Ты знаешь, Ада, твои желания для меня закон.
   Я говорил искренно. Но жестоко бы соврал, сказав,  что  меня
обрадовало  ее  желание.  Умных парней хватало в университете и
без этих двух. И меня огорчили ее слова, что мы с  ней  друзья.
Сколько  раз  она  доказывала  мне,  что  мы больше, чем просто
друзья! Я предугадывал, что новое знакомство  внесет  разлад  в
наши   отношения.  Перед  входом  в  студенческую  гостиницу  я
предложил подняться ко мне, она отказалась:
   -- Не сегодня. Мартын. У нас с тобой впереди целая жизнь.
   Впереди точно была целая жизнь. Но общей жизни уже не было.
   Ни она, ни я этого еще не понимали.

     4

   Так я вспоминал начало нашей общей дружбы,  кутаясь  в  плащ
под  дождем  на берегу институтского озера. Уже наступила ночь,
на другом берегу темнело  здание  университета,  наша  ласковая
"альма  матер",  наша  "мать  кормящая",  где  мы  учились, где
приобретали и теряли любимых, где из пытливых "сосунков науки",
как мы сами себя тогда  окрестили,  постепенно  превращались  в
мастеров мысли и знания.
   Я рассердился на себя. Не о том думаю! Единственно важное --
красочный,  бурноречивый  Клод-Евгений  Прохазка, его тогда еще
мало  кем  признанная,  теперь   узаконенная   теория   Большой
Вселенной.    Именно   из   парадоксальной   теории   пражского
профессора,   из   идеи   непрерывного    умножения    мирового
пространства  и родилась работа Кондрата Сабурова, возникли все
мы -- "призовая четверка  ошалелых  гениев",  как  обозвал  нас
однажды  Карл-Фридрих  Сомов,  потребовавший  от  меня  сегодня
анализа горестного финала столь блестяще начатых  исследований.
Истоки  несчастья были в космологических теориях Прохазки, надо
было размышлять о них, а я видел Адель и не хотел вникать в  то
короткое,  так  быстро  ею  проделанное на карманном компьютере
вычисление, хоть и знал теперь,  что  существенно  важным  было
оно,  это маленькое вычисление, а вовсе не внешний облик Адели,
ее зеленые глаза, шелест ее платья, запах ее  духов,  дразнящий
смутными  ароматами  гвоздики, яблок и ананасов. "Твои духи так
аппетитны,  что  ими  можно  насыщаться.  Какое-то   сладостное
попурри из плодов и цветов!" -- сымпровизирует однажды Эдуард и
будет  часто  со  смехом  повторять  свою  не то остроту, не то
комплимент. "У нас с тобой впереди целая жизнь",- сказала  она,
прощаясь. И, я понимаю, сказала это, в общем-то, не для меня, а
для  себя самой, ибо чувствовала, что знакомство с двумя новыми
студентами станет барьером для наших  с  ней  отношений.  Я  не
жалуюсь  и  не огорчаюсь. Наша любовь возникла случайно, распад
ее совершился закономерно.
   -- Опять не о том! -- упрекнул я себя.- Адель да  Адель!  Не
превращай  свои  личные  неудачи  в  причину научных просчетов.
Думай о Прохазке, думай об идеях Кондрата, такое тебе задание.
   Задание было ясное. Но ясно было одно: все темно! И  загадка
была,  конечно,  но  в  Адели. Однако не думать о ней я не мог.
Столько лет после я равнодушно смотрел на нес, спокойно  с  ней
разговаривал. Но в тот вечер, когда мы слушали лекцию Прохазки,
Адель  была  важной  частью  моего  существования,  и  потому в
воспоминании о том вечере она вдруг стала  для  меня  важней  и
Прохазки,  и  Кондрата, и Эдуарда, и всех наших дел. И я как бы
вновь ходил вдоль общежития, смотрел  на  ее  освещенное  окно.
Почему  она  так долго не гасит свет, почему не ложится, может,
чувствует, что я еще  здесь,  внизу,  может,  раскроет  окно  и
выглянет?  Свет  горел  долго,  вероятно, она читала в постели,
потом окно погасло.
   -- Вот так  и  кончилась  твоя  любовь,-  сказал  я  себе  и
рассмеялся.- Никто в окно не выглянул, и ты пошел спать.
   И   помнится,  спал  хорошо.  Любовные  неудачи  никогда  не
нарушали твоего спокойствия, немного подосадуешь, и все. Будешь
теперь думать о буйном профессоре из прекрасного города  Праги?
Или вспомнишь пословицу предков: "Утро вечера мудреней"?
   Я направился домой.
