тся,  осваиваешь  место  начальника
Лаборатории  ротоновой  энергии?  Каковы  же  успехи?  Чему  ты
ухмыляешься?
   Она явилась чего-то властно добиваться. Я видел ее насквозь.
   --  Дорогая  Адель,  сними  фильтры  с  глаз, они показывают
неверную картину.
   -- Разве ты не за столом Кондрата? И разве тебя  не  осеняют
лики великих святых науки? -- Она показала на портреты Ньютона,
Эйнштейна, Нгоро и Прохазки.И вид -- самый начальственный.
   --   Руководящий,-  важно  добавил  Эдуард.-  Между  прочим,
Мартын, я всегда был уверен, что ты создан для  руководства.  У
тебя, знаешь, такие директивные...
   -- Глаза,-подсказал я.
   --  Нет, не глаза. Впрочем, глаза тоже. Я имел в виду жесты,
слова. В общем, поступки. Мы с Аделью так поняли твой приход  в
лабораторию,  что  теперь будешь возглавлять ее ты. Допустишь и
нас? Или подтвердишь изгнание?
   -- Вы хотите вернуться в лабораторию?
   -- Да,- ответила Адель.- Несчастные изгнанники  --  роль  не
для нас. Ты ведь вернулся.
   Пока  она говорила, я торопливо обдумывал, как держаться. Их
приход был неожиданным, неожиданным было и желание вернуться  в
лабораторию.  И я не знал, что сказать о своем появлении в ней.
Где мера  той  откровенности,  какую  могу  разрешить  себе?  Я
осторожно начал:
   -- В общем, конечно, Кондрат нас прогнал. Но Кондрата нет. И
лаборатории нет. Куда вы собираетесь возвратиться?
   --   Туда,   куда  воротился  ты,-  ответила  Адель.-  Ты  в
лаборатории, ты  сидишь  за  столом  ее  бывшего  руководителя.
Значит, лаборатория есть.
   -- Я сижу в лаборатории, но, повторяю, лаборатории нет.
   -- Тогда зачем ты появился здесь?
   На это я мог ответить открыто:
   --  Ларр  и Сомов предложили мне расследовать обстоятельства
катастрофы -- вот почему я за  этим  столом.  С  возобновлением
экспериментов это не связано.
   --   Ларра  и  Сомова  не  устраивает  заключение  комиссии,
расследовавшей катастрофу?
   -- Оно им кажется недостаточным, Адель. Они  хотят  услышать
мнение человека, долго работавшего в лаборатории.
   --  Логично.  Но  мы с Эдуардом тоже работали в лаборатории.
Почему обратились к одному тебе?
   -- Об этом надо спрашивать не меня, а их. Я не знаю,  почему
они выбрали меня, а вас игнорировали.
   --  Но  ты  бы  мог сказать, что без нас расследование будет
неполным, что и наше мнение имеет немаловажное значение. Почему
ты этого не сделал, Мартын?
   -- Конечно, я должен был вспомнить о вас, когда меня вызвали
Ларр с Сомовым. Но я не вспомнил. К сожалению, было так.
   -- Ты понимаешь, что твой ответ несерьезен?
   -- Другого у меня нет.
   Она долго не  отрывала  от  меня  гневного  взгляда.  Эдуард
молчал.  Он  как бы показывал, что и сам разговор, и результаты
разговора его занимают  мало.  Уверен,  что  в  эти  минуты  он
размышлял о чем-то постороннем.
   -- Хорошо, примем, что серьезного ответа на серьезный вопрос
у тебя  нет,-  снова  заговорила  Адель.Ответь  тогда на другой
вопрос. Ты не посоветовал  привлечь  нас  к  расследованию,  но
разве   не  мог  информировать  о  нем?  Вызвать  если  не  для
дружеской, то хотя бы для официальной беседы? Или и на  это  не
можешь ответить?
   -- На это -- могу. Я собирался просить вас к себе, когда для
меня картина катастрофы разъяснится.
