ая  рождение
микропространства  в  атомном  ядре,-  сформулировал я для себя
задачу.- Не знаю, как с созданием микропространства,  а  провал
нашего  исследования  определила именно она. Посмотрим еще раз,
как это произошло.
   В первые  мгновения  я  не  поверил  своим  глазам.  Страниц
123-134  в  журнале не было. Торопливо перелистал его -- может,
выпали из общей сшивки и их  засунули  между  другими  листами?
Нет.   Просмотрел  все  бумаги,  лежавшие  в  пачке:  протоколы
следственной комиссии по взрыву,  дневники  Кондрата,  какие-то
записи,  не  оснащенные  цифрами,-  не  то, решительно не то! Я
снова раскрыл журнал. Между страницами 122 и 135 была  пустота.
Страницы  123-134  кто-то  вырезал  -- узенькие полоски бумаги,
оставшиеся  от  них,  свидетельствовали,  что  здесь  аккуратно
действовал  острый  нож.  Спокойно и расчетливо изъяты те самые
страницы, которые  нам  показывал  Кондрат,  которые  я  в  его
присутствии проверял, те единственные страницы, на которых были
запечатлены   все   проверки   главной   константы,   страницы,
доказывающие ошибочность теории Кондрата  и  вычислений  Адели,
приписывающих этой константе нереальное высокое значение...
   Кто мог вырезать важнейшие страницы? Кому это было нужно?
   Только  два человека держали в руках рабочий журнал Кондрата
после моего ухода из лаборатории. Он сам и Сомов, изымавший все
лабораторные бумаги после взрыва. Кондрат отпадает, Кондрату не
было нужды уничтожать вои записи -- что написано, то  написано,
таково  его  всегдашнее  отношение  к рабочим журналам. Значит,
заместитель директора  института?  Он,  только  он  один!  Этот
человек  сразу невзлюбил нашу лабораторию, не раз почти открыто
показывал свою неприязнь. Он забрал все документы  лаборатории,
он  рылся  в  них  и  устранил  все,  что  свидетельствовало  о
просчетах -- ведь они бросали тень на его научную компетенцию!
   Я вызвал Сомова.
   -- Случилось что-то важное? -- спросил он.
   -- Очень важное. Разрешите прийти к вам и доложить.
   -- Не надо. Я сам приду в лабораторию.
   Он явился через несколько минут. Я сидел у Кондрата, а не  в
своем  кабинете.  Сомов  опустился  на диван. Передо мной лежал
раскрытый журнал. Сомов усмехнулся: он издали увидел, на  каких
страницах журнал раскрыт.
   --  Похоже,  вы  заметили  вырванные  страницы  и  сочли это
важным,- начал он первым,- И какое составили  мнение  по  этому
поводу, друг Мартын?
   -- Мнения нет. Пока одно удивление.
   -- И предположения нет?
   --  Предположение  есть:  страницы 123-134 удалены тем, кому
они мешали. Или скажем так: кому они не нравились.
   -- Продолжу вашу мысль,-сказал Сомов,-Страницы мог удалить и
тот, кому не нравились ваши исследования  и  сама  ваша  бывшая
лаборатория.  Вам почему-то казалось, что я вас недолюбливаю. И
вам явилась идея, что это именно я  так  нагло  похозяйничал  в
журнале.
   Я не решился столь ясно высказывать свои подозрения. Он тихо
засмеялся.
   --  Нет,  друг  Мартын, вы ошибаетесь, если так думаете. И к
лаборатории вашей я хорошо отношусь, хоть и многое в  ней  меня
тревожило.  И  страниц из журнала не вырывал. Это сделал другой
человек.
   -- Кто же?
   -- Кондрат Сабуров, кто же еще? И  сделал,  уверен,  потому,
что и его стали одолевать те же тревоги, что и меня.
   -- Может быть, скажете, в чем состоят эти тревоги?
   -- Не скажу. Вы должны до всего дойти сами.
   --  Но  вы видели раньше меня эти вырванные страницы. Почему
не обратили на них заранее мое внимание?
   -- По этой же причине. Вы не нуждаетесь в подсказках.
   -- Но в пояснениях нуждаюсь,- сказал я сухо.-  Нет  ясностей
хватает  не  только в лаборатории, но и вокруг нее. Вы могли бы
хоть отчасти высветить темные места.
