науки. В газетах вопят, что коммуниста
Фредерика Жолио-Кюри наконец с  позором  выгнали  из  секретных
лабораторий  страны.  Он  принимает  как  великий почет то, что
враги именуют <позором>, он уверен, что все  честные  люди  его
времени, все последующие поколения увидят в его отказе от науки
войны  подвиг,  а  не  позор.  Ах, как им хотелось, правителям,
водрузить   на   голову   великого   ученого   терновый   венец
всенародного  осуждения.  Но они увенчали его короной подлинной
славы!
   Жолио идет дальше отказа от  науки,  вспоминал  я.  Один  из
организаторов    всепланетного    движения   за   мир,   первый
председатель Всемирного Совета Мира, главный автор  знаменитого
<Стокгольмского воззвания к человечеству>, требующего запретить
ядерное  оружие  как  преступное -- вот таким он предстает всей
Земле,  Почти  миллиард  людей  поставили  свои   подписи   под
<Стокгольмским  воззванием>,  в каждой подписи -- благодарность
Фредерику Жолио-Кюри за восстание против ядерного  истребления.
И  ни  один  человек  не  поставил  своей подписи под публичной
благодарностью  тем,  кто  во  имя  <очень  интересной  физики>
.превращал   великие   открытия  в  зловещие  изобретения.  Где
истинная слава? Где подлинный позор?
   Я устал бегать по комнате, сел за стол. Мысли  мои  от  двух
знаменитых   физиков,   двух  огромно  одаренных  людей,  столь
по-разному выбравших  себе  дороги  славы,  столь  неодинаковые
жертвы принесших на этих дорогах, обратились к Кондрату.
   --  Теперь  я  понимаю,  Кондрат,-  сказал я вслух погибшему
другу,- теперь понимаю, почему ты с таким мучительным интересом
всматривался в те два портрета. Путь свой ты выбрал  сразу.  И,
оценивая  жертвы,  которые  принесешь  на этом пути, допрашивал
себя, вынесешь ли такие жертвы? Что ж, ты вынес, что взвалил на
себя. Не корю, что среди принесенных тобой жертв и я.  Хотя  со
мной могло быть и по-иному, дорогой мой, бедный мой Кондрат!

     22

   Собственно,  теперь  можно  было  обойтись  и  без  изучения
оставшихся страниц дневника. Я знал, что в них  будут  описания
воздействия установки на живые клетки. Для этого Кондрат втайне
заказывал наборы бактерий и насекомых. Металлический цилиндрик,
упавший сверху на меня и вызвавший ссору с Кондратом, содержал,
по  всему,  такую коллекцию клеток или насекомых -- Кондрат, со
злостью вспоминавший летающий и  ползающий  гнус  в  лесах  его
родной Курейки, ныне использовал ненавистных тварей для опытов.
   И  без  особого  интереса  я  стал  перелистывать  последние
страницы дневника. Но  с  каждой  страницей  я  вчитывался  все
внимательней.  Две  мысли  вырисовывались у меня, и каждая была
неожиданной.
   Я должен остановиться на них. Первая -- Кондрат  кустарь.  В
каком-нибудь  девятнадцатом  веке  еще могли ограничиться столь
бедной  программой,  столь   примитивной   аппаратурой,   столь
несовершенными   методами   анализа.  Кондрат  все  же  не  был
биологом, и это наложило печать на то, что он делал. Надо  было
пригласить  настоящего  специалиста,  но  он побоялся посвящать
посторонних в тайны своих исследований,  он  уверил  себя,  что
обойдется  собственным умением. Не выше студенческих работ были
те опыты, что он поставил.
   Такова  была  первая  мысль.  Вторая   опровергала   ее.   В
примитивную  методику  Кондрат  внес  строгую  тщательность. Он
ставил себе немного вопросов из тех, что  возникают  при  самом
поверхностном изучении проблемы. Но элементарные эти вопросы он
исследовал   не   элементарно.   Не   только  спрашивал,  но  и
переспрашивал, заходил к каждому вопросу  с  разных  боков.  Он
всегда был дотошным и в последнее свое исследование внес полную
меру  природной  дотошности.  На главный вопрос: <Может ли наша
ротоновая установка стать  губительной  для  живой  ткани>,  он
получил исчерпывающий ответ: <Да, может>.
