энергию, которую вводят
извне в ротоновый генератор. И при  этом  теряет  часть  ее  на
собственные  нужды.  Вот  максимум  ее возможностей -- выдавать
лишь то, что получает. Она работает вхолостую.
   Эдуард повернулся ко мне.
   -- Почему ты молчишь, Мартын? Скажи Кондрату, что он путает.
Скажи, что он напрасно нас пугает.
   Я взвешивал каждое слово:
   -- Возможно, Кондрат что-то путает. Но в одном он  прав:  до
сих  пор  наша  установка  возвращала  лишь  ту  энергию, какую
получала. Такую эффективность мы планировали как  первый  этап.
Второй  --  выдача на сторону большей энергии, чем используется
нами  со  стороны.  Для  этого  мы  и  создали  лабораторию  --
вычерпывать   энергию   из   вакуума,   а   не   возвращать  на
энергостанции то, что получаем от них.
   Эдуард чуть не кричал:
   --  Так  приступайте,  черт  возьми,   ко   второму   этапу!
Вычерпывайте энергию из вакуума, а не из земных электростанций.
Мне,  что  ли,  делать  за  вас? Не такое было у нас разделение
функций.
   Снова заговорила Адель:
   --  Кондрат,  твое  сообщение  чудовищно.   Признайся,   что
зачем-то надумал нас напугать.
   Кондрат покачал головой.
   --  Не  пугаю.  Сам ужаснулся, когда понял, что случилось. Я
неправильно определил константу Тэта. И ты в своих  вычислениях
повторяла мою ошибку.
   --  Ошибку?  Сколько  раз  мы  обсуждали  эту константу! И в
лаборатории, и дома. Ты и не намекал, что подозреваешь ошибку.
   -- Я только недавно о ней узнал. И не решался сказать, хотел
перепроверить себя. Теперь говорю -- сразу всем.
   -- Теперь говоришь...  И  сразу  всем?  Хорошо,  пусть  так.
Какова же ошибка? На одну десятую величины? На четверть? Вдвое?
   --  На  два порядка, Адель. Я ошибся ровно в сто раз. Тэта в
сто раз меньше, чем ты положила в основу своих вычислений.
   Теперь и я не удержался от негодующего восклицания. То,  что
Кондрат объявил, было невозможно. В такую ошибку было немыслимо
поверить. Тэта, основная константа в наших расчетах, определяла
скорость  рождения ядерного микропространства при бомбардировке
атомных ядер ротонами. Именно  константу  Тэта  мы  внесли  как
совершенно   новое  в  первоначальные  космологические  расчеты
профессора  Клода-Евгения  Прохазки.  Именно   константа   Тэта
сделала   осуществимым   переход   в   микромир  от  гигантских
космологических катастроф, от Большого  Взрыва,  совершившегося
двадцать миллиардов лет назад, от рождения нашей Вселенной и от
последующего  ее разлета в непрерывно нарастающем пространстве.
Установлением одного Того факта,  что  константа  Тэта  реально
существует, Кондрат мог обессмертить свое имя в науке. А он еще
определил  ее  величину, и она оказалась такой, что открывалась
возможность получать энергию на Земле  сперва  в  лабораториях,
потом  на  заводах,  от  процессов,  какие  раньше  относили  к
космологическим, а не  технологическим.  Все  мы,  не  один  я,
верили,  что недалеко время, когда эту величину, математический
значок Тэта, будут  именовать  <константой  Сабурова>,  что  мы
первые  в мире использовали ее для производственных операций. И
вот сам творец <константы  Сабурова>,  сам  Кондрат  Сабуров  с
сокрушением  признается, что все было фикцией: нет реальности в
открытой   им   удивительной   константе,   отныне   она   лишь
математический,  малозначащий символ. Это было чудовищно, этого
нельзя было допустить!
   И я сказал:
   -- Кондрат! Ты ошибся не прежде, ты ошибаешься сейчас. Адель
права --  ты  путаешь.  Нужны  доказательства,  без  них  твоих
объяснений не принимаю.
   -- Тогда смотри.- Он протянул мне рабочий журнал.
   Он хорошо подготовился к трудному объяснению, это было ясно.
