Сергей Снегов.
     Четыре друга

   СКАНИРОВАЛ: Ершов В.Г. 20/06/98

            Научно-фантастическая повесть

     1

   Начну   с   признания:  я  не  принадлежу  к  числу  горячих
поклонников Кондрата Сабурова. И я не был его  близким  другом,
как   считают   многие.  Больше  того,  он  временами  был  мне
антипатичен. Прекрасная Адель Войцехович со  всей  свойственной
ей  бесцеремонностью убеждала Кондрата-да и меня самого,- что я
ему завидую. Не думаю, что она права. Я не собираюсь ни обелять
себя, ни тем более напяливать на себя ангельские крылышки. Я не
ангел,  это  бесспорно.  Но  и  не  дьявол,  каким   она   меня
живописует.  Оставляя  в  стороне  объективную научную ценность
моих споров с Кондратом, уверен, они имели  и  то  немаловажное
субъективное   значение,  что  ограничивали  его  фантазию.  Он
заносился, его нужно было одергивать. Когда  человек  вообразит
себя непогрешимым, ему море по колено. А море топит корабли, на
нем разражаются бури. Здесь главный источник наших разногласий.
Я  настаиваю на этом, что бы теперь ни говорили о моем скверном
характере Адель и Эдуард, изменившие Кондрату в труднейший  час
его изысканий. Трагический финал экспериментов свидетельствует,
что  прав был я, требовавший от Кондрата осмотрительности, а не
они, толкавшие его на научные авантюры. И  я  оплакивал  гибель
Кондрата ничуть не меньше, чем те двое. Ибо ушел от Кондрата, а
не предал его. Он мне однажды сказал: "В тебе я уверен, Мартын,
ты  не  изменишь,  изменить  может  только друг, а какой ты мне
друг!" Так  он  понимал  меня,  Кондрат  Сабуров,  руководитель
Лаборатории  ротоновой  энергии.  И у меня нет причин стыдиться
такой оценки.
   Именно  в  таком  смысле  я  и  высказался,  когда  директор
Объединенного   института  N  18  академик  Огюст  Ларр  и  его
заместитель Карл-Фридрих Сомов вызвали меня на собеседование. Я
ни одной минуты не сомневался, что будет  не  собеседование,  а
допрос, и не постеснялся довести до их сведения свое понимание.
Хорошо помню, как по-разному они восприняли мой выпад.
   Сейчас  я  формально обязался вести запись всего, что хоть в
отдаленной степени касалось работ в ротоновой лаборатории, и  с
удовольствием   вписываю   в   свой   отчет   и   ту  беседу  с
руководителями института, ибо она не в отдаленной,  а  в  очень
близкой степени затрагивала обстоятельства трагедии.
   Огюст  Ларр  вызвал меня в свой роскошный кабинет в полдень.
Окна выходили на южную сторону, и сквозь стекла  лилось  жаркое
солнце.  Я  не  люблю  чрезмерного света и сел к солнцу спиной.
Против своего обыкновения, Ларр сидел за  столом.  На  огромном
столе  лежала  толстая  папка  с  какими-то  бумагами. Я сказал
"против  обыкновения",  потому  что  почтенный  академик  редко
обретается   в   кабинете,   его   любимое  местопребывание  --
институтские коридоры, где он прогуливается то с  одним,  то  с
другим  сотрудником,  заводя  бесконечные  обсуждения. А если и
проникает в свой кабинет, то не сидит,  а  прохаживается  вдоль
окон  или  стены -- длиннющим его ногам, видимо, противопоказан
покой. Сейчас он сидел,  и  это,  не  сомневаюсь,  должно  было
подчеркивать  важность разговора. Он положил на стол волосатые,
лопатой, ладони, вытянул ноги под столом и  не  сводил  с  меня
настороженного,  но, в общем, доброго взгляда -- под кустистыми
бровями на узком лице, перегороженном, как  барьером,  огромным
носом,  глаза  его, ярко-голубые, посверкивали, как подожженные
изнутри.  У  него,  конечно,  красочная  физиономия,  у  нашего
прославленного  астрофизика  Огюста  Ларра,  в  Портретном зале
Академии наук только президент Академии  Альберт  Боячек  может
соперничать с ним в выразительности лица.