   И  я  стал думать о том, что в старину важные открытия часто
совершались в плохо оборудованных  лабораториях,  в  результате
элементарных  опытов.  Ибо ставился простой вопрос природе: <Да
или нет?>
   И она отвечала на простой вопрос простым  ответом.  Изучение
тончайших  количественных  закономерностей  придет  потом  -- в
специализированных   лабораториях,    в    роскошных    научных
институтах.  Кондрат в нашем блестяще оборудованном, знаменитом
Объединенном   институте   э   18   проводил   свои   последние
исследования  по  старинке,  стало  быть,  выше простых ответов
подняться не мог -- и, как не раз бывало в старину, получил  на
свой простой вопрос <Да или нет?> точный и грозный ответ: <Да!>
   Ему  бы  остановиться  на  этом.  Все дальнейшее поручить бы
специализированной  лаборатории.  Кондрат  в  безмерном   своем
самомнении  --  либо  в  столь  же безмерном отчаянии? -- пошел
дальше и погиб!
   Последняя запись в дневнике была ключом  к  тайне  трагедии.
<Гарпы.   Броня,-   так  записал  Кондрат  план  своего  нового
эксперимента.-   Защитный   экран?   Короткодействие?    Радиус
эффекта?>  Бедный  мой друг Кондрат, ты начал дело не по силам,
ты перешел от качественных к количественным экспериментам -- не
было, не было в нашей лаборатории надежных средств для  них!  И
хоть бы я находился рядом с тобой! Хоть бы я был рядом!
   Я  бросил  дневник  Кондрата,  выскочил из-за стола. И снова
шагал и шагал по его кабинету, гоня от  себя  горестную  мысль,
что был бы в лаборатории -- и не погиб бы Кондрат.
   Взяв  себя  немного  в  руки,  я  вернулся  к столу. Настала
очередь  официального  отчета  о   катастрофе   в   Лаборатории
ротоновой  энергии.  Я  уже  читал его, нового в нем не было. И
только на стереографиях,  приложенных  к  отчету,  я  остановил
внимание.  Их  было  четыре,  одна  -- общий вид энергетической
установки, три другие -- помещение ротонового генератора. Шесть
лет я считал это помещение своим единоличным  царством,  оно  и
было таким, я властвовал в нем безраздельно. На двух снимках --
сам  генератор,  подсобные  механизмы,  система автоматического
управления, трубопроводы, приемники и излучатели. А на  третьем
--  человек, неосторожно вторгнувшийся в это специализированное
царство и заплативший своей жизнью  за  вторжение:  Кондрат  --
окровавленное   лицо,   сожженная   одежда,   изломанные  руки,
перебитая нога... Я закрыл глаза, перехватило  дыхание  --  так
горько, так непереносимо было глядеть на третий снимок!
   Спрятав  стереографии  и  отчет в папку, я положил их в ящик
стола -- они больше не были нужны.
   Я вышел из кабинета Кондрата и спустился в  нижний  этаж,  в
помещение  ротонового  генератора.  Год  я  не  был  здесь,  не
спускался сюда и всю неделю, что провел в записи воспоминаний и
чтении рабочих журналов и дневников. Уже внизу я обнаружил, что
забыл снять датчики мыслеграфа, и засунул их в карман. Я ожидал
увидеть картину страшных  разрушений,  стереографии  именно  их
фиксировали.   Но   разрушений   было   немного  --  поваленные
трубопроводы,  покалеченная  автоматика.   Генератор   выглядел
целым.  Я  остановился около него -- осматривался, думал о том,
что здесь совершилось.
   И снова у меня  стеснило  дыхание.  Именно  здесь,  на  этот
покрытый  синтетической -кожей пол, повалился сраженный скачком
электрического напряжения Кондрат, здесь его  какие-то  секунды
выкручивало,  выламывало  кости,  здесь  он  закричал последним
пронзительным криком, самописцы точно зафиксировали его  призыв
о  помощи,  на который не могло быть ответа, ибо он был один, а
автоматика уже отказала. Вот так описала комиссия  картину  его
гибели.   Все   было   так,   ни  в  одном  факте  не  исказили
действительность эксперты. И все было не так,  ибо  официальная
картина  передавала  лишь  то,  что  могла  увидеть комиссия. Я
любовался генератором и ненавидел его -- мое детище, лучшее  из
всего, что я создал, что я мог создать, он был истинным убийцей
Кондрата.  До  боли  в  сердце  я понимал, что происходило в ту
страшную минуту. Кондрат расставил наверху  вокруг  фарфорового
преобразователя  свои цилиндрики и пробирочки с живой материей,
прикрыл их защитными щитками, имитирующими и  броню  гарпов,  и
любую  другую  броню,  что  может  понадобиться, если ротоновый
преобразователь где-нибудь  обратят  и  на  человека.  А  потом
спустился вниз манипулировать генератором. Каждый аппарат имеет
свой  особый  характер,  нет двух абсолютно одинаковых машин, а
мой генератор пока единственный в мире. Я знал  его,  привык  к
нему, и он знал меня и привык ко мне. Ни в каких инструкциях не
выразить   всей  индивидуальности  сложнейшей  да  и  капризной
машины, Кондрат об этом и не подумал, когда задавал  напряжение
на  генератор.  Что  в  ту несчастную минуту испугало Кондрата?