   -- А картина, естественно, темна, раз ты нас не вызываешь. И
нам пришлось самим напроситься на прием.
   Я игнорировал ее иронию и ответил как можно более дружески:
   --  Ты права, Адель, катастрофа для меня пока темна. Загадка
гибели Кондрата остается загадкой.
   -- Ты уверен, что удастся разъяснить эту загадку?
   -- Надеюсь на это.
   -- Хорошо. С Кондратом понятно.  Он  погиб,  причины  гибели
остаются   теми  же,  какие  указаны  официально:  неосторожное
включение линии высокого напряжения на горючие материалы. Так?
   -- Не просто горючие, а взрывчатые.
   -- Пусть взрывчатые. Оставим  на  время  трагедию  Кондрата.
Вернемся  к  ней,  когда  ты бросишь на нее свет. Не возражаешь
поговорить о другом?
   -- Как я могу возражать, не зная, о чем это <другое> ?
   -- Не притворяйся. Ты знаешь, о чем я буду  спрашивать!  Так
или не так?
   -- Так. Знаю. Спрашивай.
   Адель  все  же  помедлила.  Я  внутренне  сжался. Она еще не
понимала, что я не смогу честно  ответить  на  то,  о  чем  она
спросит.  На мне железной цепью висел обман Кондрата. Пока я не
дознался, почему он обманул нас, я  не  мог  прямо  сказать  им
обоим,  что  был обман. У Кондрата, несомненно, возникли важные
причины для удаления нас  из  лаборатории,  более  важные,  чем
наука,  чем  наша дружба, чем его чувство к Адели, наконец. И я
еще не знал,  что  честней,  что  нужней:  раскрыть  обман  или
умолчать  о нем. Прикрыть один обман другим я не мог. Честно во
всем признаться -- не смел.
   Адель задала вопрос так резко, как если бы наносила удар:
   -- Мартын, только правду: не было ошибки в экспериментах? Не
было того провала, каким ошеломил нас Кондрат?
   Я постарался хоть на минуту ускользнуть от прямого ответа.
   -- Какие у тебя основания спрашивать об этом?
   -- Ты заменяешь ответ вопросом. Хорошо, я отвечу тебе. И ты,
и Кондрат, конечно, понимали, что, уйдя из лаборатории, я снова
проверю свои вычисления. В них не было ни  малейшей  ошибки,  я
это установила окончательно. Вот мои основания для вопроса.
   --   И   Кондрат   говорил,  что  в  твоих  вычислениях  нет
погрешностей. И что просчет в неправильном определении величины
Тэта. Эксперименты подтвердили, что  надо  исходить  из  нового
значения константы.
   --  Это  ты  подтвердил,  что  эксперименты  подтвердили? Не
забывай, пожалуйста, что ты проверял записи.
   -- Не забываю.
   -- Ты тогда объявил нам: эксперименты  свидетельствуют,  что
Тэта в сто раз меньше, чем первоначально принята.
   --  Все  верно.  Записи  в  рабочем  журнале показывали, что
константа иная, чем мы считали.
   --  Я  снова  повторяю  вопрос,  от  ответа  на  который  ты
уклонился:  не  было ли ошибок в самих экспериментах? Правильно
ли вписали в журнал данные?
   На это я ответить не мог. Я  старался  не  глядеть  Адели  в
лицо.
   -- Воздержусь от прямого ответа на твой прямой вопрос.
   -- Почему?
   --  И  на  это  не  отвечу. По крайней мере, пока не закончу
расследование. Тогда, возможно, что-то скажу.
   -- Возможно или наверное что-то скажешь?
   -- Этого сейчас не знаю.
   Она повернулась к молчаливому Эдуарду.
   --  Ты  слышал,  Эдик?  Я  говорила  тебе,  что  и  в  нашем
устранении   из  лаборатории,  и  в  самой  гибели  несчастного
Кондрата скрывается тайна. Ты и теперь не веришь, что я права?
   Он нехотя откликнулся на ее взволнованное воззвание:
    -- Ты хотела спросить о журнале, помнишь?