   Утром  я  пошел  в  Лабораторию  ротоновой  энергии. И перед
закрытой дверью остановился.
   Ровно год я не  переступал  порога  этого  одноэтажного  над
землей,  многоэтажного под ней здания. Действует ли мой шифр? В
час нашей последней ссоры Кондрат гневно  кричал:  "И  не  смей
приближаться  к  лаборатории!  Я вычеркиваю твой шифр из памяти
компьютера, как вычеркиваю облик из моей памяти!" В  ярости  он
перебирал  в угрозах -- в лаборатории хранились мои вещи, он не
мог запретить мне прийти за ними. Но я не пришел, я все бросил,
перечеркнул прошлое навеки, как мне казалось. И  я  не  захотел
проверить,  так  ли  абсолютен  запрет.  А  потом  был взрыв --
сожженные  генераторы,  гибель  Кондрата...  Возможно,  никакие
шифры теперь недейственны. Придется тогда просить разрешения на
принудительное   открытие   дверей.  Так,  наверно,  входили  в
лабораторию члены следственной комиссии: ведь ни у кого из  них
нс было личного шифра входа.
   Долгую минуту я рассматривал массивную дверь. Никаких следов
повреждений! Та же угрюмая поворотная махина, какую шесть лет я
ежедневно  созерцал,  ежедневно  же  возмущаясь,  что  на  вход
приходится  тратить  сорок  секунд,  бесценные  сорок   секунд,
которые  можно использовать куда эффективней, чем на лицезрение
тупой броневой плиты.  А  когда  я  говорил  Кондрату,  что  он
отделился от внешнего мира слишком неповоротливыми механизмами,
он  ухмылялся: "Зато надежными, Мартын. Кстати, зачем ты пялишь
глаза  па  дверь?  Думай  о   своих   делах,   пока   компьютер
высчитывает,  достоин  ли  ты  входа".  Он  считал,  что каждый
способен так самозабвенно  предаваться  размышлениям,  как  он.
Эдуард  уверил,  что  как-то  дверь открылась, побыла открытой,
потом  снова  закрылась,  а  за  ней  стоял  Кондрат,   который
настолько задумался, что забыл переступить порог.
   Без  уверенности,  что  механизмы  работают, я положил левую
руку на пластинку в небольшом углублении.  Ничто  не  показало,
что   линии  моей  ладони  прочитаны.  Впрочем,  и  раньше  все
совершалось без шума, только Адель с  ее  слухом  летучей  мыши
различала  какие-то  там  подрагивания и поскрипывания, до меня
они не доходили.  Я  поглядел  на  часы,  секунды  плелись  еще
медленней,  чем  при  Кондрате.  Стрелка проползла цифру сорок,
входа но было. Я еще постоял секунд пять и повернулся  уходить.
Но на пятидесятой секунде дверная плита задвигалась, я поспешил
вернуться,  раньше  вход  открывался  только  на десять секунд,
сейчас могло быть и того  меньше.  Переступив  порог,  я  вновь
взглянул  па  часы.  Дверная плита, закрылась через одиннадцать
секунд. Все было, как до моего ухода из лаборатории, лишь  чуть
замедленней   --  возможно,  последствия  взрыва.  И  шифр  мой
действовал, Кондрат не стер его из памяти компьютера. Я еще  по
знал,  почему  он  не  выполнил  своей  угрозы, но мне это было
приятно.
   Я вынул из кармана два датчика мыслеграфа и закрепил  их  за
ушами.  Теперь  все,  о  чем я подумаю, что увижу, услышу, даже
все, что почувствую, будет зафиксировано на бесстрастной пленке
моего личного самописца. В помещениях вспыхивали светильники, я
переходил из комнаты в комнату.  И  здесь  все  было  на  своих
местах, все было цело. Как будто и не произошло взрыва, и никто
не  погиб,  лишь  временно  прекращены  работы.  Перед комнатой
Кондрата я остановился. Мне  не  хотелось  в  нее  входить,  но
входить было нужно. И в ней ничего не переменилось -- стол, два
стула,  диван,  компьютер с дисплеем, шкаф для документов, шкаф
для приборов и приспособлении. Над столом  четыре  портрета  --
Ньютона,  Эйнштейна,  Нгоре  и Прохазки. На стене против дивана
Ферми и Жолио. Кондрат редко бывал в своей  комнате,  он  любил
ходить,   а  здесь  не  хватало  простора.  Внизу,  в  обширных
подвальных помещениях, среди тесно сомкнувшихся  механизмов  он
чувствовал  себя  свободней  --  одна из тысяч его странностей.
Впрочем, для этого поразительного  человека  наиболее  странным
было, когда он становился похожим на других.
