. Опыты не  могли
исправить  ошибку,  ибо  не  было  ошибки,  они совершались для
чего-то другого. И еще не знала Адель: что и в  моей  программе
расследования  я  уперся в эти новые опыты и уже предвижу в них
разгадку трагедии.
   Они ушли, я мог двинуться  дальше.  Настал  черед  дневников
Кондрата.  Но  я медлил. Мне хотелось повторить этап за этапом,
шаг за шагом пройденный путь. Я включил запись мыслеграфа.
   Пленка заговорила моим голосом. Я  молчал  все  эти  дни,  я
размышлял,  перекатывая  в  голове  мысль за мыслью, и звучащая
пленка доносила сейчас моим голосом  мои  мысли.  Два  раза  их
прерывал  голос Карла-Фридриха Сомова, звучали голоса Кондрата,
Адели и Эдуарда, но не реальные, а  преображенные,  посторонние
голоса,  возобновленные  мной  по-своему.  Раза  два я смеялся:
слишком уж карикатурно искажались голоса друзей во время споров
и стычек. Пристрастен ты, дьявольски  пристрастен,  упрекнул  я
себя,  не  только  неприятные мысли не принимаешь, но и голоса,
высказывающие  эти  мысли,  делаешь  малоприятными.  Упрек   не
превратился  в  огорчение,  все  люди  пристрастны. Как скверно
прозвучал бы мой собственный голос, перейди он из мозга Адели и
Кондрата на пленку мыслеграфа.
   --  Итак,  все  проясняется,-  подвел  я  итог  шестидневной
записи,-  И ты высветляешься, друг мой Кондрат, по каким хмурым
светом!
   Снова напялив датчики мыслеграфа, я достал дневники Кондрата
-- всего три книжечки, свободно умещающиеся в кармане.  Кондрат
настоящих  дневников  не вел. Он не умел описывать событий, ему
трудно было излагать даже собственные идеи. Дневники, насколько
я понимаю, пишутся для последующего чтения, они вроде  гладкого
шоссе   воспоминаний   о   том,   что   совершалось.   Если  уж
придерживаться сравнения с дорогой воспоминаний, то в дневниках
Кондрата самой дороги не было, одни дорожные  знаки,  да  и  не
все,  а  самые  важные  -- там круто повернуть, впереди опасный
уклон, а здесь, черт их дери,  ухабы.  Свои  мысли  Кондрат  не
разъяснял,  лишь  ставил  веху,  что возникла мысль, надо к ней
вернуться и развить. А к чему вернуться и что развивать, это он
зачастую забывал сделать понятным даже для себя. И я с  улыбкой
вспомнил,  как  однажды он вошел ко мне с раскрытой книжицей и,
тыча пальцем в страницу, сердито заговорил:
   -- Мартын, одна надежда -- ты! Я тут какой-то вздор  написал
-- убей, не пойму. Не то очень важное, не то пустяк. Разберешь?
   --  Итак,  какой-то вздор, то есть не то очень важное, не то
пустяк,- повторил я и взял  дневник.  На  страничке  значилось:
<Семнадцатый. В лоб или по лбу>.
   Недели за две перед тем мы ставили опыты по повышению выдачи
энергии, Адель нумеровала их, но для себя в журнале мы отмечали
даты,  а  не  номера.  И  во  время  одного  из опытов, кажется
пятнадцатого по нумерации Адели, она предложила  круто  поднять
выдачу энергии, чтобы, мол, ударить Сомова в лоб нашим успехом.
Я  поправил:  не  в  лоб,  а  по  лбу. Кондрат объявил, что ему
безразлично, в лоб или по лбу, лишь бы крепко. И внес в дневник
программу для семнадцатого опыта в такой сокращенной  редакции.
А назавтра забыл ее и прочел, когда шел опыт двадцатый.
   -- Чепуха, а не важное,- с огорчением констатировал Кондрат,
когда  я объяснил запись.- А без тебя бы мучился, что такое <по
лбу>. Мартын,  ты  рожден  быть  ученым  секретарем  в  большом
научном  учреждении.  Вот  ходил  бы  за  мной  или  Эдуардом и
переводил наши путанные проекты  на  точный  язык.  У  тебя  бы
получилось.
   -- Считаешь, что физика из меня не получается?
   -- Физик ты хороший. Ничуть не хуже, чем ученый секретарь.
