  чтобы
кто-нибудь сказал мне, каким я хочу видеть себя в настоящем,  подумал  он.
Однако надо было отвечать.
     - Умными, - сказал он наугад. - Честными. Добрыми... Хотел бы,  чтобы
вы любили свою работу... и работали бы на благо людей (Несу,  подумал  он.
Да и как не нести?) Вот примерно так...
     Зал тихонько зашумел, потом кто-то спросил, не вставая:
     - Вы действительно считаете, что солдат главнее физика?
     - Я?! - возмутился Виктор.
     - Так я понял из вашей повести  "Беда  приходит  ночью".  -  Это  был
белобрысый клоп десяти лет от роду.  Виктор  крякнул.  "Беда"  могла  быть
плохой  книгой  и  могла  быть  хорошей  книгой,  но  она  ни  при   каких
обстоятельствах не была детской книгой, что в ней ни один из  критиков  не
разобрался: все сочли ее порнографическим  чтивом,  подрывающим  мораль  и
национальное самосознание. И  что  самое  ужасное,  белобрысый  клоп  имел
основание полагать, что автор "Беды" считает солдата "главнее" физика - во
всяком случае, в некоторых отношениях.
     - Дело в том, - сказал Виктор проникновенно, -  что...  как  бы  тебе
сказать... Всякое бывает.
     - Я вовсе не имею в виду физиологию, - возразил белобрысый клоп. -  Я
говорю о концепции книги. Может быть, "главнее" - не то слово...
     - Я тоже не имею в  виду  физиологию,  -  сказал  Виктор.  -  Я  хочу
сказать, что бывают ситуации, когда  уровень  знаний  не  имеет  значения.
Бол-Кунац принял из зала две записки и передал их ему: "Может ли считаться
честным и добрым человек, который разбогател и работает на войну"  и  "Что
такое умный человек?" Виктор начал со второго вопроса - он был проще.
     - Умный человек, - сказал он, -  это  тот  человек,  который  сознает
несовершенство, незаконченность своих знаний, стремится их пополнить  и  в
этом преуспевает... Вы со мной согласны?
     - Нет, - сказала, приподнявшись, хорошенькая девочка.
     - А в чем дело?
     - Ваше определение не  функционально.  Любой  дурак,  пользуясь  этим
определением,  может  полагать  себя  умным.  Особенно,  если   окружающие
поддерживают его в этом мнении.
     Да, подумал Виктор.  Его  охватила  легкая  паника.  Это  тебе  не  с
братьями-писателями разговаривать.
     - В какой-то степени вы правы,  -  сказал  он,  неожиданно  для  себя
переходя на "вы". - Но дело в том,  что  вообще-то  "дурак"  и  "умный"  -
понятия исторические и, скорее, субъективные.
     - Значит, вы сами не беретесь отличить дурака от  умного?  -  это  из
задних  рядов  -  смуглое  существо  с  прекрасными  библейскими  глазами,
остриженное наголо.
     - Отчего же, - сказал Виктор, - берусь. Но я не уверен, что вы всегда
согласитесь со мной. Есть старый афоризм: дурак - это  инакомыслящий...  -
Обычно это присловье вызывало у слушателей смех, но сейчас  зал  молчал  и
ждал продолжения. - Или инакочувствующий, - добавил Виктор.
     Он остро ощущал разочарование зала, но он не знал, что  еще  сказать.
Контакта не получалось, как правило, аудитория легко переходит на  позиции
выступающего, соглашаясь с его суждениями, и всем  становилось  ясно,  что
здесь, в этом зале дураков нет. В худшем случае аудитория не соглашалась и
настраивалась враждебно, но и тогда бывало легко,  потому  что  оставалась
возможность язвить и высмеивать, а одному спорить со  многими  не  трудно,
так как противники всегда противоречат друг  другу,  и  среди  них  всегда
найдется самый  шумный  и  самый  глупый,  на  котором  можно  плясать  ко
всеобщему удовольствию.