   Я  заглянул  в  комнаты  Адели  и  Эдуарда, но не стал в них
задерживаться. Даже духа бывших  хозяев  не  ощущалось  в  этих
самых  роскошных  помещениях лаборатории. Еще при мне Кондрат с
яростью  выметал,  выбрасывал,  выскребывал   все,   что   хоть
отдаленно  напоминало  о  ней  и  о нем. Сам он сюда никогда не
заглядывал, мне эти комнаты были  не  нужны,  только  компьютер
порой  включал автоматические пылесосы. "Что же осталось в моей
комнате?" -- думал я. Ведь  ссору  со  мной  Кондрат  переживал
сильней, чем разрыв с Аделью и Эдуардом.
   Пораженный  и  растроганный  стоял  я посреди своей комнаты.
Ничего не изменилось в ней. Будто я  не  год  назад,  а  только
вчера   покинул  ее.  Если  бы  сюда  заходил  посторонний,  он
непременно что-нибудь изменил бы и переставил:  стул,  стоявший
боком  к  столу,  так  и  просился придвинуть его поаккуратней,
настольная лампа -- я любил это древнее световое приспособление
-- по-прежнему торчала на краю стола. Я  всегда  ставил  ее  на
самый  край, чтобы побольше было на столе свободы,- коснись кто
неосторожно,  вмиг  упадет.  Нет,  не  упала,  не  сдвинута   к
середине. Я сел за стол, выдвинул ящик -- там, на кучке бумаги,
лежал  наискосок  мой калькулятор. Хорошо помню, что бросил его
именно наискосок, времени не  было  поправить.  Вот  он  лежит,
придавив своей тяжестью легкие пластиковые листочки, ни разу за
год моего отсутствия его не коснулась чужая рука...
   И  хотя  ничего  в моей комнате не изменилось, я не ощущал в
ней заброшенности. Ничто не свидетельствовало, что ее посещали,
но я сразу уверовал, что Кондрат в ней бывал: входил, пересекал
по диагонали, останавливался,  осматривался  и  уходил  --  так
случалось,  когда  я  в  ней  работал,  так происходило и после
нашего разрыва. Только Кондрат мог двигаться в  этой  небольшой
комнатушке,  ни  до  чего  не  дотрагиваясь. Нет, здесь не было
уважения ко мне, скорей уж мщение: вот ты ушел, мне трудно  без
тебя,  так смотри -- ничего не беру, ничего не меняю, все твое,
твое! Тебя нет -- есть недобрая  намять  о  тебе!  С  Аделью  и
Эдуардом он вел себя по-иному.
   Я  достал  из  стола  чистый  журнал для записей и на первой
странице  вывел  заглавие:  "Лаборатория   ротоновой   энергии.
Создание и гибель замысла".
   Тема  теперь  была обозначена ясно. Оставалось расчленить ее
на важнейшие события и каждое исследовать особо. Кондрата, будь
он жив, взбесила бы  моя  педантичность,  он  выходил  из  себя
всякий   раз,   когда   я   разрабатывал   методику  очередного
эксперимента.  Он  привык  скакать  через  ступеньки.  Ему  это
удавалось.  Но  я  не  обладал  его  чудовищной прозорливостью.
Историю исследований Кондрата  я  мог  описывать  лишь  шаг  за
шагом,  а не теми гигантскими прыжками, как она реально мчалась
к трагическому финалу.
   И я вывел на второй странице:
            Основные ступеньки движения
   1. Знакомство на лекции профессора Прохазки.
   2. Туманные идеи Кондрата Сабурова.
   3. Содружество четырех. Идеи проясняются.
   4. Диплом и назначение в Объединенный институт N 18.
   5. Лучезарный Огюст Ларр и зловещий Карл-Фридрих Сомов.
   6. Лаборатория ротоновой энергии получает первое признание.
   7. Женитьба Сабурова и бегство Ширвинда.
   8. Эдуард Ширвинд возвращается.
   9. Карл-Фридрих Сомов ставит палки в колеса.
   10. Сабуров обнаруживает ошибки в своей теории.
   11. Измена Адель Войцехович и Эдуарда Ширвинда.
   12. Изгнание Мартына Колесниченко.
   13. Взрыв.
   --  Отличная  программа!  --   произнес   за   моей   спиной
насмешливый   голос.-   Если   не  ошибаюсь,  друг  Мартын,  вы
собираетесь  писать  детективный  роман  в  древнем  стиле   --
таинственные преступления, любовные страсти, злобные противники
и прекраснодушные покровители... Не так?