   А  Карл-Фридрих Сомов, заместитель по общим проблемам, сидел
у торца директорского стола и, не глядя на меня, что-то писал и
черкал в обширном  блокноте.  Он  притворялся,  что  инициатива
вызова  принадлежит  Ларру,  а  не  ему. И то, что он вызывающе
отстраняется от беседы, предоставляя ее директору, хотя каждому
в институте ведомо, что именно  Сомов,  а  не  Ларр  занимается
всем,  что не имеет сугубо научного содержания, сразу возмутило
меня. Если Сомов хотел настроить меня давать сдачи в  ответ  на
любое принуждение, то мог заранее рассчитывать на полный успех.
   --  Друг  Мартын,  нам  хорошо  известно, что вы невиновны в
несчастье в  ротоновой  лаборатории,-  так  дипломатично  начал
Огюст  Ларр.  Он, несомненно, планировал умелой фразой смягчить
ожидаемую от меня резкость. И план его,  естественно,  имел  бы
успех,  если  бы сам Ларр не испортил его последующими словами:
-- Но вы были посвящены во все  детали  исследований  Сабурова,
знали его цели и намерения, он делился с вами своими идеями...
   Я  понял, что нужно немедля поставить межи разговору, ибо он
грозил безбрежно расплыться.
   -- Детали экспериментов я, конечно, знал. О  целях,  которые
ставил  себе  Сабуров,  иногда догадывался. Что до идей, то они
являлись ему столь густо и были столь разнообразны,  что  он  и
сам  в  них  не всегда разбирался, а уж поделиться ими зачастую
забывал.
   -- Но его намерения...
   -- То же относится и к его намерениям. Я полагаю, речь  идет
об  экспериментах,  а не общечеловеческих свойствах? В быту его
намерения были обычны: поесть, если уж  стало  невтерпеж  после
пропуска  обеда пропускать еще и ужин, поспать часок днем после
бессонной ночи. Тут он был такой же, как вы или я.
   -- Вы считаете обычным быть таким, как вы? Но, друг  Мартын,
общее  мнение в институте, что если и поискать необычностей, то
лучшего примера, чем даете вы, не найти.
   --  В  институте  N  18  ошибаются  не  только   в   научных
экспериментах,-  парировал  я.-  Однако  не понимаю: вы вызвали
меня для обсуждения моего характера?
   -- Вы сами догадываетесь: не для этого. Мы  пригласили  вас,
чтобы разобраться в причинах взрыва в ротоновой лаборатории.
   --  Вы  недовольны  отчетом вами же назначенной следственной
комиссии?  Разве  она  не  зафиксировала   все   обстоятельства
трагедии?
   --  Ваше  мнение  не  отражено  в  выводах  комиссии,  а оно
существенно -- вы были самым близким сотрудником Сабурова.
   -- Во время взрыва и последующего расследования я  находился
в  командировке  на  дальних планетах, поэтому не мог приобщить
своих показаний к  тому,  что  комиссия  установила.  Последние
эксперименты Сабурова мне нсизвестны. И у меня не было никакого
желания  знакомиться  с  ними. Я не из тех, кто сует свой нос в
дела, от которых его бесцеремонно отстраняют.
   -- Вы написали мне, что просите  перевода,  потому  что  вас
заинтересовали другие темы,- мягко напомнил директор.
   Я не сдержал горечи.
   --  А  как  было  писать? Что Кондрат указал мне на дверь? А
ведь было так! Не просто указал на дверь, а схватил за  шиворот
и  пытался вытолкнуть в коридор. Только то, что я много сильней
его и не постеснялся доказать ему это, спасло  меня  от  вылета
наружу.  Этого  было  достаточно,  чтобы  я  навсегда  перестал
интересоваться всем,  что  Сабуров  делает  в  лаборатории.  Не
требуйте от меня никаких показаний. Я не уверен, что они смогут
быть объективными.
   Ларр,  по  всему,  не  ожидал  такого отпора. И тут в беседу
вступил Карл-Фридрих Сомов. Я  никогда  не  разделял  ненависти
Кондрата  к  первому  заместителю директора. Но и мне неприятен
этот сухой  педант  --  широкое,  безжизненно-желтоватое  лицо,
желтые волосы, желтые глаза, удивительно скучный голос. Кондрат
и  голос  его  со  злостью называл желтым. Вообще, мне кажется,
каждый несет свой особый основной цвет и его можно  фиксировать
фотометром  и  вносить  в  паспорт,  наряду  с  группой крови и
пейзажем линий на пальце, как  важное  индивидуальное  отличие.
Например,    в    этой    шкале    цветов    Кондрат   был   бы
пламенно-малиновым,  Адель   --   тонко-салатной,   Эдуард   --
томно-фиолетовым, а наш директор Огюст Ларр -- мощно-оранжевым:
ведь  оранжевый  проникает  сквозь  туман и пыль, а разве такое
проникновение  сквозь  темень  научных  проблем   не   является
характерной   чертой   академика   Огюста  Ларра,  многолетнего
директора Объединенного института N 18?