    -- Помню. Мартын, я не экспериментатор и должна
 тебе верить во всем, что относится к лабораторным ра-
 ботам. Но мы с Эдиком хотим сами взглянуть на рабо-
 чий журнал, который ты так внимательно изучал в тот
 день.
   Я чуть не застонал от душевной боли. Я не мог ис-
 полнить ее требование и не мог объяснить, почему не могу
 исполнить.
   -- К сожалению, должен отказать в твоей просьбе, Адель.
   -- Требовании, а не просьбе, Мартын.
   -- И в требовании отказываю.
   -- Тогда разъясни -- почему?
   -- И этого не скажу. Кончим на этом,  друзья.  Ваши  вопросы
подошли  к  той  грани,  за  которой я не могу и не хочу ничего
говорить. Наберитесь терпения -- одно могу посоветовать.
   -- Набраться терпения? И сколько, дорогой Мартын? Килограмм,
тонну? Или километр? На месяц, на  год?  На  десять  лет,  если
измерять  терпение  в  единицах времени? Не откажи в любезности
разъяснить.
   Я молчал. Адель обернулась к Эдуарду.
   -- Что будем делать,  Эдик?  Набираться  терпения,  не  зная
даже,  в  каких  единицах  оно  измеряется?  Или  настаивать на
раскрытии всего, что от нас утаивают?
   -- Пойдем к Ларру или Сомову,- произнес  Эдуард.Руководители
института поставят Мартына на место.
   Она зло рассмеялась.
   --  Не  поставят,  а  посадят.  Вот он уже сидит -- на месте
начальника   лаборатории.   Это   место   для   него    заранее
предусмотрено.  Не  будь  наивным,  Эдик.  Сомов скажет тебе не
больше того, что говорит Мартын.
   -- Но Мартын ничего не говорит.
   -- Значит, и Сомов ничего не скажет. Но если они молчат,  то
говорить  будем  мы.  У  нас есть что сказать и Сомову, и тебе,
Мартын. Будешь слушать нас? Отвечай -- будешь слушать?
   -- Буду,- сказал я.
   -- Тогда сними датчики мыслеграфа,  они  торчат  над  твоими
ушами,   как   дьявольские  рожки.  То,  что  я  теперь  скажу,
предназначено только для тебя, а не для Сомова,  с  которым  ты
спелся. С ним побеседуем особо.
   -- И без меня?
   -- Естественно! Но он с тобой поделится, не расстраивайся!
   Решительно  не  понимаю,  почему  она так взъелась на запись
разговора. Во всем, что она потом говорила, не  было  и  слова,
запретного  для  записи,-  ни  брани,  ни  оскорблений. И она с
блеском  демонстрировала  в  почти  часовой  речи  лучшее,  чем
обладала:   свою  логику.  Речь  была  построена  совершенно  и
прозвучала бы абсолютно убедительно, если  бы  не  один  изъян:
безукоризненное  логическое  здание было выстроено на фальшивом
фундаменте. И этого одного -- что она исходит из ложных посылок
-- я объяснить не мог, именно это надо было скрывать. Я  молчал
и  слушал.  Она  все  больше  воспламенялась от своих слов, а я
молчал и слушал.
   -- Я уже давно заметила  твое  странное  отношение  к  нашим
исследованиям,- так она начала.- Ты первый нашел, что ротоновые
ливни  из  вакуума  способны менять микропространетво в атомном
ядре, и этим указал реальный  путь  к  овладению  новой  формой
энергии.  Как  бы  вел  себя нормальный человек -- я, Эдик, сам
Кондрат,  наконец,-  совершив  такое  открытие?   Безмерно   бы
гордился  собой,  ликовал, торопил эксперименты. А как вел себя
ты, Мартын? Даже не радовался --  хмурился,  а  не  сиял.  Один
среди  нас  впал  в неверие! И когда поставил в университетской
лаборатории опыты с ротонами, вспомни, как они шли. Плохо  шли,
ничего   не  получалось!  И  если  бы  Эдуард  не  устроил  нам
приглашения в Объединенный институт, никто бы не узнал о  твоей
замечательной  находке.  Ты мешал самому себе, так странно, так
удивительно странно ты вел себя!