   -- Мог бы, но не хочу.  Частичное  высветление  однобоко  --
может  увести  от истины. Если я выскажу вам свое мнение о том,
что совершалось в вашей лаборатории, я невольно воздействую  на
вас.  А  я  несравненно  меньше  вас  разбираюсь  и  в  научной
специфике лаборатории, и в знании работников. Поэтому вам, а не
другому,   тем   более   не   мне,    доверили    окончательное
расследование. Но если вы сами придете к тем же выводам, что я,
то  для  меня  они станут истиной. И это будет важным не только
для нас с вами -- для всей нашей науки.
   Сомов встал. Я не стал его  задерживать.  Он  вдруг  показал
рукой на портреты Жолио и Ферми.
    -- Одну подсказку все же разрешу себе. Подброшу вам хорошую
кость,  погрызите  ее. Зачем Сабуров повесил портреты этих двух
физиков? Если я не ошибаюсь, ответ прояснит многие загадки.
   Я долго не мог прийти в себя после ухода Сомова. Единственно
точная формула моего состояния -- ошеломление и  растерянность.
Из  всех  гипотез  о  происшествии  с  журналом,  которые я мог
выстроить, Сомов предложил мне самую невероятную.  Истина  была
не  там,  где  я пытался ее найти. Я шел по неверной дороге, по
самой удобной, по гладкому полотну, а надо было сворачивать  на
неприметную тропку, протискиваться между валунами, преодолевать
завалы: истина не светила впереди прожектором, а тускло мерцала
в глухой чаще!
   --  Выходит, страницы из журнала вырвал сам Кондрат,- сказал
я себе вслух,- Невероятно, но правда, так утверждает Сомов.  Но
почему Кондрату понадобилось расправляться со своим журналом?
   Ответ  был  однозначен:  его не устраивали эти страницы. Они
стали  вредны,  чем-то  опасны.   Кондрата   порой   охватывало
раздражение,  налетали  приступы  ярости, причиной этого всегда
были люди  --  и  раздражение  и  неистовство  обрушивались  на
возражавших  и несогласных. К науке его душевные бури отношения
не имели, на науке он не вымещал своих  настроений.  Двенадцать
же вырванных страниц были как раз наукой -- результаты расчетов
и  проверок,  итоги  размышлений  и  экспериментов.  Почему  он
ополчился на них? Аккуратные полоски разрезов  свидетельствуют,
что  он  работал  неторопливо,  без  ярости,  без  злости,  без
раздражения, совершал запланированную операцию, естественную  и
необходимую.
   Допустим,   уничтожение   данных   было,  по  сути,  научной
операцией, иначе не понять поступок Кондрата.  Но  это  значит,
что  сами  данные на вырванных страницах не были наукой. Чем же
они были? Новой ошибкой Кондрата? Нет, ошибку Кондрат  сохранил
бы,  познание  идет  через  ошибки,  Кондрат ценил обнаруженную
ошибку,  как  веху,  указывающую,  что  в  эту  сторону  дорога
закрыта.   Он   не  страшился  и  не  стыдился  ошибок,  только
огорчался, если ошибка была велика. Он вырвал страницы,  потому
что  стыдился  их,  в  них  был  какой-то укор ему. Они были...
обманом, он стыдился, что пошел  на  обман.  А  когда  мы  трое
покинули    лабораторию,    он    расправился    с   письменным
свидетельством своего обмана.
   <Пока  все  логично,-  мысленно  сказал  я   себе,-   только
скверно>.  Что  же было предметом обмана? На страницах 123 -134
суммировались доказательства, что  константа  Тэта  в  сто  раз
меньше,  чем  вначале  предполагалось.  И  это было единственно
важным на тех страницах. И это единственно важное было обманом.
Сознательным обманом,  со  случайной  ошибкой  Кондрат  так  не
расправился  бы,  раскрытие случайной ошибки могло вызвать лишь
радость. Но раскрытие обмана порождало стыд, от  стыда  Кондрат
постарался себя избавить.
   Теперь  следующий  шаг:  в  чем  состоит  обман?  В том, что
Кондрат сознательно занизил значение основной константы. В том,
что он убедил  нас  троих  в  бесперспективности  наших  работ.
Сколько  лет жизни, все лучшее в себе Кондрат отдал лаборатории
и вдруг стал лгать нам, что лаборатория никуда не  годится.  Но
если  его  уверения,  как и цифры, зафиксированные на пропавших
страницах, лживы, значит, неудачи в экспериментах нет? Огромные
перспективы новых форм энергии не зачеркнуты, они реальны!
   Об  этом  после.  Сейчас  непосредственное:  зачем   Кондрат
обманул нас?