   Я  вскочил. Позади стоял Сомов. Его глубоко посаженные глаза
горели, широкое  лицо  кривилось  в  усмешке.  Он  наслаждался,
словно  поймал  меня  на  скверном  поступке,  которого заранее
ожидал. Я возмутился:
   -- Кто дал вам право вторгаться в мою комнату? Я не  посылал
разрешения на вход.
   Усмешка  слетела  с его лица, как сдернутая маска. Теперь он
глядел холодно и хмуро. Тысячи раз я видел его таким.
   -- Обращаю ваше внимание на две ошибки, друг Мартын.-  Голос
звучал  бесстрастно  и отстраняюще -- тот "желтый" голос, каким
он разговаривал с подчиненными. Во всяком случае,  со  мной  --
всегда.-  Первая:  заместителю директора института не требуется
иного разрешения на вход в любую лабораторию, кроме его личного
шифра. Вторая: эта комната не ваша, а бывшая ваша. Если вы того
пожелаете, она снова станет вашей. Но вы такого желания пока не
высказывали.
   Во мне все сильней закипал гнев.
   --  Даже  положение  заместителя  директора  не  дает  право
высматривать через мое плечо, что я пишу.
   --  Третья ошибка. Я не заглядывал вам за плечо.- Он показал
на дисплей настольного компьютера, на нем сияла исписанная мной
страница.-  Советую  в  другой   раз   использовать   старинные
карандаши,  а не современное стило, переносящее каждую букву на
экран. Укажу и  на  четвертую  ошибку.  На  дисплее  изображена
программа  расследования катастрофы: именно то задание, которое
мы с Ларром вам предложили. Стало быть, нет вины в том,  что  я
случайно с ней познакомился.
   Я взял себя в руки.
   -- Все логично. У вас есть замечания к программе?
   --   Пока   стилистические.   Лучезарный   Огюст,   зловещий
Карл-Фридрих, бегство Ширвинда, измена, изгнание... Не  слишком
ли  много  цветистой  старины  даже для любителя старого стиля?
Например, вот это: "ставить палки в колеса"! Колесный транспорт
можно  увидеть  только  в  музеях.  К  чему  в  век   ракет   и
антигравитаторов такие древние термины?
   --  Хочу  доказать,  что  и  в наш век антигравитаторов иные
старинные выражения точно отражают реальность.
   Он сел, не дожидаясь приглашения.
   -- Ваше право. Как вы догадываетесь, я пришел не  для  того,
чтобы  вычитывать  с  дисплея  предварительную программу вашего
расследования.  Будет  день,  вы  сами  доложите  мне  методику
поиска.
   --  Результаты,  а  не  методику,- поправил я. Сомов многого
хотел. Наши личные отношения,  сколь  ни  важны  они  были  для
Кондрата   и   меня,  Карлу-Фридриху  Сомову  раскрывать  я  не
собирался.
   Он пожал плечами.
   --  Границы  установите  сами.  Я  не   любитель   старинных
детективов, так что с этой стороны можете оставаться спокойным.
   -- Итак, вы пришли сюда ради того, чтобы...- напомнил я.
   --   Совершенно   верно:  чтобы  вручить  вам  эту  папку  с
документами лаборатории.
   Он протянул толстый пакет, который держал в руках. Я сказал:
   -- Разве я не говорил вам  с  Ларром,  что  отчет  комиссии,
расследовавшей катастрофу, и личные дневники Сабурова меня пока
не  интересуют?  Я  обращусь  к  ним,  когда стану сверять свое
мнение с официальными выводами.
   -- Вот, вот! Пусть все эти документы будут у вас под  рукой,
когда  понадобятся.  Кстати,  здесь не только доклад комиссии и
дневники Сабурова, но и рабочие журналы лаборатории. Без них вы
вряд ли восстановите в памяти все детали экспериментов.
   Я  положил  пакет  на  стол.  Было  что-то  раздражающее   в
настойчивости,  с  какой Сомов стремился заранее воздействовать
чужими мнениями на мое не сложившееся пока собственное мнение.
   -- Кажется, вас беспокоит, что мое заключение  будет  сильно
отличаться от того, какое вы хотели бы получить?
   Он хладнокровно снес мой выпад.
   -- Почему вам так кажется?
   --  Ну знаете, Карл-Фридрих!.. Наши с вами отношения никогда
не были дружескими. Эдуард  острил,  что  если  всюду,  где  вы
говорите  "да", поставить "нет", то будет сносно. Но до этого с
вами трудно.
   -- Ширвинд хорошо острил, мне часто нравились его  шутки.  И
отношения  с  вашей блестящей четверкой могли быть лучшими, чем
реально были. Но какую это имеет связь с сегодняшней беседой?
