сейчас  -  утро  или  вечер?  Наверное,
утро... А может быть, вечер. Голем! - вспомнил он. Мы с  Големом  высосали
целую бутылку. И не разбавляли. А до этого пол-бутылки с долговязым. А  до
этого я еще где-то сосал... Или это бы о  вчера?  Постой-ка,  а  сейчас  -
сегодня или вчера? Встать бы надо,  попить,  то,  се...  Нет,  подумал  он
упрямо. Я сначала разберусь.
     Что-то Голем рассказывал интересное, он решил, что я пьян,  и  ничего
не понимаю, и можно  поэтому  говорить  со  мной  откровенно.  Впрочем,  я
действительно был пьян, но, помнится, все понимал.  Что  я  понимал?..  Он
яростно потер тыльной стороной правой руки по шерстяному  одеялу.  Тяжелые
времена наступают... Нет, это из Павора... Ага, вот из Голема: у  них  все
впереди, а у нас впереди только они. И генетическая болезнь... А  что  же,
вполне возможно. Когда-нибудь это  должно  произойти.  Может  быть,  давно
происходило.  Внутри  вида  зарождается  новый  вид,  а  мы  это  называем
генетической болезнью. Старый вид - для одних условий,  новый  вид  -  для
других. Раньше нужны были мощные мышцы, плодовитость,  морозоустойчивость,
агрессивность и, так сказать, практическая сметка.  Сейчас,  положим,  это
нужно, но скорее  по  инерции.  Можно  успокоить  миллион  с  практической
сметкой, и ничего существенного не произойдет. Это  уж  точно,  много  раз
перепробовано. Кто это  сказал,  что  если  из  истории  вынуть  несколько
десятков... ну, пусть  несколько  сотен  человек,  то  мы  бы  моментально
оказались в каменном веке. Ну, пусть несколько тысяч... Что это  за  люди?
Это брат, совсем другие люди.
     А вполне возможно: Ньютон, Эйнштейн,  Аристотель  -  мутанты.  Среда,
конечно, была не слишком благоприятная, и вполне возможно, что масса таких
мутантов  погибла,  не обнаружив  себя,  как  тот  мальчишка  из  рассказа
Чапека...  Они, конечно, особенные:  ни практической сметки у них не было,
ни нормальных человеческих потребностей...  Или, может быть,  это кажется?
Просто духовная сторона так гипертрофирована, что  все  прочее  незаметно.
Ну, это ты зря, сказал он. Эйнштейн  говорил,  что  лучше  всего  работать
смотрителем маяка - это уже само по себе звучит... А вообще интересно было
бы представить, как в наши дни рождается супер. Хороший сюжет. Черт,  руки
зудят нестерпимо... Написать бы такую утопию в духе Орвелла  или  Бернарда
Вольфа. Правда трудно  представить  себе  такого  супера:  огромный  лысый
череп, хиленькие ручки-ножки, импотент-банальщина. Но вообще что-то в этом
роде и должно быть. Во всяком  случае,  смещение  потребностей.  Водки  не
надо, жратвы какой-нибудь особенно не надо, роскоши никакой, да и женщин в
общем-то...  так  только,  для  спокойствия  и  вящей   сосредоточенности.
Идеальный объект для эксплуатации: отдельный ему  кабинет,  стол,  бумагу,
кучу книг... аллейку для перипатетических размышлений, а взамен он  выдает
идеи. Никакой утопии не получится  -  загребут  его  военные,  вот  и  вся
утопия.  Сделают  секретный  институт,  всех  этих  суперов  туда  свезут,
поставят часового, вот и все...
     Виктор, кряхтя, поднялся, ступая босыми  ногами  по  холодному  полу,
прошел в ванну, открыл кран и с наслаждением  напился  не  зажигая  света.
Страшно было даже думать - зажечь свет. Потом он снова вернулся на кровать
и некоторое время чесался, проклиная клопов.  Вообще-то,  для  сюжета  это
даже   хорошо:   секретный   институт,   часовые,   шпионы...   патриотизм
патриотической уборщицы Клары... экая  дешевка.  Трудность  в  том,  чтобы
представить себе их работу, идеи, возможности - куда уж мне... Это  вообще
невозможно. Шимпанзе не может написать роман о людях. Как я могу  написать
роман  о  человеке,  у  которого  никаких  потребностей,  кроме  духовных?
Конечно, кое-что  представить  можно.  Атмосферу.  Состояние  непрерывного
творческого  экстаза.  Ощущение  своего  всемогущества,   независимости...