   И  на это ответ однозначен: чтобы удалить из лаборатории нас
троих. Конечно, мы  могли  потребовать  новых  проверок,  новых
вычислений,  новых  экспериментов  --  и  обман обнаружился бы.
Кондрат действовал безошибочно. Он знал, что мы ему  верим.  На
него  работала чудовищность замысла: главный автор изобретения,
не терпевший даже намека па сомнения, с сокрушением  признается
сам,  что  допустил непозволительный промах и нас ждет не слава
успеха, а позор провала.  Как  не  поверить  такому  признанию?
Правда,  задумка сработала не полностью. Адель ушла сразу и без
колебаний, увела с собой Эдуарда. Но я остался. Кондрата это не
устраивало. Он разыграл скандал, оскорбил меня, заставил  уйти.
Теперь   все   в  порядке:  можно  вырвать  лживые  страницы  и
продолжать  прежние  исследования.  Ничего  не  изменилось   --
провала не будет, ибо провала не может быть.
   Итак, Кондрат сознательно удалил нас троих, и один продолжал
нашу  совместную работу. Чем мы ему мешали? Не только не мешали
-- помогали, без нас ему было бы значительно  трудней.  Значит,
не  хотел,  чтобы  мы пошли с ним до финала? Не хотел, чтобы мы
четверо были равноправными участниками успеха? Задумал  забрать
себе  одному  то,  что  мы  создавали  вчетвером? Чудовищно, но
другого ответа нет!
   Волнуясь, я прошелся по комнате. Должен быть  другой  ответ!
Кондрат  не  мог нас удалить потому, что желал славы только для
себя. Признание его собственного значения в науке ему  было  не
так  важно, как сама наука. Он не был завистником, нет. Чего-то
я не понял. Все верно в моих размышлениях, но  последний  вывод
неверен.  Он  выгнал  меня,  но  ведь не отменил моего входного
шифра, наверно, надеялся, что возвращусь,-  это  не  вяжется  с
запланированным  изгнанием. В какой-то момент я опять свернул с
правильной дороги, опять предпочел  запутанной,  в  колдобинах,
тропке удобное, накатанное шоссе тривиальных понятий.
   Я  нажал  кнопку  дисплея. Надо было зафиксировать программу
дальнейших поисков. На экране одна за другой появлялись  записи
мыслей:
   1. Какое значение константы Тэта?
   2.  Чем  занимался  в  лаборатории  Кондрат  после ухода нас
троих?
   3. На что  намекал  Сомов,  связывая  портреты  двух  старых
физиков с поведением Кондрата?
   4. Гибель Кондрата -- обстоятельства и причины.
   Я  послал  просьбу в библиотеку прислать мне труды Фредерика
Жолио и Энрико Ферми. В шкафу  хранился  первоначальный  проект
ротоновой  лаборатории, мы составляли его вчетвером и вчетвером
подписывали.  Все  физические   закономерности   взаимодействия
ротонов  и  материальных частиц в атомном ядре разрабатывал сам
Кондрат, вся  математика  принадлежала  Адели.  Проект  был  на
месте.
   Вернувшись  к  себе  и  снова  подключившись к мыслеграфу, я
углубился в наши старые расчеты.

     19

   Вероятно, проверка шла бы много быстрей, если  бы  я  вызвал
Адель,-  и  сама  она  вычислитель  иного  класса, чем я, и все
основные   вычисления   проделала,   и    перепроверяла    себя
неоднократно. Но что-то останавливало меня. Кондрат удалил ее и
Эдуарда  из  лаборатории,  он вычеркнул из памяти компьютера их
входной шифр. Я помнил, с какой поспешностью и без колебаний он
поставил возвращению жены и друга непреодолимый барьер.  Теперь
это  стало  барьером и для меня: я не имел права просить помощи
Адели, не уяснив, почему она удалена. Правда,  и  меня  Кондрат
изгнал.  Но  была  важная  разница:  Кондрат  кричал  чуть не с
рыданием вдогонку, что навсегда закроет мне вход в лабораторию,
но входа не закрыл. Мой шифр  оставался  в  действии  --  может
быть, Кондрат ожидал, что я одумаюсь и прощу безобразную сцену.
С  Аделью  и  Эдуардом было по-иному, он чувствовал облегчение,
когда они ушли, даже намека на раскаяние я в нем не заметил.
   Запретив себе звать Адель, я погрузился в расчеты, какие она
могла  сделать  куда  лучше  меня.  Я   повторил   ее   прежнее
вычисления,  искал  математический  просчет,  прикрытым внешней
аккуратностью. Я делал ту  же  работу,  что  и  она,  но  делал
независимо,  даже отказался от параллельной сверки результатов.