Журнал  открывался  на  нужных  страницах.  Я  сразу и навсегда
запомнил их -- двенадцать  листочков,  номера  123-134.  И  они
показывали, как мучительно сам Кондрат искал объяснения, почему
установка  не может увеличить выдачу энергии. Он зафиксировал в
журнале -- цифрами, а не словами -- и свои недоумения,  и  свои
тревоги, и свое отчаяние. Он искал сперва неполадки в монтаже и
не  нашел  их.  Он  подверг анализу -- не говоря об этом мне --
ливень   ротонов   из   моего   генератора   и   не   обнаружил
несоответствия.   Только   тогда,   уже   охваченный  тягостным
предчувствием,  он   обратился   к   предпосылке   всех   наших
экспериментов  --  к константе Тэта. Двенадцать роковых страниц
зафиксировали его придирчивый допрос самого себя, его  яростный
спор  со своим собственным детищем. Были прямые методы проверки
проклятой константы, были  и  косвенные,  по  значениям  других
величин,- Кондрат использовал все. И все они свидетельствовали:
мы   легкомысленно   начали  свои  исследования,  фундамент  их
недостаточно обоснован. Константа Тэта, одна из главных мировых
констант, была в сто раз меньше, чем мы приняли.  Из  множества
известных  нам  тогда  чисел и величин мы невольно выбирали те,
что  ближе  соответствовали  замыслу.  Мы  были  некритичны   к
собственной  теории.  И конечно, больше всех виноват был в этом
Кондрат- он честно признавался в своей вине.
   Я молча положил журнал на стол. Его надо было  швырнуть,  он
обжигал пальцы. Но я положил его осторожно, как будто опасался,
что  при  резком  движении  из него посыплются проклятые цифры,
истошно вопя о напрасно потраченном труде нескольких лет.
   Адель и Эдуард  с  надеждой  смотрели  на  меня.  Я  покачал
головой.
   --  Друзья  мои,  Кондрат прав. Наша установка неэффективна.
Константа  Тэта  иная,  чем  мы   предполагали.   Можете   сами
проверить.
   Я  показал  на  журнал.  Ни  Адель,  ни Эдуард не взяли его.
Эдуард опустил голову и растерянно глядел  в  пол.  Адель  была
великолепным  вычислителем, формулы говорили ей больше слов, но
она не захотела проверять цифры, занесенные в журнал. Выражение
моего лица сказало ей все. И в этот момент мне показалось,  что
я  впервые  вижу  ее.  Еще никогда Адель не была так невероятно
красива, как сейчас. Я был когда-то  влюблен  в  нее,  мне  все
нравилось  в  ней,  хотя  она была тогда лишь хорешенькой, а не
прекрасной. Поняв, что она не для меня, я перестал вглядываться
в нее и пропустил время, когда она превратилась в красавицу.  И
теперь,  напряженно  ожидая,  как  она поведет себя, что скажет
Кондрату, что скажет  мне  и  Эдуарду,  я  вдруг  с  удивлением
подумал,   что   нужно   было   произойти   несчастью  в  наших
исследованиях, чтобы до меня дошла перемена. Я сказал, что  она
была <невероятно красива>. Какие никчемные слова, не выражающие
истины!  Она  была зловеще красива, когда в отчаянии глядела на
меня, уверовав наконец, что нашу совместную многолетнюю  работу
зачеркивает одна-единственная ошибка.
   Мы молчали. Кондрат не вынес молчания;
   -- Надо решить, что делать.
   Он обратился ко мне первому, и я ответил первый:
   --  Будем продолжать работу. Докажем, что невозможно создать
новые источники энергии путем манипуляций с микропространством.
Всемирной славы не приобретем, но докторские степени заслужим.
   -- Ты, Адель? -- обратился Кондрат к жене,- Что ты скажешь?
   -- Что я скажу? -- Она  подошла  к  окну.  Снаружи  метались
деревья  и  бил  по  стенам  дождь.  Адель  посмотрела в окно и
обернулась к нам. Она тяжело дышала,Я бы многое сказала тебе не
только  как  твой  сотрудник,  но  и  как  твоя  жена.  Но  при
посторонних стесняюсь.
   Кондрату  надо  было как-то успокоить Адель. Он и не подумал
это сделать.
   -- Как муж с женой поговорим дома. Сейчас я  спрашиваю  тебя
как сотрудника лаборатории.
   Она  зло усмехнулась. Не хотел бы, чтобы когда-нибудь против
меня обращали такую беспощадную усмешку.
   -- Видишь ли, мне трудно отделить функции  жены  от  функций
сотрудника.  Это,  наверно,  недостаток  всех женщин, не только
мой. Поэтому отвечу на твой вопрос: я ухожу. Сейчас  же  ухожу,
ни одной минуты не задержусь.
   -- Ты уходишь домой, Адель?
   -- Не домой, а из дому! Тебе понятно?
   -- Мне понятно,- сказал он глухо.