   А что было потом, в стенах Объединенного института? Вспомни,
что было потом? А не хочешь вспоминать,  .мы  напомним.  Та  же
загадочная  холодность.  То  же  необъяснимое нежелание успеха.
Кондрат  горел.  Эдик  и  я  были  полны  энтузиазма,   а   ты?
Трудолюбиво  выполнял  задание -- и только, Мартын, и только! А
когда мы радовались, что вот  уже  не  за  горами  признание  и
слава, ты молчаливо усмехался. Ты не видел своей усмешки, но мы
видели  --  недоверчивую,  почти  недоброжелательную. Мы думали
тогда: ты такой -- ироник, скептик, да и не честолюбив,  что  с
тебя  взять.  А  ты  -- другой, не тот, каким видим тебя, каким
видел  тебя  Кондрат,  вообразивший  в  тебе  все  человеческие
совершенства и благородства.
   Одна  я  смутилась,  когда  ты  отпустил  Эдуарда,- говорила
Адель.- Ну, не отпустил,  отпускал  Кондрат,  но  разве  не  ты
заверил,  что  временно  обойдемся  без  Эдуарда? И объявил это
перед пуском ротонового генератора. Никто из нас троих не знал,
что пуск -- вот-вот, а ты знал  и  скрыл,  чтобы  Эдуард  успел
уехать.  Зачем  ты  так  поступил?  Да, все верно, Эдуард был в
смятении, надо было успокоить  нервы,  но  ведь  никто  не  мог
гарантировать   тогда,   что   генератор  сразу  пойдет.  И  ты
отпускаешь его в такую минуту! Каждый  отчаянно  нужен,  каждая
пара  рук,  каждая  голова,  а  ты  отпускаешь Эдуарда! Как это
понять? Равнодушие к  делу,  так  объяснил  себе  Кондрат  твой
поступок  и поссорился с тобой, а я вас мирила. Разве не так? А
ведь было не равнодушие, было гораздо хуже! Так те дни  видятся
сегодня,  только  Кондрат не проник тогда в твои тайные цели, и
очень жаль, что не проник!
   И мне  была  темна  твоя  душа,-  продолжала  Адель.Я  нашла
простое  объяснение  --  ты  завистлив. Ты ловко обеспечил уход
Эдуарда, чтобы было меньше  претендентов  на  славу.  Маленькое
тщеславие  маленького  человечка,  таким  ты мне вообразился. Я
говорила это Кондрату, он возмущался, он считал тебя чуть ли не
научным  титаном,  не  раз  повторял  мне,  как  счастлив,  что
довелось работать с тобой. А как тебя ценил Эдуард! Он говорил,
что ставит тебя наравне с Кондратом, даже выше. Да, я ошибалась
тогда,  ты не маленький человечек, Мартын, ты крупная личность,
но крупный не той величиной, какую тебе приписывали. В тебе  не
дружба, а недоброжелательство, ты мастер зла, вот твоя натура!
   По-настоящему  я  поняла тебя после возвращения Эдуарда. Все
сразу пошло по-другому. Нет, внешне ты не переменился, ты умело
таишь сокровенные помыслы. Но Кондрат стал иным. И утверждаю --
под твоим воздействием! Вспомни,  так  хорошо  шла  работа,  но
вернулся  Эдуард,  и  одолели  неполадки.  Не он вызывал их, но
неполадки были связаны с его появлением. Эдуард был нежелателен
тебе  и  Кондрату  --  вот  причина  того,   что   эксперименты
эалихорадило.  А  вскоре стала нежеланна и я. Я сказала <тебе и
Кондрату>, поправляюсь: тебе, а от этого и  Кондрату.  Ты  стал
его злым гением. Ты одолел его духовно, он глядел на мир твоими
глазами.  Он  не  раскрыл главного в тебе -- твоего двуличия. Я
однажды    сказала    Кондрату,    что    в    тебе     скрытое
недоброжелательство, ты хотел меня в жены, а я отказалась, и ты
не  простил ни мне, ни Кондрату, что я отвергла тебя ради него.