Тетрадь с расчетами Адели лежала  на  столе,  я  запретил  себе
раскрывать  ее,  пока  все  не закончу. И вычислял я иначе, чем
Адель. Профессиональные  вычислители  имеют  свои  приемы,  они
что-то   упрощают,   через  какие-то  ступеньки  перепрыгивают.
Мастерство Адели слагалось из множества отступлений от школьных
правил, одно из таких отступлений и могло породить  неприметную
ошибку,   ставшую  в  конечном  итоге  роковой.  Так  я  думал,
возобновляя давно проделанную работу, и, в отличие от Адели, не
позволял себе ни малейшего нарушения норм.
   Когда я сравнивал, что получилось у меня, с тем, что было  у
Адели,  меня  охватило  новое чувство к ней. Я всегда уважал ее
дарование вычислителя, ее профессиональное  мастерство.  Теперь
уважение  превратилось  в  восхищение. Я был растроган, так все
оказалось изящно и безошибочно в каждой странице формул и цифр.
Конечно,  уважение  и  восхищение  --  чувства   деловые,   они
сопровождают  профессиональную оценку профессионального умения,
а растроганность из иной области -- это чувство не  корректное.
Но я ничего не мог поделать. Когда-то я был влюблен в Адель, но
никогда  по  достоинству  не  принимал  ее как ученого, так мне
увиделось ныне.
   -- Ошибка не связана с работой Адели,- сказал я  для  записи
мыслеграфа.-  Кондрат  правильно говорил, что Адель ни в чем не
погрешила.  Теперь  --  константа  Тэта.  В  ней  корень   зла.
Восстановить  утраченные страницы 123-134 и проанализировать их
содержание.
   Утраченные страницы возобновились в моей  памяти  так  ясно,
словно  лежали  на столе и я рассматривал их, а не вспоминал. Я
мысленно перелистывал  их,  всматривался  в  формулы  и  цифры.
Мыслеграф  закреплял  на пленке все, что восстанавливала мысль.
Отныне, вызывая на экран изображение, я смогу уже не тратить на
каждую  страницу  мыслительных  усилий.  Меня  снова  и   снова
охватывало  ощущение,  с  каким я тогда, под сумрачным взглядом
Кондрата, под полными отчаяния  и  надежды  взглядами  Адели  и
Эдуарда,   старался   вдуматься   в   эти  страницы.  Они  были
убийственно   неопровержимы:   константа   Тэта,   определяющая
микророждение  пространства  при  облучении  ядра ротонами, эта
открытая  Кондратом  новая  мировая  константа  ровно  на   два
порядка,   ровно   в  сто  раз  меньше,  чем  мы  рассчитывали.
Возобновившиеся  в  моей  памяти  страницы  обладали   какой-то
магической силой, они заставляли верить в себя.
   Но   сейчас,   в  отличие  от  того  дня,  когда  я  впервые
вглядывался в эти страницы, я заранее знал, что  в  них  таится
путаница,  не  исключен  и обман. И твердил себе: только обман,
только стыд,  что  понадобилось  нас  обмануть,  мог  заставить
Кондрата  вырвать эти страницы из журнала. Я ставил перед собой
вопросы и отвечал на них, я спорил сам с собой.
   <Не могло ли произойти так, что  Кондрат  сам  обманулся,  а
потом  сам  же обнаружил свою ошибку и в ярости уничтожил следы
самообмана?>
   <Нет, не могло, Кондрат бросился бы к нам, увидев самообман,
он снова призвал бы нас троих в лабораторию, он ликовал бы, что
путь к успеху по-прежнему реален. Вот так бы он поступил. Этого
не было-вспомни!>
   <Но все данные так  дьявольски  доказательны.  Вот  я  снова
вглядываюсь в уже не существующие страницы...>
   <Их несуществование и доказывает их недоказательность. И еще
одно: не подозрительно ли само по себе абсолютное правдоподобие
данных?   Хоть   бы  щелочка  для  сомнения!  Хоть  бы  признак
неточности! Нет, все рассчитано -- оглушить неожиданным набором
доказательств, но не дать по-настоящему  разобраться.  Если  бы
Адель с Эдуардом остались, если бы тебе не пришлось уйти, такая
проверка  неизбежно  бы совершилась и обман или самообман столь
же неизбежно раскрылся бы>.