Глухой шум, вырвавшийся из недр машины? Я тоже  не  раз  слышал
этот  шум, он и меня вначале пугал, потом перестал -- настоящей
опасности в  нем  не  было.  Или  сигнал  сверху  о  перегрузке
преобразователя -- надо уменьшить подачу ротонов? Почему вместо
плавного  уменьшения  Кондрат вдруг дал полную остановку? Он не
мог  не  знать,  что  в  момент   такой   остановки   гигантски
взметывается напряжение на генераторе! Ну и пусть взметывается,
всего  ведь  доли  секунды,  автоматика  надежно  погасит любое
перенапряжение. Нет, испугался,  рванул  назад,  две  встречные
команды  заблокировали  одна  другую  --  выбило  защиту. И вот
результат  --  вверху  взрыв   разметал   в   осколки   и   сам
преобразователь,  и  все,  что  было установлено вокруг него. А
внизу корчился и стонал изломанный и полусожженный  Кондрат  --
единственный человек на всех трех этажах здания.
   Я  поднялся  наверх,  еще  никогда  мне  не  было  так тяжко
преодолевать короткую лестницу  --  два  раза,  останавливаясь,
хватался за перила, чтобы не упасть.
   В кабинете Кондрата я вызвал Сомова и доложил:
   -- Исследование закончено. Разрешите прийти.
   И опять он ответил, как в первый раз, когда я просил приема:
   -- Не надо. Иду к вам.

     23

   Карл-Фридрих  Сомов  сидел  на диване, я за столом. Я хорошо
знал, что сообщать ему,  но  трудно  было  заговорить.  Слишком
много неверного и обманного разделяло нас, чтобы вот так, одной
фразой,  преодолеть выдуманный барьер. Реально этого барьера не
было, как я теперь запоздало сознавал. Он улыбнулся, он понимал
мое состояние.
   -- Итак, вы знаете, отчего погиб Сабуров,-  негромко  сказал
Сомов.- Мне кажется, я тоже знаю это. Он погиб...
   Я прервал его:
   --   Да,   вы  правы.  Кондрат  Сабуров  погиб  оттого,  что
устрашился своего изобретения. Он понял, что  мирная  установка
может стать механизмом уничтожения, может быть использована как
боевое оружие.
   --  Может  стать прототипом боевого оружия, а не оружием, не
так ли? -- поправил меня Сомов,- Имею в виду крупные  габариты,
нетранспортабельность вашей установки.
   Он  был совершенно спокоен. Он, я сразу понял, заранее знал,
что  я  скажу.  И  чтобы  показать,  что  я  тоже  знаю  о  его
невысказанном  вслух  знании,  я  и произнес эту фразу: <Да, вы
правы>. Она была ответом на его мысли, а не на  его  слова.  Но
полностью  обстановки  в  ротоновой  лаборатории  он  все же не
представлял себе и тоже об этом догадывался.
   Сомов с вежливым вниманием ждал ответа. Я резко сказал:
   -- Именно боевое оружие.  Не  преувеличивайте  трудностей  с
подвижностью и габаритами. Все это мелочи.
   -- Но я думаю...
   Я не дал ему договорить.
   -- И Сабуров думал, как вы. Верней, надеялся, что будет так.
Но было по-другому, и это стало одной из причин его гибели.
   --  Ваша  мысль  мне  не  ясна,-  признался  он  с некоторым
удивлением,- Сабуров, стало быть, понял, что ваша установка уже
в ее теперешнем виде может быть использована как боевое оружие?
Так?
   --  Нет.  Он  узнал,  что  очень  легко  изменить   габариты
ротонового генератора и энергетической установки, чтобы система
стала  вполне  транспортабельной.  И  тогда  источник  полезной
энергии превратится в вулкан смертоносного излучения.