   -- А ту,- резко сказал я,- что мы всегда были вам  нежеланны
в институте. И особенно был неприятен я. Разве вы не жаловались
на  мою  бесцеремонную  прямоту  еще  больше,  чем  на грубость
Кондрата? И сомневаюсь,  что  вам  нравились  остроты  Эдуарда!
Уверен,  что  из  всех  кандидатур  в  расследовании трагедии с
ротонами моя -- самая для вас  неприемлемая.  Могу  представить
себе,  какой нажим оказал директор на вас, чтобы вы согласились
привлечь меня, а не другого.
   --  Вашу  кандидатуру  предложил  я,  а  не  Ларр,-  холодно
возразил  он.-  И  могу информировать, что он согласился только
под моим нажимом.
   Я бы жестоко соврал,  если  бы  сказал,  что  ожидал  такого
признания.  На какую-то минуту я растерялся. Сомов пристально и
спокойно глядел на меня.
   -- Все-таки, думаю...
   Он прервал:
   -- Будет еще время разобраться во всех "почему" и  "отчего".
Сейчас  вы  знаете,  что я сам пожелал вашей кандидатуры, и это
облегчит мою просьбу к вам.
   -- Вы сказали -- "просьбу"?
   -- Я сказал --  "просьбу".  Она  такова.  Со  временем  ваши
выводы  станут  известны  всем.  Но  пока  они  не  отлились  в
окончательную форму, не делитесь своими соображениями ни с кем.
Особенно с вашими друзьями Войцехович и Ширвиндом. Они, вы сами
понимаете, пристрастны.
   Я снова сделал ошибку. В этот первый день расследования  мне
предстояло непрерывно ступать на тропки, уводящие от истины.
   --  Я  толкую ваши слова, Карл-Фридрих, что посвящать в свои
предварительные соображения я должен только Ларра и вас?
   -- Вы неправильно толкуете мои слова,  друг  Мартын.  Только
меня.  Академик  Ларр  относится к тем, кого нельзя знакомить с
фактами, не получившими завершенной оценки. И скажу откровенно:
я настаивал на вашей кандидатуре не только потому, что вы лучше
всех знаете ротоновую лабораторию, но еще и потому, что с  вами
надеялся легче, чем с другими, достичь такой договоренности.
   -- Карл-Фридрих! Что кроется за вашими странными просьбами?
   --  Только  одно.  Огюст Ларр -- выдающийся энтузиаст чистой
науки. Но я опасаюсь, что  в  вашем  расследовании  обнаружатся
обстоятельства,  весьма далекие от специфических научных задач.
Зачем подвергать испытанию  глубокую  мысль  и  чуткую  совесть
нашего руководителя?
   Нет,  решительно  в  этот день мне суждено было нагромождать
одно заблуждение на другое!
   -- Это звучит так, словно вы опасаетесь  раскрытия  каких-то
преступных действий, задевающих вас лично!
   --  Преступных  действий?  И  задевающих  меня  лично? Уж не
подозреваете ли вы, что какие-то мои  административные  решения
вызвали взрыв в лаборатории?
   --  Во  всяком  случае,  не  буду  поражен, если обнаружится
что-либо похожее. Вы столько мешали нам, столько...
   -- Ставил вам палки в колеса, так? -- Он кивнул на  дисплей,
там  еще  сияла моя программа. Я резким нажатием кнопки погасил
экран.- Что ж, исследуйте и это, друг Мартын.
   -- Не премину,- с вызовом отозвался я. Впервые он улыбнулся.
В улыбке было больше печали, чем сарказма.  Что-что,  а  печаль
мало соответствовала его характеру.
   --  Вот  видите, вы уже сами готовы признать, что в трагедии
могут появиться  побочные  к  науке  обстоятельства.  Это  меня
устраивает.  Для  полноты  укажу  вам  еще  одну  тему из таких
побочных. Имею в виду вашу личную роль в лаборатории.
   -- Вы, кажется, считаете, что я причастен к взрыву?
   -- А  почему  бы  и  нет?  Вы  глубже  всех  разбираетесь  в
специфике   ротоновых  исследований,  вы  были  близким  другом
Сабурову... И вы поссорились с ним, да еще так, что  и  слышать
не  хотели  о  ротонах, создали собственную, принципиально иную
лабораторию. Сабуров, вы это сегодня сами  узнали,  не  отменил
вашего  входного шифра, он оставил вам возможность возвращения,
но вы возненавидели его лабораторию и его самого.  Отсюда  один
шаг до мщения. Логическая цепь, не правда ли?
   Я засмеялся. Мой смех звучал, н