   -- Значит, так,- вслух приказал я себе.-  Ты  с  напряжением
вспоминал утраченные страницы журнала. Теперь забудь их, они не
должны  возобновляться  в  твоем  мозгу.  И  проделай  такую же
работу, как с вычислениями Адели. Восстановив все, что  Кондрат
вносил на изъятые страницы. Сам определи истинное значение Тэта
по  его  экспериментам.  Так  ты  записал в первом пункте своей
новой программы поисков. Выполняй!
   Была ночь. Отключив мыслеграф, я пошел домой.

     20

   Не помню, какой был день расследования -- пятый или  шестой.
И  какая была в тот день погода, тоже не помню, хотя мне всегда
было небезразлично, что там, за окном: дождь или солнце,  ветер
или тишина, тепло или холод. Внешний мир отстранился от меня, я
допрашивал    показания    приборов,   программы   компьютеров,
энергетические выдачи установки, перелистывал ленты самописцев,
вдумывался в команды исполнительных механизмов...
   И когда и этот труд был завершен, я  некоторое  время  молча
смотрел  на результат. Ошибки в первоначальном определении Тэта
не существовало. Все прямые, все косвенные данные экспериментов
подтверждали константу, положенную в расчет установки.  Кондрат
переместил   несколько  цифр  в  записи  --  совсем  незаметное
изменение, маленькая подтасовка, а в  отдаленном  итоге  она  и
дала  уменьшение в сто раз. Все было заранее продумано. Кондрат
не сомневался, что в  спешке  и  в  волнении  я  и  не  подумаю
обратиться  к  лентам  самописцев, не буду сравнивать кривые на
диаграммах с цифрами в журналах. Какими же белыми нитками сшита
черная сеть обмана! Немного бы  тщания,  и  все  хитросплетения
выводов  рухнули  бы,  как  подрубленное  дерево.  Нет, Кондрат
действовал безошибочно. Чтобы раскрыть обман, надо было заранее
знать, что обманывают, подвергнуть проверке не выводы из  цифр,
а   сами   цифры,  усомниться  в  главном:  точно  ли  записаны
эксперименты? Тогда я и помыслить не мог об обмане, на  этом  и
был  построен  обман.  И  если  бы Кондрат не вырвал страницы с
фальсифицированными данными, я бы и сейчас верил  им,  я  бы  и
сейчас  с  горечью  признавался:  да,  никогда  человечество не
получит новые источники энергии. Вот они вспыхивают на  экране,
восстановленные  в  памяти  страницы,-  как  они  неопровержимо
доказательны!
   Я откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Я чувствовал себя
опустошенным, но не испытывал ни  возмущения,  ни  негодования.
Получилось  то,  что  я  предугадывал.  С того момента, когда я
увидел вырванные страницы и узнал, что вырвал их Кондрат, я уже
подозревал истину. На душе было горько, а не злобно.
   Внезапно прозвучал вызов. На экране появилась Адель.
   --  Ты  в   лаборатории,   Мартын?   --   Она   неприязненно
всматривалась в меня.- Что ты там делаешь?
   -- Многое, Адель. Всего сразу не расскажешь.
   -- Расскажи главное.
   -- При встрече -- пожалуйста. Не люблю экранных бесед.
   --  Тогда пошли разрешение на вход для меня и Эдуарда. Через
десять минут мы придем в лабораторию.
   Они пришли через десять минут. В Адели идеально  совмещались
женственная  внешность с неженской точностью. Она вошла первой,
за ней плелся Эдуард. Я встал им навстречу, протянул руку.  Она
сухо коснулась моих пальцев, он так долго жал их, словно что-то
хотел  перелить  из  моей  руки  в  свою. Потом он плюхнулся на
диван, а она встала у окна на любимое место  --  дневной  свет,
сегодня довольно тусклый, красочно, как и раньше на этом месте,
высвечивал   половину  лица  и  фигуры,  вторая  половина  была
затенена, так ей почему-то нравилось.
   Эдуард выглядел каким-то разваренным, и я посочувствовал:
   -- Как будто только что слез  с  горы.  Ты,  случаем,  не  с
Эвереста или Килиманджаро?
   Он проворчал:
   -- От Боячека. В Гималаях чувствую себя гораздо легче, чем в
кабинете нашего дорогого президента. Старика сдвинуть с позиций
трудней, чем переместить Эверест из Азии в Африку.
   -- А пробовал передвинуть Эверест?
   -- Говорю тебе, я пробовал передвинуть Боячека. Это хуже...
   Адель прервала наш разговор:
   --   Мартын,   ты,   каже