   Две  первые  книжицы  дневников  относились  к тому периоду,
когда  я  монтировал  ротоновый  генератор,  а  Кондрат  строил
энергетическую   установку.   Сплошь  сумбурные  записи.  Одна,
правда, меня развеселила -- вполне в духе Кондрата  напоминание
о  том,  что  он  в запарке мог позабыть. <Пообедать> -- так он
предписал себе на одной странице. Предписание  относилось  и  к
следующему дню -- как видно, в следующие дни предвиделось много
дел.  В  полной  записи значилась немалая программа: <Мартын --
нажать, лестница, два кабеля, пообедать, Адель отослать домой>.
Уж не знаю, как он собирался на меня <нажать>, когда  собирался
отослать  Адель домой и какая история случилась с лестницей, но
что события предстояли чрезвычайные --  в  их  числе  и  обед,-
явствовало   уже   из   того,   что   понадобилось  их  заранее
расписывать. Что-либо  важного  для  себя  в  тех  первых  двух
книжицах я не нашел.
   Третья   вводила   в   тайну.  Третью  Кондрат  начал  после
возвращения Эдуарда. И первые страницы были об Эдуарде. Записей
было мало: слова, не выстроенные  в  предложения,  восклицания,
предписания  себе,  что-то  начатое  и неоконченное -- воистину
вехи на пути мыслей и поступков, когда  самой  дороги  нет,  но
указатели  подготовлены.  Мне  все  было понятно, все с щемящей
сердце отчетливостью ясно,  я  ведь  сам  в  эти  дни  раздумий
повторил  почти  весь  проделанный  Кондратом  путь  -- в конце
завершающей точкой значилась его гибель.
   <Эдуард. Потолстел. Не жрал ли гарпов?> -- не то  удивление,
не  то  издевка.  Скорее, удивление, Кондрат не был способен на
сарказм, а удивление знал, это чувство творческое,  типичное  у
настоящего ученого, прикасающегося к загадке.
   <Биологические  генераторы  полей! Непостижимая реальность!>
-- следующая запись.
   И снова о том же:
   <Загадка не в поле, это и у  человека.  Интенсивность  поля!
Точно  не  установил.  Плохой  экспериментатор  лезет  в воины.
Напрасно летал на Гарпию>.
   И  опять  Кондрат  возвращается   к   интенсивности   полей,
генерируемых  организмом  гарпов.  Это  была  самая пространная
запись.
   <В каких единицах? Человек -- чудо. По  интеллекту  животные
равноценны.  Человек  на сто порядков интеллектуальней быка или
птицы. Ни бык, ни орел  не  создадут,  убей  их,  интегрального
исчисления,  не  нарисуют  Мадонны  Рафаэля. Гарп на столько же
порядков выше всех  животных  мощью  полей.  Чудо.  Иная  ветвь
мировой  эволюции.  Прыжок  на  другую дорогу. Эдуард дурак. Не
разобрался>.
   Пометка того же дня:
   <Дурак. Опасный. Ничего не  создал,  может  все  уничтожить.
Обрубит поворот эволюции. А если поворот уникален? Один во всей
Вселенной? Ферми и Жолио -- с кем мне? Какова мера жертвы?>
   Мысль  Кондрата,  поначалу чуть ли не философски обобщенная,
понемногу приобретает векторную направленность.
   <Помощь для преступления! Отказал. Найдет?>
   <Не брать в лабораторию. Поговорить с Мартыном>.
   <Мартын  чистоплюй.  Близорук.  Надавать  бы  пощечин!   Без
большой обиды чтоб. А Эдуарда -- коленкой. Как?>
   <Снова   --  нужно  неизвестное  оружие.  Намек?  Осматривал
установку,  запретил  лезть  наверх.  Впредь  --  никому,  даже
Мартыну! А что толку?>
   <Опять   лез.   Прогнал.   Догадывается?   Пусть   сидит  за
расчетами>.
   <Мартын о габаритах. Не открываться>.
   <Мартын   берется   уменьшить   габариты   до    переносных.
Передвижные  генераторы  энергии!  Черт  бы  его  побрал, вдруг
сделает? Еще наболтает Эдуарду>.
   <Удалить. Адель подозревает. И ее? Открыться Мартыну?>
   <Чистоплюй. Разыграет простодушие>.
   <Радикальное решение. Остальное -- без эффекта>.
   <Радикальное решение. Только!>
   <Тэта. Но как?>
   Пропуск, судя по датам, в несколько дней. Потом:
   <Завтра. Взять себя в руки. Взять! Не  перейти  --  прыгнуть
через Рубикон!>
   <Мартын. Не знаю, не знаю! Без него нельзя. А с ним?>
   <Мартын остался. Верить ему? А без него как?>
   <Сам  ушел.  Может,  вернется?  Шифр  оставил.  Воротится --
расскажу. Пока один --  побольше  бактерий,  насекомых,  споры.