     - Я не совсем понимаю, - произнесла хорошенькая девочка.  Вы  хотите,
чтобы мы были умными, то есть, согласно  вашему  же  афоризму,  мыслить  и
чувствовать так же, как вы. Но я прочла все  ваши  книги  и  нашла  в  них
только отрицание. Никакой позитивной  программы.  С  другой  стороны,  вам
хотелось бы, чтобы мы работали на благо людей. То есть фактически на благо
тех грязных и неприятных типов, которыми наполнены ваши книги. А  ведь  вы
отражаете действительность, правда?
     Виктору показалось, что он нащупал, наконец, под ногами дно.
     - Видите ли, - сказал он, - под работой на  благо  людей  я  как  раз
понимаю превращение людей в чистых и приятных.  И  это  мое  пожелание  не
имеет никакого отношения к моему творчеству. В книгах я пытаюсь изображать
все, как оно есть, я не пытаюсь учить или показывать, что нужно делать.  В
лучшем случае я показываю объект приложения сил, обращаю внимание на то, с
чем нужно бороться. Я не знаю, как изменить людей, если бы я  знал,  я  бы
был  не   модным   писателем,   а   великим   педагогом   или   знаменитым
психосоциологом. Художественной литературе вообще противопоказано  поучать
и вести, предлагать конкретные пути, создавать конкретную методологию. Это
можно видеть на примере крупнейших писателей. Я  преклоняюсь  перед  Львом
Толстым, но только до тех пор, пока он является  своеобразным,  уникальным
по отражательному таланту  зеркалом  действительности.  А  как  только  он
начинает учить меня ходить босиком и  подставлять  щеку,  меня  охватывает
жалость и тоска... Писатель - это прибор, показывающий состояние общества,
и лишь в ничтожной  степени  -  орудие  для  изменения  общества.  История
показывает,  что  общество  изменяют  не  литературой,   а   реформами   и
пулеметами, а сейчас еще и наукой. Литература в лучшем случае  показывает,
в кого надо стрелять или что нуждается в изменении... - Он  сделал  паузу,
вспомнив о том, что есть еще Достоевский и Фолкнер. Но пока он придумывал,
как бы ввернуть насчет роли литературы в изучении подноготной индивидуума,
из зала сообщили:
     - Простите, но все это довольно тривиально. Дело ведь не в этом. Дело
в том, что изображаемые вами объекты совсем не хотят, чтобы их изменили. И
потом они настолько запущены, так безнадежны, что их не хочется  изменять.
Понимаете, они не стоят этого. Пусть уж  себе  догнивают  -  они  ведь  не
играют никакой роли. На благо кого же мы должны по-вашему, работать.
     - Ах вот вы о чем? - медленно сказал Виктор.
     До него вдруг дошло: боже мой, да ведь эти сопляки всерьез  полагают,
что я пишу только о подонках, что я  всех  считаю  подонками,  но  они  же
ничего не поняли, да и откуда им  понять,  это  же  дети,  странные  дети,
болезненно - умные дети, но всего лишь дети, с детским жизненным опытом  и
с детским знанием людей плюс куча прочитанных книг, с детским идеализмом и
с детским стремлением разложить все это по полочкам с табличками "плохо" и
"хорошо". Совершенно как братья-литераторы.
     - Меня обмануло, что вы говорите, как взрослые, - сказал он. - Я даже
забыл, что вы не взрослые. Я понимаю, что непедагогично так  говорить,  но
говорить так приходится, иначе мы никогда не выпутаемся. Все дело  в  том,
что вы, по-видимому, не понимаете, как небритый, истеричный, вечно  пьяный
мужчина может быть замечательным человеком,  которого  нельзя  не  любить,
перед которым преклоняешься, полагаешь за честь пожать  его  руку,  потому
что он прошел через такой ад, что и подумать страшно, а человеком все-таки
остался. Всех героев моих книг вы считаете нечистыми подонками, но это еще
полбеды. Вы счит