отсутствие комплексов, совершенное бесстрашие. Да,  чтобы  написать  такую
штуку, надо нализаться ЛСД.  Вообще  эмоциональная  сфер  супера  с  точки
зрения обычного человека представлялась бы как патология. Болезнь... Жизнь
- болезнь материи, мышление - болезнь жизни. Очковая болезнь, подумал он.
     И вдруг все встало на свои места. Так вот  что  он  имел  в  виду!  -
подумал Виктор про Голема. Умные и все как на подбор талантливые...  Тогда
что же это выходит? Тогда выходит, что они уже  не  люди.  Зурзмансор  мне
просто баки забивал. Значит, началось... Ничего нельзя  скрывать,  подумал
он с удовлетворением. А такую штуку - тем более. Пойду  к  Голему,  нечего
ему строить пророка. Они, наверное, многое ему рассказали... Черт  подери,
это же будущее, то самое будущее,  которое  запускает  щупальца  в  сердце
сегодняшнего дня! У нас впереди - только они... Его охватило  лихорадочное
возбуждение. Каждая секунда была исторической, и жалко, что он не знал  об
этом вчера, потому что вчера и позавчера, и неделю  назад  каждая  секунда
тоже была исторической.
     Он вскочил, зажег свет и, морщась от  рези  в  глазах,  стал  наощупь
искать свою одежду. Одежды не было, но потом глаза привыкли  к  свету,  он
схватил брюки, висевшие на спинке кровати, и вдруг увидел свою руку.  Рука
до  локтя  была  покрыта  красной  сыпью  и  мертвенно-белыми   бугорками.
Некоторые бугорки кровоточили от расчесов.  На  другой  руке  было  то  же
самое. Что за черт, подумал он, холодея, потому, что уже знал -  что  это.
Он уже вспомнил: изменения кожи, сыпь,  волдыри,  иногда  гнойные  язвы...
Гнойных язв пока не было, но он покрылся холодным потом и,  уронив  брюки,
сел на кровать. Не может быть, подумал он. Я тоже. Неужели  я  тоже?..  Он
осторожно погладил ладонью бугорчатую кожу, потом закрыл глаза и, задержав
дыхание прислушался к себе. Гулко и редко стучало  сердце,  в  ушах  тонко
звенела кровь, голова казалась огромной, пустой, не  было  боли,  не  было
ватной тяжести в  мозгу.  Дурак,  подумал  он,  улыбаясь.  Что  я  надеюсь
заметить? Это должно быть как смерть - секунду  назад  ты  был  человеком,
мелькнул квант времени - и ты уже бог, и не знаешь  этого,  и  никогда  не
узнаешь, как  дурак  не  знает,  что  он  -  дурак,  как  умный,  если  он
действительно умен, не знает, что он - умный... Это, наверное,  случилось,
пока я спал. Во всяком случае, до того, как я заснул, суть  мокрецов  была
для меня чрезвычайно туманна, а сейчас я вижу все с  предельной  резкостью
постиг это голой логикой, даже не заметив...
     Он счастливо засмеялся, ступил на пол, и, хрустнув мышцами, подошел к
окну. Мой мир, подумал он, глядя сквозь залитое  водой  стекло,  и  стекло
исчезло, далеко внизу утонул в дожде замерший в ужасе  город,  и  огромная
мокрая страна, а потом все сдвинулось, уплыло, и остался только  маленький
голубой шарик с длинным голубым хвостом, и он увидел  гигантскую  чечевицу
галактики, косо и мертво висящую в  мерцающей  бездне,  клочья  светящейся
материи, скрученные силовыми полями, и бездонные провалы там, где не  было
света, и он протянул руку и погрузил ее в  пухлое  белое  ядро,  и  ощутил
легкое тепло, и когда  сжал  кулак,  материя  прошла  сквозь  пальцы,  как
мыльная пена. Он снова засмеялся. Щелкнул по носу свое отражение в  стекле
и нежно погладил бугорки на своей коже.
     - По такому поводу необходимо выпить! - сказал он вслух.