Список и срочно затребовать. Может, ошибаюсь?>
   Я откинулся на стуле, закрыл глаза. Вот так оно, стало быть,
и совершалось,  дорогой  мой  Кондрат!  Сперва удивился природе
гарпов, и на какое-то время это было  главным  --  непостижимая
физика   генерирования   в   организме  мощных  силовых  полей.
Пытливость ученого --  исследователя  физических  процессов.  А
потом  --  наряду  с пытливостью -- возмущение и страх, чувства
совсем иного  порядка,  чем  научная  любознательность.  Эдуард
требует   помощи   для  войны  на  Гарпии,  ты  возмущаешься  и
страшишься, что он наши находки использует  как  новое  оружие,
запрета  на  которое  еще нет, ибо эти находки еще не оружие, а
только могут им стать. Ты вспоминаешь о  мерах  безопасности  в
наших   экспериментах.   Было,   было   такое   опасение,   что
разнообразные  излучения,  порожденные  вторжением  ротонов   в
атомные   ядра,   могут  стать  гибельными  для  организма.  На
установке надежная защита от попутных вредных излучений, и сама
установка нетранспортабельна, это не орудие боя. А если сделать
ее  транспортабельной?  А  если  счесть  попутное  главным   --
пренебречь  выдаваемой  полезной  энергией  ради  убийственного
излучения? Не станет ли  тогда  мирное  сооружение  эффективным
средством войны? Вот о чем ты меня тогда допрашивал, Кондрат! Я
слышал  волнение  в  твоем  голосе,  но  так и не понял, почему
волнуешься. Я спокойно ответил тебе, что  уменьшение  габаритов
генератора  и  установки  -- нехитрая инженерная задача, берусь
это сделать, если надо. Теперь понимаю, почему в тот момент  ты
так странно, так беспомощно глядел на меня.
   Наверное,  в  этот  день  ты  и  надумал  ликвидировать  наш
коллектив.   Эдуарда   нельзя   оставлять,   очень    уж    его
заинтересовали  военные  возможности  нашей работы. Стало быть,
придется распроститься и с Аделью, она, ты уже это понимал,  не
покинет  Эдуарда.  Ну, а я, дорогой Кондрат? Что надумал ты обо
мне? Ничего ты не  надумал!  Хотел  остаться  в  одиночестве-на
свободе  проверить,  какого  ждать  вреда  от  полезного своего
изобретения,- и хотел  задержать  меня,  ибо  могли  возникнуть
непредвиденности с ротоновым генератором, а я все же лучше тебя
разбираюсь в физике ротонов. Ты колебался, не открыться ли ? Но
не  открылся,  не  верил мне. И все вглядывался в портреты двух
знаменитых  физиков,  столь  противоположно   очертивших   свои
жизненные   пути.  Сколько  раз  я  заставал  тебя  на  диване,
неподвижного,  с  глазами,  устрем  --  ленными  на   эти   два
одухотворенных  лица,  чем-то  даже  похожих  одно на другое --
худые, тонкие, умные. Почему ты так долго всматривался  в  этих
двух  старых  физиков?  Колебался? Не верю! Ты свой путь избрал
сразу, не сомневаюсь в  этом!  Значит,  оценивал  меру  жертвы,
какую  потребует  такой  путь! И старался понять, кто же из них
двух принес большую жертву, ибо ни тому, ни другому не пришлось
<провалъсировать к славе шутя>,  как  с  горестной,  но  гордой
убежденностью  в  своей правоте выразился один древний поэт, не
разрешивший себе подобного победного вальса.
   Я вскочил из-за Кондратова стола  и,  как  еще  недавно  он,
нервно зашагал по кабинету. При каждом повороте я вглядывался в
два  портрета.  На  столе  лежала  стопочка книг Энрико Ферми и
Фредерика Жолио, присланных мне из библиотеки. Я думал о Ферми.