   Карл-Фридрих Сомов сказал, как  бы  нехотя  глянув  па  меня
глубоко посаженными тусклыми глазами:
   -- Ваши отношения с Сабуровым имеют для нас важное значение,
друг  Мартын. Вы, очевидно, не соглашались в чем-то с методикой
его экспериментов.  Последующие  события  косвенно  оправдывают
ваше враждебное отношение...
   Я прервал его:
   --  Я  не  был  врагом  Сабурову. У Кондрата не бы.ю врагов.
Впрочем, ошибаюсь. Один враг у пего в институте все-таки был.
   -- Назовите его! -- Сомов, конечно,  знал,  кого  я  имею  в
виду, и шел напролом.
   -- Этот враг -- вы! Только вы, и никто другой!
   Ларр  молча  переводил  удивленный взгляд с меня на Сомова и
снова на меня. Я твердо решил высказать Сомову если не все,  то
многое,  что думаю о нем. Он не показал ни удивления, ни гнева.
Лишь  с  издевательской  вежливостью  попросил  объяснения.  На
мгновение даже тусклые глаза его вспыхнули.
   --  Значит,  вы наносите мне личное оскорбление? Я правильно
понял?
   --  Неправильно,   конечно.   Не   оскорбляю,   а   деловито
квалифицирую ваше отношение к Сабурову.
   Ларр счел, что нужно вмешаться в перепалку, опасно уводившую
разговор от намеченной темы.
   -- Друг Мартын, мне неприятно ваше высказывание. В институте
нет  вражды.  Соперничество,  соревнование,  споры -- да, но не
вражда.
   Я молча пожал плечами, дав им обоим понять,  что  имею  свое
мнение  о  взаимоотношениях  в  институте  -- и хоть нс намерен
всюду кричать об этом, они с моим мнением должны считаться.
   Карл-Фридрих  Сомов  принадлежал  к  людям,  которых  резкое
суждение  не  способно  сбить  с  толку.  На  его  широком лице
засветилась усмешка.  Иногда  он  изменял  своей  камуфлирующей
неприметности.  Сейчас был такой редкий случай. Мне показалось,
что ему даже приятно обвинение во вражде к Сабурову и что он не
прочь признаться в ней,  только  мешает  категорический  запрет
Огюста Ларра.
   Опять заговорил директор:
   --  Мы  имеем  официальный  отчет  о несчастье в Лаборатории
ротоновой энергии. Отчет добросовестен и точен,  но  не  полон.
Дело   в   том,   что  сохранились  дневники  Сабурова,  и  они
показывают,  что,  кроме   научных   интересов,   связанных   с
ротоновыми  исследованиями,  были  и  сугубо  личные. Нам важно
установить    в    его    экспериментах    меру    личного    и
производственного,   думаю,   эти   два   термина,  "личное"  и
"производственное", всего точней  характеризуют  задачу.  И  мы
хотим  поручить  ее  решение  вам.  Вы  лучше  всех в институте
способны  разобраться   в   загадках   трагедии   и   дополнить
официальный отчет очень важными деталями.
   -- У меня теперь иные научные темы,- сказал я.
   -- Они не срочные. Мы разрешим вам временно законсервировать
свои исследования.
   Я  задумался.  Разумеется, я понимал, что проблемы ротоновой
энергии несравненно значительней того, что  я  нынче  изучал  в
своей  крохотной  лабораторийке.  И,  естественно, после гибели
Кондрата  именно  я   был   всех   компетентней   в   ротоновых
экспериментах.  Скажу  даже,  если  бы  руководство  института,
задумав восстановление ротоновой лаборатории, поручило  другому
разобраться   в   загадках   взрыва,   я  был  бы  уязвлен.  Но
воспоминание о ссоре с Кондратом мешало сразу ответить "да".  Я
думал  об Адели Войцехович и об Эдуарде Ширвинде. Они воспримут
мое возвращение к ротоновым делам как попытку свести посмертные
счеты с Кондратом. Не считаться с их чувствами я не мог.
   -- Мы понимаем ваши колебания...- осторожно сказал директор.
   -- Вряд ли,- отрезал я.- Мои колебания к науке отношения  не
имеют. В общем, я согласен.