   -- Как узнал?
   --   Я   ему   сказал.   И   вызвался   сделать    генератор
транспортабельным.   Я  не  подозревал,  какие  страшные  мысли
связаны у Сабурова с габаритами наших агрегатов. Мое объяснение
привело его в ужас. Он заспешил с постановкой опытов.  Принимаю
на себя часть вины за его гибель.
   --  Друг  Мартын,  не  преувеличивайте своих проступков и не
придумывайте необоснованных  самообвинений.  Я  числю  за  вами
только   одну   несомненную  вину:  что  вы  поддались  вспышке
негодования на Сабурова и покинули лабораторию. Останься  вы  в
ней, возможно, катастрофы не было бы.
   -- Не знаю, не знаю...
   -- Хорошо, оставим это. Но объясните вот что. Если установка
генерирует  опасное  излучение,  то  как  вы  четверо  остались
невредимы? Очень сложное явление, не так ли?
   -- Наоборот, очень  простое.  Наша  установка  предназначена
выдавать  полезную  энергию,  а  не  генерировать  убийственное
излучение. Излучение -- попутный, а не основной процесс. И оно,
во-первых, очень слабо,  а  во-вторых,  короткодейственно.  При
низкой интенсивности оно поглощается полностью так близко и так
сразу,  что  не  грозит  находящимся  вокруг людям. Но попутный
процесс легко превратить в основной. И  можно  так  форсировать
излучение,  что оно потеряет свою короткодейственность. Помните
запись Кондрата в дневнике: <Короткодействие? Радиус  эффекта?>
Он  поставил  себе  этот вопрос. И размещал свои живые пробы на
разном отдалении от преобразователя,  чтобы  установить  радиус
действия. Кондрат не был специалистом в ротонах и преувеличивал
трудности  обращения с ними. Что до меня, то берусь в несколько
дней превратить нашу установку, ныне безопасную для  всех,  кто
ее обслуживает, в адский механизм, губительный для каждого, кто
пройдет мимо лаборатории.
   Сомов очень вежливо сказал:
   --  Удивительно  интересно.  Вы и вправду хотели бы испытать
ваше изобретение, так сказать, на губительность?
   -- Послушайте, Карл-Фридрих. Давайте не будем ходить  вокруг
до  около  важной проблемы, а приступим к ней сразу. Признаюсь,
что я долго не понимал вас, мы все, не я один. Но вы разглядели
меня, этим объясняю, что мне поручили разобраться в катастрофе.
Теперь  остается  решить,  что   делать   с   покинутой   всеми
Лабораторией ротоновой энергии.
   -- Ваше предложение, друг Мартын?
   --  Самое  простое  --  взорвать  ее!  Или,  если  не хотите
грохота, демонтировать. Чтобы  даже  памяти  не  сохранилось  о
нашем опасном изобретении.
   --  Я  догадывался,  что  именно  это  вы и предложите. А вы
догадываетесь, что я отвечу на ваше предложение?
   -- Не только догадываюсь, но  уверен.  Пожмете  мне  руку  и
пообещаете начать демонтаж.
   -- Пожму вам руку охотно, но не за предложение демонтировать
лабораторию,  тем  более  взорвать  ее,  а  за хорошее изучение
причин катастрофы. У нас с Ларром иные планы.
   -- Какие?
   -- Восстановить лабораторию. И поручить вам возглавить ее.
   Я воскликнул:
   -- Но ведь это значит!..
   Теперь он прервал меня:
   -- Это значит, что основная программа вашей  лаборатории  --
найти новые формы энергии и поставить их на службу человечеству
--   далеко   перекрывает   попутные  неудобства  и  опасности.
Неудобства мы преодолеем, от опасности --  защитимся.  И  лучше
всех  это сможете сделать именно вы, ибо вы знаете, какие блага
принесут миру новые источники  энергии,  научным  преступлением
будет  отказаться  от  них.  Вы определили меру опасности ваших
механизмов и сумеете предохранить нас от  превращения  полезных
изобретений  в средства разрушения. Мы с Ларром не раз говорили
о вашей лаборатории. Мы не знаем другого человека,  который  бы
так подходил в ее руководители. Сотрудников вы вольны подбирать
сами. Ваш ответ я передам Ларру.