Я не хотел  перелистывать  его  книги,  Ферми  был  ясен.  Нет,
Кондрат,  путь  этого  человека  ты сразу отверг, путь этот был
чужд всему твоему естеству.  Да,  конечно,  ты  вспоминал,  что
Энрико  Ферми,  хоть  на  несколько  часов  позже, чем в Париже
Фредерик Жолио, первый публично объявил на конференции  физиков
в  Вашингтоне  26  января 1939 года, что цепная реакция деления
ядер урана реальна и что при этой реакции выделяется энергии  в
миллионы раз больше, чем при горении нефти и угля. И что именно
Ферми  выстроил  и  2  декабря 1942 года запустил первый в мире
атомный реактор  --  единственное  тогда  на  Земле  инженерное
сооружение,  дающее  энергию не от Солнца и солнечных продуктов
-- угля, дерева, нефти, горючих  газов.  И  что  именно  Ферми,
страшась,   что   и   немецкие   физики,  служившие  фашистским
генералам, создадут атомное  оружие,  сам  пошел  на  службу  к
генералам,  был  одним  из  творцов первой атомной бомбы. И что
именно  он,  уже  после  разгрома  фашизма,  когда  можно  было
обойтись  без  ядерного  страшилища,  собственноручной подписью
скрепил решение сбросить атомную бомбу на Хиросиму и  Нагасаки,
да  еще  очень  мило сказал: <Нет, но ведь это такая интересная
физика, господа!> Больше трехсот тысяч человек  погибли  в  тех
двух  городах  6 и 9 августа 1945 года, когда над ними запылало
чудовищное <солнце смерти>, так назвал это изобретение один  из
соратников    Ферми,    Роберт    Оппенгеймер,   честно   потом
признавшийся: <Мы сделали работу за  дьявола>.  Воистину  очень
интересная  физика  --  <работа за дьявола>, <солнце смерти>, в
тысячу раз более яркое, чем наше солнце,  солнце  жизни.  Сотни
тысяч  испепеленных,  превращенных  в  пламя  и плазму, в газ и
пыль, изуродованных, искалеченных, осужденных, кто остался жив,
на мучительное умирание -- жизнь без жизни. Ты думал  об  этом,
Кондрат,  не  мог не думать! И не мог не вспоминать, что Энрико
Ферми, устрашенный делом своего ума и рук,  тихо  отдалился  от
дальнейших работ над бомбой, превратился в смирного профессора,
никаким  новым  выдающимся  вкладом  не обогатившего потом свою
науку. Он молчал, он был молчалив, этот великий ученый, но ведь
не мог же он не числить за собой  уничтоженных  и  искалеченных
женщин  и  детей!  Как он справлялся с угрызениями человеческой
совести, равно отпущенной и гению,  и  обывателю?  Или  совесть
бывает   безразмерной  --  одна  для  обыденности,  другая  для
событий, провозглашенных  великими?  Нет,  как  он  мерил  свои
научные успехи -- вдохновением <интересной физики> или <работой
за  дьявола>? Не всякий венец славы украшает голову, иные ранят
больней тернового венца.
   -- Значит, Фредерик Жолио,-  сказал  я  вслух.-  Раз  уж  ты
отверг  дорогу,  по  которой  поднялся на вершину мировой славы
Энрико Ферми, ты не мог не выбрать противоположный путь -- путь
Жолио. Давай теперь вспомним, какие жертвы принес на своем пути
этот второй научный титан.
   И я  вспомнил,  что  еще  в  начале  своей  научной  карьеры
Фредерик   Жолио   с  женой  Ирен  Кюри  открыли  искусственную
радиоактивность и были за то награждены Нобелевской премией.  Я
помнил  и речь Жолио при вручении премии, в ней были пророчески
зловещие слова. Взяв томик Жолио, я раскрыл его на  Нобелевской
речи.  Эту  речь  Жолио  произнес  в  1935 году, за три года до
открытия ядерного деления. Я прочел заключительные фразы:
   <...Мы вправе думать,  что  исследователи,  конструируя  или
разрушая   элементы  по  своему  желанию,  смогут  осуществлять
ядерные  превращения  взрывного  характера,  настоящие   цепные
химические реакции.
   Если  окажется,  что  такие  превращения  распространяются в
веществе, то можно составить себе представление о том  огромном
освобождении полезной энергии, которое будет иметь место.
   Но если они охватят все элементы нашей планеты, то мы должны
с тревогой   думать  о  последствиях  такого  рода  катастрофы.
Астрономы иногда наблюдали, что звезда средней яркости внезапно
возрастает  по  величине;  звезда,  не  видимая   невооруженным
взглядом,    становится    сильносветящейся   и   видимой   без
инструмента. Это -- появление  новой  звезды.  Такое  внезапное
увеличение   яркости,   быть   может,   вызвано   подобными  же
превращениями  взрывного  характера,  которые  предвидит   наше
воображение.  Быть  может, исследователи попытаются осуществить
такие процессы, причем они, как мы надеемся, примут необходимые
меры предосторожности>.
   Я положил книгу на стол. В ней было много статей и  докладов
--  многогранное  творчество  большого ученого. Но я думал не о
научных успехах этого человека, а о его сложном жизненном пути.