   По  тому, как облегченно вздохнул Огюст Ларр, было ясно, что
он не надеялся на столь быстрое  согласие.  Даже  сухарь  Сомов
радостно  ухмыльнулся.  Оба эти столь непохожие один на другого
человека одинаково неверно воспринимали меня. Впрочем, не  одни
они  преувеличивали дурные свойства моего характера, я привык к
таким преувеличениям. И даже научился  использовать  превратное
представление о себе как о несдержанном и резком до грубости --
охотно признаюсь и в этой маленькой деловой хитрости.
   Сомов протянул мне пухлую папку с бумагами.
   --   Здесь  отчет  комиссии  и  дневник  Сабурова.  Они  вам
понадобятся.
   Я отвел рукой папку.
   --  Не  сейчас.  Раньше  составлю   собственное   мнение   о
происшествии, потом буду сверять его с отчетом и дневником.
   --  Еще  одно,  друг  Мартын,-  сказал  Огюст Ларр.Вам будет
предоставлено право  вызывать  к  себе  любого  сотрудника  для
вопросов.  И  если  захотите  поговорить со мной или с Сомовым,
можете требовать и нас к себе.
   -- Непременно воспользуюсь этой привилегией,- пообещал  я  и
ушел.
   В  моей  лаборатории  были  свои маленькие загадки и срочные
проблемы. Но они меня больше не  интересовали.  Придя  туда,  я
выключил  приборы,  остановил  генераторы  и  попросил повесить
пломбу на дверях.
   -- Месяц меня здесь не будет,- сказал я сотрудникам, их было
трое, хорошие,  работящие  парии.-  И  вас  тоже  не  будет.  В
Австралии  сейчас  весна. Почему бы вам не позагорать на пляжах
Тихого океана?
   Чудаки даже не поинтересовались, отчего неожиданный  перерыв
в  работе. Впрочем, они всегда ворчали, что я тиран и что им не
хватает времени даже на еду, не говоря о  "полнометражном  сне"
--  так они именовали свои мечты о безделье. Уверен, что еще не
кончился день, как вся троица катила  куда-нибудь  подальше  от
Столицы  и  адресов  своих  мест  отдыха  предусмотрительно  но
оставила.
   А я пошел в институтский парк. По графику Управления  Земной
Оси  в  районе  Столицы  сейчас  значилась осень -- метеорологи
только гармонизировали природный  климат,  а  не  заменяли  его
своими искусственными разработками.
   Я  сел  па  скамейку  у озера. Ласковый ветерок морщил воду,
шелестел в желтеющих липах и вязах. По небу  пробегали  быстрые
яркие  облачка,  на высоте, видимо, дуло сильней, чем на земле.
Мне было хорошо и скверно. Хорошо от картины воды и облаков, от
теплого ветра, овевающего лицо, от смутного бормотания деревьев
и  еще  от  того,  что  несправедливость  отстранения  меня  от
любимого   дела   теперь   отменена   и   мне  выпадает  судьба
восстановить  важные  эксперименты.  Некогда  я   весь,   всеми
мыслями,  всеми  чувствами  жил ими, а недавно горевал, что они
стали недосягаемо далеки... И было  скверно,  что  к  радостной
перспективе  восстановления  ротоновой  лаборатории  надо  идти
мучительной  дорогой  --  разбираться  в  ошибках  и  просчетах
Кондрата,  в  своих  ошибках и просчетах, они, несомненно, тоже
были, и снова переживать со всей душевной болью и  нашу  с  ним
ссору, и его такую нелепую, такую немыслимую гибель...
   --  Ладно,  держи  себя  в  руках! -- вслух сказал я.- Ты на
людях сохранял невозмутимость, только наедине с собой  позволял
себе    раскисать.   Теперь   умение   показывать   спокойствие
понадобится еще больше. Ибо  среди  тех,  кого  тебе  разрешено
вызвать,  первыми  будут  Адель  и  Эдуард.  Не  завидую  тебе,
старина. Впрочем, им будет еще трудней. С чего ты начнешь?
   Я начал с воспоминаний: велел своей памяти восстановить, как
начиналась проблема ротоновой энергии, кто ее начинал, как  шла
работа.  Нет,  я  не  вспоминал  расчеты,  я  видел  лица, а не
формулы, вникал в души, а не в цифры. Меня окружили те, кого  я
так  долго  любил,  кого  поддерживал  и  кого  опровергал. Был
полдень, когда я вышел в парк, светлый полдень перешел в хмурый
вечер, вечер превратился в недобрую ночь, хлынул дождь,  сбивая
листву  с  шумящих  деревьев,  а  я,  закутавшись  в  плащ,  не
отряхивая  усеивающих  плечи  мокрых  листьев,  все  вспоминал,
вспоминал...