     В бутылке осталось еще немного джину, бедный  старый  Голем  не  смог
допить до конца, бедный старый лже-пророк...  не  потому  лже-пророк,  что
порицания  его  не  верны,  а  потому,  что  он  всего-навсего   говорящая
марионетка. Я всегда буду любить тебя, Голем, подумал Виктор,  ты  хороший
человек, ты умный человек, но ты всего лишь человек.  Он  слил  остатки  в
стакан, привычным движением опрокинул спиртное в глотку и,  еще  не  успев
проглотить, бросился в ванную.  Его  стошнило.  Черт,  подумал  он.  Какая
мерзость. В зеркале он увидел свое  лицо  -  мятое,  слегка  обрюзгшее,  с
неестественно большими неестественно  черными  глазами.  Ну,  вот  и  все,
подумал он, ну вот и все, Виктор Банев, пьяница и хвастун.  Не  пить  тебе
больше и не орать песен, и не хохотать над глупостями и не молоть  веселую
чепуху деревянным языком, не драться, не буйствовать, и не хулиганить,  не
пугать прохожих,  не  ругаться  с  полицией,  не  ссориться  с  господином
Президентом, не вваливаться в ночные бары  с  галдящей  компанией  молодых
почитателей... Он вернулся  на  кровать  курить  не  хотелось.  Ничего  не
хотелось, от всего  мутило  и  стало  грустно.  Ощущение  потери,  сначала
легкое, чуть заметное, как прикосновение  паутины,  разрасталось,  мрачные
ряды колючей проволоки вставали между ним и миром, который он  так  любил.
За все надо платить, думал он, ничего не получают даром, и чем  больше  ты
получил, тем больше нужно платить, за  новую  жизнь  надо  платить  старой
жизнью... Он яростно чесал руки, обдирал кожу и не замечал этого.
     Диана вошла, не постучавшись, сбросила плащ и остановилась перед ним,
улыбающаяся, соблазнительная, и подняла руки, поправляя волосы.
     - Замерзла, - сказала она. - Пустишь погреться?
     - Да, - сказал он, плохо понимая, что она говорит.
     Она выключила свет, и теперь он не видел ее, только слышал, как  ключ
повернулся в скважине, треск расстегиваемых кнопок,  шорох  одежды  и  как
туфля упала  на  пол,  а  потом  она  оказалась  рядом,  теплая,  гладкая,
душистая, а он все думал, что теперь всему конец - вечный  дождь,  угрюмые
дома с крышами, как решето, чужие незнакомые люди в мокрой черной  одежде,
с мокрыми повязками  на  лицах...  и  вот  они  снимают  повязки,  снимают
перчатки, снимают лица и кладут их  в  специальные  шкафчики,  а  руки  их
покрыты гнойными язвами - тоска, ужас, одиночество...  Диана  прижалась  к
нему, и он привычным движением обнял ее. Она была прежняя, но он-то уже не
был прежним, он больше ничего не мог, потому что ему ничего не было нужно.
     - Что с тобой, милый? - ласково спросила Диана. - Перебрал?
     Он осторожно снял ее  руки  со  своей  шеи.  Ему  стало  окончательно
страшно.
     - Подожди, - сказал он. - Подожди.
     Он встал, нащупал выключатель, зажег свет и  несколько  секунд  стоял
спиной к ней, не решаясь обернуться, но все-таки обернулся. Нет, она  была
прекрасна. Она была, наверное, даже красивее, чем обычно, но это было  как
картина. Это возбуждало  гордость  за  человека,  восхищение  человеческим
совершенством, но больше это ничего не возбуждало. Она смотрела  на  него,
удивленно подняв брови, а потом,  видимо,  испугалась,  потому  что  вдруг
быстро села, и он увидел, что губы ее шевелились. Она что-то говорила,  но
он не слышал.
     - Подожди, - повторил он. - Не может быть. Подожди.
     Он  быстро  с  лихорадочной  поспешностью  одевался  и  все  твердил:
подожди, подожди, но он не думал о ней, дело было  не  только  в  ней.  Он
выскочил в коридор, ткнулся в номер Голема, в  запертую  дверь,  не  сразу
сообразил, куда теперь, а затем сорвался и побежал вниз,  в  ресторан.  Не
надо, твердил он, не надо мне этого, я не просил.
     Слава богу, Голем был на обычном месте. Он  сидел,  закинув  руку  за
спинку кресла, и рассматривая  на  просвет  рюмку  с  коньяком.  А  доктор
Р._Квадрига был красен, агрессивен, и, увидев Виктора, сказал на весь зал:
     - Эти мокрецы. Стервы. Прочь.
     Виктор рухнул в свое кресло, и Голем, не говоря ни слова,  налил  ему
коньяку.
     - Голем, - сказал Виктор. - Ах, Голем, я заразился!
     - Спринцевание! - провозгласил Р. Квадрига. - Мне тоже.
     -  Выпейте  коньячку,  Виктор,  -  сказал  Голем.  -  Не   надо   так
волноваться.
     - Идите к черту, - сказал Виктор, в ужасе глядя на  него.  -  У  меня
очковая болезнь. Что делать?
     - Хорошо, хорошо, - сказал Голем. - Вы все-таки выпейте. - Он  поднял
палец и крикнул официанту: - Содовой! И еще коньяку.