Нет, Жолио не <провальсировал  к  славе  шутя>  и  не  видел  в
трагедии  одного  из  величайших  открытий  человечества только
<очень интересную физику>. Он ближе всех физиков мира подошел к
созданию ядерного оружия, но не  пожелал  его  создавать,  стал
возводить,   еще   до   Ферми,  атомный  реактор,  генерирующий
энергию,- мирный реактор,  не  бомбу.  Немцы  ворвались  в  его
родной Париж, и реактор уже нельзя было конструировать, от него
был  всего  один  шаг  к ядерной бомбе. Жолио разобрал реактор,
сделал невозможным его восстановление. Что ему делать теперь  в
городе,  оккупированном  врагами? Он не мог забросить физику --
единственную жизненную дорогу, не мог оставить науку о ядре  --
главную  страсть  души.  Два  разветвления  давали  открытия  в
атомном ядре: энергия  для  промышленности  и  быта  и  энергия
военная,  уничтожающая  людей. Оба пути были запретны для Жолио
-- один на время войны, другой навечно.
   И  Жолио  изобретает  третий  путь   поисков   --   воистину
пророческое   предвидение   грядущих  бед.  Еще  не  взорвалась
зловещая бомба, еще не вспыхнуло  чудовищное  <солнце  смерти>,
еще  никто  не корчился в радиоактивных ожогах, а Жолио изучает
воздействие ядерных излучений на  живую  клетку,  заранее  ищет
средства  вызволения от несчастья, которое, он предвидит, может
наступить.  Разве  он  несколько  лет  назад   не   объявил   в
Нобелевской  речи,  что  опыты  физиков  несут  в  себе грозную
опасность для всех людей на планете,  для  существования  самой
планеты?  И разве он не выразил надежду, почти мольбу, что они,
эти   будущие   исследователи,   <примут    необходимые    меры
предосторожности>?  Верил  ли  он  в  годы  войны,  в терзаемом
оккупантами Париже,  что  выполнят  его  надежду,  услышат  его
мольбу  недавние  друзья,  его  сотоварищи,  его добрые научные
соперники, в эти тяжкие военные дни исступленно, он  в  том  не
сомневался,   конструирующие   за  океаном  чудовищное  ядерное
оружие? Может быть, и верил -- кто знает? Но всю силу ума,  всю
энергию  воли  он  направил  на  то,  чтобы заранее подготовить
помощь, если  помощь  понадобится.  Трудный  путь  выбрал  этот
человек -- единственный для него путь!
   Но вот отгремела война, думал я, шагая по кабинету Кондрата.
И вспыхнуло  <солнце  смерти>  над японскими островами -- сотни
тысяч людей в считанные минуты превратились  в  пепел,  десятки
тысяч  корчатся,  пронизанные  смертоносным  излучением.  Какая
громкая слава гремит о  людях,  создавших  неслыханное  оружие!
Какими пышными венками увенчивают их, великих героев науки, его
недавних   друзей,   его  недавних  научных  соперников!  Всего
четыре-пять лет назад они торопились за ним, он тогда  вырвался
вперед,  теперь  они  торжествуют,  что  им  удалось то, что он
сделать не сумел, так им думается о нем. Самый раз показать  им
всем,  что  рано  хоронить его научный гений! Он снова вырвется
вперед, умножит  возможности  атомного  ядра,  создаст  оружие,
перед которым в ужасе отшатнутся и они! Нужно, нужно приступить
к  такому  делу,  этого  требует  величие страны. Правительство
Франции в 1946 году вручает Жолио маршальский жезл науки, он  в
своей   стране   Верховный   комиссар  по  атомной  энергии  --
возможность реального дела, о которой он не смел и  мечтать!  И
он  в  декабре  1948  года вводит в эксплуатацию мирный ядерный
реактор и с вызовом называет его <Зоэ> -- жизнь; единственный в
мире реактор, получивший  собственное  имя.  И  оно  прозвучало
пощечиной  тем,  кто зажег <солнце смерти>. Да, да, уже в самом
названии реактора обозначался  путь,  по  какому  Жолио  отныне
поведет  науку,-  жизнь,  а  не  смерть,- и он с него никуда не
свернет!
   Жолио знает, что правительство Франции не примет  его  пути.
Правительство    требует   ядерного   оружия.   Он   отказывает
правительству, он будет служить только миру,  а  не  войне.  Он
понимает,  что  вслед  за отказом последует отстранение от всех
ядерных  исследований,  что  ему  запретят  даже  появляться  в
лабораториях,  которые он создавал. Он без колебаний приносит и
жертву отказа от любимой