   Я  не  спешил  с  ответом. Я думал об Адели и Эдуарде. Сомов
предлагал мне то самое, что позавчера Адель гневно бросила  мне
в  лицо  как  обвинение.  Я  пришел  в  кабинет  Кондрата, чтоб
утвердиться в нем начальником, так она сказала, так она  теперь
будет  каждодневно думать. Она увидит в моем поступке постыдный
ход карьериста. И не пригласить ее и Эдуарда в лабораторию я не
могу. Они этого хотят, они имеют на  это  научное  и  моральное
право.   Как   отнесется  Эдуард  к  тому,  что  энергетическая
установка способна превратиться в то  самое  боевое  оружие,  о
каком  он  мечтает  для  завоевания Гарпии? Кондрат, охваченный
страхом, что Эдуард дознается о такой возможности, удалил  его,
а  заодно  разорвал  и с женой. А я призову их, продемонстрирую
Эдуарду,  как  легко  осуществить  его   мечту...   <Введу   во
искушение> -- так это называлось в старину.
   И я сказал:
   --  Благодарю  за прекрасное предложение, но отказываюсь. Вы
хотите взвалить на меня  непосильный  груз,  Карл-Фридрих.  Нас
было  четверо  в  лаборатории, теперь осталось трое, мы трое --
полноправные участники ротонового проекта.  Допускаю,  что  мои
друзья   примирятся   с   тем,  что  из  соратника  я  стал  их
начальником. Но как я смогу осадить Ширвинда, когда он  узнает,
куда  способно  повернуть наше изобретение? Знаю, вы не ожидали
от меня отказа...
   Он опять прервал меня:
   -- Почему не ожидали? Не сомневались, что откажетесь.
   -- Тогда зачем предлагаете?
   -- Не сомневаемся еще  в  одном:  что  возьмете  свой  отказ
обратно, когда узнаете два новых обстоятельства.
   -- Новые обстоятельства? И сразу два? Слушаю, КарлФридрих.
   --  Первое,  Президиум  Всемирной  Академии  наук постановил
учредить  специальную  комиссию  по   надзору   за   возможными
последствиями  всех новых изобретений. Отныне будет оцениваться
не  только  реальная  польза  от  научных  исследований,  но  и
предполагаемый  вред от них. Огюст Ларр теперь член комиссии по
контролю над <добром> и <злом> любых изысканий. Комиссия  будет
оценивать  каждый  технический проект не только технологически,
но и  морально.  И  могу  гарантировать,  что  она  никогда  не
позволит  превратить  установку  для  выдачи полезной энергии в
боевое оружие.
   -- Огюст Ларр -- член комиссии. А кто председатель?
   -- Председателем избран  я.  Думаю,  это  обеспечит  вам  то
научное  спокойствие,  без  которого вы не сможете восстановить
ротоновую лабораторию.
   -- Поздравляю вас с избранием, Карл-Фридрих! Нет, вы еще  не
гарантировали  мне  полного  научного  спокойствия.  Год назад,
вернувшись  с  Гарпии,  Ширвинд  доказывал,  что  нет   закона,
запрещающего изобретать еще неизвестное оружие, ибо это было бы
равносильно запрету любых еще не изобретенных изобретений. Ведь
неясно,  как может быть впоследствии использовано то, чего пока
еще нет. Как видите, вы еще не рассеяли моих сомнений.
   -- Сейчас рассею,- спокойно  возразил  Сомов.Я  сказал,  что
появились два важных обстоятельства, но рассказал об одном.
   -- Слушаю второе.
   -- Второе состоит в том, что правительство приняло ряд новых
законов  о  производстве  оружия. Один, частный закон, касается
непосредственно Гарпии. На Гарпию  запрещено  отправлять  любое
оружие  -- не только уже известное, но и неиспробованное,- если
оно губительно для гарпов. На Гарпии разрешены только отношения
мира и дружбы.
   -- А если гарпы не пожелают мира и дружбы?
   -- Тогда мы оставим планету, пока  не  изобретем  приемлемых
для  гарпов  средств  мирного  общения.  Наша  наука достаточно
сильна, чтобы найти такие средства, и Земля достаточно  могуча,
чтобы  обойтись какой-то срок без гарпийских богатств. Но я уже
сказал, что закон о Гарпии -- частный закон. Принят и общий  --
полный  запрет  не только уже изобретенного во все прошлые века
убийственного оружия, но и запрет любых попыток  создать  такое
оружие.  И  контролировать  выполнение  этого  закона  поручено
комиссии, которую я имею честь  возглавить.  Теперь  я  рассеял
ваши сомнения?
   -- Теперь рассеяли,- сказал я и протянул Сомову pуку.