     - Голем, - сказал Виктор с отчаянием. - Вы не понимаете. Я не могу. Я
заболел, говорю я вам! Заразился! Это нечестно...  Я  не  хотел...  Вы  же
говорили - не заразно...
     Он ужаснулся при мысли, что говорит слишком несвязно, что  Голем  его
не понимает и думает, что он просто пьян. Тогда он сунул  Голему  под  нос
свои руки. Рюмка опрокинулась, прокатилась по столу и упала на пол.
     Голем сначала отшатнулся, потом пригляделся, наклонился вперед,  взял
руку Виктора за кончики пальцев и стал рассматривать расчесанную бугристую
кожу. Пальцы у него были холодны и тверды. Ну вот и все,  подумал  Виктор,
вот и первый  врачебный  осмотр,  а  потом  будут  еще  осмотры  и  лживые
обещания, что есть еще надежда, и  успокоительные  микстуры,  а  потом  он
привыкнет, и уже не будет никаких осмотров и  его  отвезут  в  лепрозорий,
замотают рот черной тряпкой, и все будет кончено.
     - Землянику ели? - спросил Голем.
     - Да, - покорно сказал Виктор. - Клубнику.
     - Слопали небось килограмма два, - сказал Голем.
     - При чем  здесь  земляника?  -  закричал  Виктор,  вырывая  руки.  -
Сделайте  что-нибудь!  Не  может  быть,  чтобы  было  поздно.  Только  что
началось...
     - Перестаньте орать. У вас крапивница. Аллергия. Вам  противопоказано
жрать клубнику в таких количествах.
     Виктор еще не понимал. Разглядывая свои руки,  он  бормотал:  "Вы  же
сами говорили... волдыри... сыпь..."
     - Волдыри и от клопов бывают, - сказал Голем наставительно. -  У  вас
идиосинкразия к некоторым веществам. И воображение не по разуму. Как  и  у
большинства писателей. Тоже туда же - мокрец...
     Виктор почувствовал, что оживает. Обошлось, стучало у него в  голове.
Обошлось, кажется. Если обошлось, я не знаю, что сделаю. Курить брошу...
     - А вы не врете? - сказал он жалким голосом.
     Голем ухмыльнулся.
     - Выпейте же коньячку, - предложил он. -  При  аллергии  нельзя  пить
коньяк, но вы выпейте. А то у вас уж очень жалкий вид.
     Виктор взял его  рюмку,  зажмурился  и  выпил.  Ничего!  Подташнивает
немного, но это, надо понимать, с похмелья. Сейчас пройдет. И все прошло.
     - Милый писатель, - сказал Голем. - Чтобы стать  архитектором,  одних
волдырей недостаточно.
     Подошел официант и поставил на стол коньяк и содовую. Виктор  глубоко
и вольно вздохнул, вдохнул ресторанный воздух и ощутил  прекрасные  запахи
табачного дыма, маринованного лука, подгоревшего масла и  жаренного  мяса.
Жизнь вернулась.
     - Дружище, - сказал он официанту. - Бутылку джина, лимонный сок,  лед
и четыре порции миног в двести шестнадцатый.  И  быстро!..  Алкоголики,  -
сказал он Голему и Р. Квадриге. - Паршивые ресторанные  крысы.  Пропадайте
вы тут пропадом, а я пойду к Диане. - Он готов был расцеловать их.
     Голем сказал, ни к кому не обращаясь:
     - Бедный прекрасный утенок!
     На секунду Виктор ощутил сожаление. Всплыло и исчезло воспоминание  о
каких-то  огромных  упущенных  возможностях.  Но  он  только   рассмеялся,
отпихнул кресло и зашагал к выходу.