   Теперь  я думаю, что в тот день Кондрат уже ожидал разрыва с
ней. Но все же он очень побледнел, верней, посерел, темная кожа
лица никогда не становилась у  него  бледной.  Он  обернулся  к
Эдуарду:
   --  А  ты,  Эдуард? Ты что-то не торопишься высказывать свое
мнение.
   -- За Эдуарда отвечу я,- властно сказала Адель.Эдуард уходит
со мной.
   -- С тобой? -- переспросил Кондрат.- Разреши узнать, в каком
качестве ты уводишь с собой Эдуарда?
   --  В  качестве  моего  нового  мужа,  вот  в  каком.-   Она
стремительно   подошла  к  Эдуарду.-  Эдик,  я  правильно  тебя
понимаю, ты хочешь быть со мной?
   Эдуард потерялся -- затряслись руки, задрожал голос. Он  еле
пробормотал:
   -- Адочка, ты же знаешь... Я же всегда...
   -- Очень хорошо. Вставай, мы уходим.
   Она  взяла  его  под руку, пошла к выходу. Эдуард пребывал в
таком ошеломлении, что ничего не  сказал  нам  с  Кондратом  на
прощание. В дверях Адель обернулась и горько проговорила:
   --  Радости здесь не было никогда. Но столько было надежд на
радость!
   Они ушли. Эдуард так и не повернул головы в нашу сторону. Мы
с Кондратом молчали. И опять он первый не вынес молчания:
   -- Вот так и развалилась наша лаборатория, Мартын.
   -- Еще не развалилась,- откликнулся я.- Просто поставим себе
иные  задачи.  И   будем   так   же   честны   с   результатами
экспериментов.
   Он с печалью возразил:
   -- Но открытия, которого мы так желали...
   -- Друг мой Кондрат! Настоящий ученый исследует проблему, не
зная,  что  в  итоге  получится -- великое открытие или добавка
новых фактов к тысячам уже известных. Только научные карьеристы
и научные халтурщики ставят своей  целью  непременно  совершить
открытие,  а  не  просто  изучить  проблему.  Разве  мы с тобой
карьеристы или халтурщики?
   Он странно посмотрел и сказал:
   -- Мне думалось, что, узнав о провале, ты покинешь меня, как
Адель и Эдуард.
   -- Давай уточним понятие <провал>.  Отрицательный  результат
--  тоже  важный  научный  факт. Будем и дальше обогащать пауку
важными фактами. И не рвать на себе волосы.
   -- Я рад, что ты остаешься,- сказал он без энтузиазма.
   Мне тогда показалось, что Кондрат отнюдь  не  огорчился  бы,
если бы и я оставил его.
   Сейчас  понимаю,  что то ощущение было пророческим. И многое
сложилось бы по-иному, уйди я вслед за Аделью и Эдуардом.

     17

   Адель и Эдуард улетели из Столицы. Он продолжал свои речи  и
доклады  о  Гарпии, .она сопровождала его в поездках. У меня не
было сомнений, что долго такое содружество  не  продолжится.  У
Кондрата  Адель еще могла бы согласиться на вторую роль, он все
же интеллектуально превосходил ее, и она  это  понимала.  Но  с
Эдуардом  они были ровня, а это означало, что вторые роли будет
играть он. Вскоре они вернулись в Столицу. Она -- профессором в
университет, он -- сотрудником  в  Академию  наук.  Она  заняла
место, которое хотела, он взял любое, лишь бы быть при ней. Все
совершилось, как и должно было совершиться.
   А  у нас с Кондратом шло странно. Меня, наверно, меньше всех
огорчила неудача на установке. Я не лгал, убеждая Кондрата, что
и отрицательный результат  тоже  важен.  Мне  думалось,  что  я
утешаю его своими рассуждениями, но он почему-то раздражался, а
не успокаивался. Помню один разговор в его кабинете.
   --  Посмотри  на  этих  двух  людей.-  Я  показал на Жолио и
Ферми,- Гении, правда? А почему? В чем их гениальность?
   -- Мартын, это же просто! Продемонстрировали высочайшую силу
мысли, глубокое экспериментаторское искусство. И  в  результате
совершили  научный  подвиг:  открыли  ядерную  энергию, сделали
возможным ее использование.
   -- А можешь ли утверждать,  что,  не  будь  Жолио  и  Ферми,
человечество не узнало бы о ядерной энергии?
   --  Ты задаешь наивные вопросы, Мартын. Кроме них двоих, еще
два десятка отличных ученых вплотную приблизились к  такому  же
открытию.  Но  Жолио  и  Ферми опередили их, всего на несколько
дней, но опередили.