     2

   Это было страшно давно, лет десять назад.
   В нашем университете объявили публичную лекцию профессора из
Праги Клода-Евгения Прохазки.
   В  научном мире всегда есть два рода гениев: общепризнанные,
прославленные -- чаще всего посмертно,-  в  общем,  узаконенные
реформаторы  науки.  И  гении  непризнанные:  в их гениальности
никто про себя не сомневается, но вслух этого не выскажут,  ибо
они ведут себя не так, как предписано вести гению.
   Профессор  Прохазка  был  ярким  образцом  такого  никем  не
признанного, но несомненного научного гения. Он взрывал  основы
космологии  --  это  было,  естественно, актом гениальным. И он
каждым  своим  словом,  каждым  новым   расчетом   не   столько
опровергал         устоявшиеся        воззрения,        сколько
оскорблял'представителей этих воззрений.  Его  выслушивали,  он
умел заставлять себя слушать, но дружно отказывали в признании.
Он  изобретательно  высмеивал  оппонентов,  устраивал публичные
скандалы из  нормальных  дискуссий.  Если  в  мире  существовал
академический  дебошир, то его, вне сомнений, звали профессором
Прохазкой.
   И он известил столичный университет,  что  намерен  провести
открытую  дискуссию на тему: "Как возникла наша Вселенная и что
с ней сейчас происходит?" Легко догадаться, что его предстоящий
приезд породил смятение у  наших  светил.  Научный  блеск  иных
стариков   уже   погасал,   сияние   других,  помоложе,  только
разгоралось, но все они опасались,  что  в  сверкающем  пламени
мятежных идей пражского профессора каждый потускнеет и потеряет
уже завоеванный солидный облик.
   Я   пришел  в  актовый  зал  университета  вместе  со  своей
сокурсницей Аделью Войцехович.
   Мне тогда казалось, что я в нее влюблен. Нет, Адель  еще  не
была  той  красавицей, в какую потом превратилась. И она еще не
выделялась нынешней  роскошной  укладкой  салатных  волос,  так
гармонирующих  с  блеском  совершенно зеленых глаз. Разумеется,
она и тогда была миловидна. И все же была скорей простушка, чем
богиня. Ни особого интереса  к  науке,  ни  тем  более  научных
успехов  в  ней  отдаленно  не  угадывалось. Она говорила мне о
родителях, о детских  увлечениях,  о  местах,  где  родилась  и
училась,-  какие-то  леса  и  поселки  возле древнего польского
городка Ольштына; те места, по ее рассказам, были чем-то  вроде
маленького  филиала райских угодий. В общем, кто знает нынешнюю
Адель Войцехович, доктора и профессора астрономии, несомненного
в будущем академика, тот и  не  поверит,  что  она  могла  быть
такой, какой я ее знал, когда мы были студентами.
   Мы  явились за час до начала лекции, чтобы раздобыть хорошие
места. Но не одни мы проявили предусмотрительность.
   Зал был уже заполнен. Мы с Аделью осматривались  в  проходе:
не  углядим  ли  где свободного кресла? Нас окликнул невысокий,
плотный -- он уже и тогда начал полнеть -- юноша:
   -- Друзья, идите сюда! Специально для хороших  людей  храним
два местечка.
   Он  снял  какие-то  вещи,  положенные  на  соседние кресла и
свидетельствовавшие о том, что они заняты. Адель уселась  рядом
с  ним,  я  поместился  крайним в четверке. Полный юноша весело
сказал:
   -- Кондрат, хочу познакомить тебя с нашими новыми друзьями.
   -- Мартын Колесниченко, будущий ядерщик.-  Я  протянул  руку
второму парню.
   -- Кондратий Петрович Сабуров, космолог,- представился тот.
   Кондрат говорил на хорошем международном языке. общепринятым
для  знакомства,  но, по русскому обычаю, называл отчество. Как
древний аристократ, каким он, впрочем, не был, Кондрат гордился
своим  происхождением  от  сибиряков,  в  незапамятные  времена
покоривших  дикий  край.  И  он,  надо  сказать, знал те давние
времена гораздо лучше нас и не упускал случая щегольнуть своими
знаниями.
   А я отметил  в  те  минуты  знакомства,  что  он  сказал  не
"будущий  космолог",  а именно "космолог", хотя по годам еще не
мог выйти из студенчества. Самоуверенность --  его  характерная
черта;  к  любому сво