                                    12

     Через год после войны поручика  Б.  демобилизовали  по  ранению.  Ему
навесили  медаль  "Виктория",  сунули  в  зубы  месячный  оклад  денежного
содержания и картонный  ящик  с  подарком  господина  Президента:  бутылка
трофейного шнапса, две жестянки страсбургского паштета, два круга копченой
конской  колбасы  и  трофейные  же  шелковые  подштанники  для  устройства
семейной жизни. Вернувшись в столицу, поручик не  унывает.  Он  -  хороший
механик,  и  его  в  любой  момент  возьмут  работать  в   университетские
мастерские,  откуда  он  ушел  добровольцем,  но   он   не   торопится   -
восстанавливает  старые  знакомства,  заводит  новые,  а   в   промежутках
пропивает барахло,  изъятое  у  неприятеля  в  счет  репараций.  На  одной
вечеринке он встречает женщину по имени  Нора,  очень  похожую  на  Диану;
описание вечеринки: заезженные  довоенные  пластинки,  денатурат  домашней
очистки, американская тушенка, шелковые блузки на голое тело и морковь  во
всех видах. Поручик, звеня  медалями,  мигом  разгоняет  разных  штатских,
неустанно подкладывающих  Норе  вареную  морковь,  и  начинает  правильную
осаду. Нора ведет себя странно. С одной стороны она явно не  прочь,  но  с
другой стороны она дает ему понять, что связываться с ней  опасно.  Однако
разгоряченный денатуратом экс-поручик не желает ничего знать. Они покидают
вечеринку и  отправляются  к  Норе.  Послевоенная  столица  ночью:  редкие
фонари, мостовая в выбоинах, огороженные развалины, недостроенный цирк,  в
котором гниют шесть тысяч пленных под охраной двух инвалидов, в совершенно
уже темном переулке кого-то грабят. Нора  живет  в  старинном  трехэтажном
доме, лестница загажена,  на  одной  двери  надпись  мелом:  "Здесь  живет
немецкая  овчарка".  В  длинном  коридоре,   заваленном   разным   хламом,
отшатываются в тень затхлые личности. Нора, гремя многочисленными ключами,
отпирает свою дверь с чудом сохранившейся  блестящей  кожаной  обивкой.  В
прихожей она делает еще одно предупреждение, но Б., полагая, что речь идет
всего лишь о какой-нибудь уголовщине,  отвечает  только,  что  хаживал  на
танки в конном  строю.  Квартирка  не  по  времени  чистенькая  и  уютная,
огромный диван, Нора смотрит на поручика  с  каким-то  сожалением,  уходит
ненадолго и возвращается с  початой  бутылкой  коньяка,  одетая  в  высшей
степени соблазнительно. Оказывается, в их распоряжении всего  полчаса.  По
истечении получаса удовлетворенный поручик уходит  с  надеждой  встретится
вновь. В конце коридора его уже  ждут  -  два  затхлых  человека  в  тени.
Неприятно усмехаясь, они  загораживают  дорогу  и  предлагают  поговорить.
Поручик без лишних слов принимается их бить и одерживает неожиданно легкую
победу. Сбитые с ног, затхлые люди, плача и хихикая,  разъясняют  поручику
Б. его положение. Экс-поручик бил своих. Они  теперь  все  свои.  Нора  не
просто соблазнительная женщина, Нора  -  королева  столичных  клопов.  Вам
теперь  конец,  господин  офицер,  встретимся  в  "Атакаме",  мы  все  там
встречаемся каждую ночь.  Идите  домой,  а  когда  вам  станет  невтерпеж,
приходите, у нас открыто до утра...

     На западной окраине столицы,  в  доходном  доме  рядом  с  химическим
заводом, живет многодетный титулярный советник  Б.  Нарочито  подробное  и
нарочито  скучное  описание  обстоятельств  героя:  три  комнатки,  кухня,
прихожая, стертая жена, пятеро зеленоватых  детей,  крепкая  старая  теща,
переселившаяся из деревни. Химический завод воняет, днем и ночью  над  ним
стоят столбы разноцветного дыма,  от  ядовитого  смрада  умирают  деревья,
желтеет трава, дико и странно  мутируют  мухи.  Несколько  лет  титулярный
советник ведет компанию по укрощению завода: гневные  требования  в  адрес
администрации, слезные петиции во все инстанции, разгромные  фельетоны  во
все газеты, бесплодные попытки организовать  пикеты  у  проходной.  Однако
завод стоит как бастион.  На  набережной  перед  заводом  замертво  падают
отравленные часовые, дохнут домашние животные, покидают квартиры и  уходят
бродяжничать   целые   семьи,   в   газетах   появляются   некрологи    на
преждевременную кончину  директора  завода.  У  титулярного  советника  Б.
умирает жена, дети по  очереди  заболевают  бронхиальной  астмой.  Однажды
вечером,  спустившись  в  подвал   за   дровами,   он   обнаруживает   там
сохранившийся со времен Сопротивления миномет и огромный запас мин. Той же
ночью он перетаскивает все это на чердак и открывает слуховое окно.  Завод
лежит перед ним, как на ладони: в резком  свете  прожекторных  ламп  снуют
рабочие, бегают вагонетки, плывут желто-зеленые клубы ядовитых  паров.  "Я
тебя убью", - шепчет титулярный советник и открывает огонь. В этот день он
не идет на службу, на следующий день - тоже. Он не спит, не ест, он  сидит
на корточках под слуховым окном и стреляет. Время  от  времени  он  делает
перерывы,  чтобы  охладился  ствол  миномета.  Иногда  ему  каж