   -- Вот-вот! Открытие могли совершить не  только  они,  но  и
другие  -- имелось что открывать. Ибо константы ядра урана были
объективно такие, что стало возможно огромное выделение энергии
при распаде этого ядра. А явись константы иными, вырывайся  при
распаде  не  несколько  нейтронов, зажигающих цепную реакцию, а
скажем, один нейтрон на два  распада,  и  не  было  бы  никаких
цепных  реакций с баснословным выделением энергии. И не было бы
никакого ядерного  оружия  и  никаких  ядерных  электростанций,
никаких  атомных  реакторов  для  мирных  целей.  И  ни эти два
физика, ни два десятка других, проводивших одновременно с  ними
те  же исследования, не совершили бы своих открытий, и никто не
вешал бы их портреты на  стены,  никто  не  говорил  бы  об  их
гениальности.  Чуть-чуть  сложись по-иному некоторые физические
константы,  и  всю  историю  человечества  пришлось  бы  писать
по-иному, не только биографии двух знаменитых физиков.
   -- К чему ты все это?
   -- К тому, что и Жолио, и Ферми остались бы такими же умными
и талантливыми,  будь  константы  распада ядра иными, но только
никто не узнал бы тогда, какие они умные и талантливые. Да, нам
не повезло с константой Тэта, но разве мы от этого стали иными?
Менее талантливыми? Глупей или злей? Кондрат, какими  мы  были,
такими и остались. Давай утешаться этим.
   Он взволновался. Его что-то сильно расстраивало.
   --  Утешайся, если тебе этого достаточно. А у меня временами
желание  послать  наши  исследования  к  черту.  Взорвать  твой
ротоновый    генератор,   размонтировать   мою   энергетическую
установку...
   -- Почему такая  дискриминация  моих  работ?  Мой  генератор
взорвать, твою установку только размонтировать. Несправедливо.
   Шутка  до  него  не дошла. Меньше, чем когда-либо прежде, он
способен был воспринимать иронию. Особенно, если  иронизировали
над ним.
   Ротоновый  генератор  работал,  как  хорошие  часы,  у  меня
появилось  свободное  время.  Я  предложил  Кондрату  помочь  в
обслуживании его установки, он не захотел.
   -- Ум хорошо, а два лучше, слыхал? -- сказал я.
   -- Не хочу отягчать тебя своими затруднениями.
   -- Один можешь и не увидеть, где увидят двое.
   Он пронзительно глянул на меня.
   --  Установка  моя.  И  только  моя. Делай свое дело, я буду
делать свое. Удачи разделю с тобой и  обоих  ушедших  позову  к
успеху. А неудача пусть будет только моей.
   Я не сумел скрыть негодования.
   --  Трудно  работать,  Кондрат,  когда  видят в друзьях лишь
любителей быстрого успеха.
   Он закричал:
   -- Трудно со мной? Тогда уходи, я не держу! Адель ушла, я ее
не остановил. А она мне все-таки...
   --  Жена,  а  не  просто   сотрудник,   как   некий   Мартын
Колесниченко,- холодно закончил я,- Я подумаю надо твоим ценным
предложением.
   И  я  впервые стал прикидывать: а и вправду, не уйти ли мне?
Все, что мог, я уже сделал. Мой ротоновый  генератор  останется
Кондрату  памятью  о  том,  что  нет  причин  жаловаться на мое
нерадение.
   Вероятно, эти мысли и иеусмиряемая обида  и  стали  причиной
окончательного разрыва.
   Кондрат   задумал   какие-то   новые  опыты.  Он  влезал  на
установку, прилаживал к фарфоровому шару ящички и сосудики.  Он
не  говорил,  зачем это делает, я не спрашивал. Однажды я молча
шел мимо установки, и сверху  на  меня  свалился  металлический
цилиндрик. Я успел схватить его. Кондрат закричал с установки:
   -- Не смей трогать его, он тебя не касается!
   --   Именно   касается,-огрызнулся  я.-Если  удар  именовать
простым касанием. А  теперь  погляжу,  что  содержится  в  этом
подарке с высоты.
   Кондрат проворно сбежал вниз.
   -- Запрещаю открывать цилиндр. Немедленно отдай!
   Ему следовало все же говорить спокойней.
   --  <Не смей>, <запрещаю>, <отдай>... Какие военные команды!
Ты в меня швырнул чем-то тяжелым, теперь моя передача. Хватай!
   Я кинул ему цилиндрик, как кидают мяч. Кондрат отшатнулся, и
цилиндрик угодил в щеку. Кондрат был чужд всем видам  спорта  и
не  понял,  что  я  хотел  превратить  исполнение его приказа в
подобие игры. Он решил, что  я  отвечаю  ударом,  и  немедленно
вздыбился.  Он наступал на меня и орал. Он потерял контроль над
своими  словами.  То,  что  он  выкрикивал,  было  непереносимо
слушать. Я впал в ярость и пригрозил:
   -- Перестань! Плохо будет!
   --  Не перестану! Все узнаешь, что думаю о тебе! -- вопил он
побелевшими губами.
   И я ударил его. Полновесная пощечина  отбросила  Кондрата  к
стене.  И  сейчас же он кинулся на меня. Драчуном он не был, ни
физической силой, ни сноровкой не брал. Но нападение  было  так
неожиданно   и   так  неистово,  что  минуту-две  Кондрат  имел
преимущество. Он  схватил  меня  за  шиворот,  поддал  коленом,
потащил  к  выходу -- хотел вытолкнуть наружу. Только у двери я
справился с растерянностью. На этот раз он на ногах не  устоял.
Несколько   секунд  он  лежал  на  полу,  потом  стал  медленно
подниматься. По лицу его текли слезы, он что-то бормотал. Я  не
стал  вслушиваться.  Я  ненавидел  его. И он понимал, что я его
ненавижу.
   --  Я  раздельно  сказал,  стараясь  восстановить   в   себе
спокойствие:
   --   Поговорили.   Небольшая   научная   дискуссия.  Успешно
разрешена трудная познавательная проблема. Гносеологическая  --
так, кажется, называются такие проблемы.
   -- Мартын, Мартын! -- простонал он.- Что же мы сделали?
   --  Расходимся,  вот  что  сделали. Ты заставил уйти Адель и
Эдуарда, а теперь и меня принудил. Ноги моей  больше  здесь  не
будет!
   И  я  рванул  на  себя входную дверь. Надо было зайти в свой
кабинет, что-то прибрать, что-то забрать. Не умом,  мстительным
чувством  я понимал, что, уходя вот так -- все бросив, от всего
в лаборатории отрекаясь,-я наношу  Кондрату  пощечину,  обиднее
первой.  И  в ту минуту мне было единственным утешением, что не
просто ухожу, а больно оскорбляю Кондрата своим уходом...
   Я снял датчики мыслеграфа и швырнул их на стол. Третий  день
записи  воспоминаний  был  тяжелее  первых  двух.  Не знаю, как
другие люди, а мне временами больнее  заново  переживать  давно
пережитое.  Ибо  там, в прошлом, нет завершенности, нет знания,
что произойдет впоследствии, спустя годы, завтра, через минуту,
будущее темно. А сейчас, перед столом, с  датчиками  мыслеграфа
за ушами, я видел прошлое в его абсолютной законченности -- оно
стало,  и  оно  было,  и его уже не переменить. И меня охватила
боль оттого, что в прошлом ничего не переменить, а так надо бы!
Да знай я то, что знаю сегодня, разве  я  так  вел  бы  себя  в
прошлом?
   --  Ладно, успокойся,-сказал я себе вслух.-Завтра продолжим.
Завтра будет легче. Воспоминания закончены, основа для  анализа
трагедии выстроена. Завтра приступлю к исследованию документов.
Они прольют последний свет на причины гибели Кондрата.

     18

   И  новый  день  я  начал  с того, что вытащил из ящика стола
папку,   принесенную   Карлом-Фридрихом   Сомовым.   <Надо   бы
предварительно просмотреть вчерашнюю запись>,- подумал я, но не
стал  этого  делать  -- все, записанное вчера, восстановилось в
памяти ярко. Датчики мыслеграфа я  все  же  прикрепил  к  ушам,
сегодня  они  будут  записывать  не  картины прошлого, а мысли,
вызываемые чтением документов и описанием событий.
   Итак,  я   ушел   от   Кондрата,   организовал   собственную
лабораторию  --  иная  тематика,  ничего  похожего  на  то, чем
занимался у Кондрата.  Адель  и  Эдуард  явились  в  мою  новую
лабораторию.   Был  нерадостный  разговор,  оба  сетовали,  что
мечтания об успехе  завершились  скверным  финалом.  А  Кондрат
продолжал работать один. Что он делал? Что он мог делать, кроме
продолжения  неудавшихся  исследований?  Конечно, пытался найти
способ как-то улучшить  использование  и  той  константы  Тэта,
какой  она  раскрылась  в  реальности,  а  не  в  мечтах,  не в
рискованных теоретических построениях.
   -- Значит, на очереди константа Тэта, определяющ