Кондрат обругал меня дурой, больше месяца  мы  разговаривали  с
ним  только в лаборатории, а дома молчали и отворачивались один
от другого.
   А затем  возникла  проблема  константы  Тэта.  Яд  сомнения,
впрыснутый  тобой  в  Кондрата,  дал  результат.  Кондрат  стал
выискивать причины неполадок не в  твоих  ротонах,  а  в  своей
идее.   Уверена,   что   он   в   те  дни  потерял  способность
хладнокровной оценки экспериментов. А каким он стал невозможным
для  общения!  Он  избегал  меня,  старался  не  встречаться  с
Эдуардом,  лишь с тобой как-то держался. Тот свод экспериментов
в журнале, показанный нам, был актом отчаяния. Кондрат когда-то
невольно   акцентировался   на    удачных    данных,    теперь,
расстроенный,  акцентировал  данные  плохие.  Но  окончательную
оценку он предоставил тебе.  Помню,  отчетливо  помню,  как  ты
перелистывал  страницы:  мы  не  дыша глядели на тебя, а у тебя
были отсутствующие глаза,  ты  смотрел  в  журнал,  а  думал  о
другом.  И что ты сказал потом? Я ждала, Эдик ждал, что скажешь
единственно  разумное:  да,  цифры   нехороши,   но   надо   их
досконально  проверить, не будем пока принимать других решений.
И если бы ты сказал так, то не было бы никакой ссоры,  ни  мне,
ни  Эдуарду  не  пришлось  бы уходить из лаборатории. Я обвиняю
тебя, что ты давно хотел нашего ухода и думал только  об  этом,
когда  притворялся, что оцениваешь записи в журнале. И ты нанес
свой  безошибочный  удар.  Ты  объявил,  что   константа   Тэта
преувеличена в сто раз! И мы с Эдуардом покинули лабораторию.
   Адель  минуту  помолчала,  она  задыхалась  от  негодования.
Справившись с дыханием, она продолжала:
   -- Коварный замысел  отстранить  двух  нежеланных  товарищей
удался. Но это лишь часть замысла. Надо довершать задуманное --
отстранить  и  самого Кондрата. До меня доходили сообщения, как
вы оба ведете себя в лаборатории. Кондрат страдал, ты оставался
безмятежно спокойным. Он начинал что-то новое,  пытался  обойти
по  кривой неудачу с константой. Ты наблюдал за Кондратом, но и
не думал помочь, тебя не устраивал успех его новых начинаний. А
потом ты увидел, что Кондрат встал на правильный путь, но  путь
опасен, новые эксперименты могут вызвать аварию. И ты подстроил
новый  скандал:  поссорился  с  Кондратом, ушел из лаборатории,
взвалил  на  Кондрата  непосильную  для  него  заботу  --  твой
ротоновый  генератор.  Финал  был  неизбежен:  один  Кондрат не
справился с новыми экспериментами -- и погиб!
   Я все же набрался сил промолчать. Мое молчание убеждало ее в
моем бессилии. Она взвинчивала себя все больше.
   -- Ты долго держался в стороне,- говорила  она,-  но  гибель
Кондрата  открыла  тебе  дорогу.  Ты  убрал  все  препятствия к
единоличному торжеству, ты возвратился в лабораторию. Глупости,
что  было  настояние  Ларра  и   Сомова.   Для   дополнительных
расследований надо приглашать нас всех, не одного тебя. Нет, ты
вернулся   один.   Не  расследовать  трагедию,  а  восстановить
лабораторию! Для себя одного восстановить, только для себя.  Мы
с  Эдуардом  ждали  весточки,  ждали  вызова. И, как видишь, не
дождались -- пришли  сами.  И  требуем  ответа:  что  ты  здесь
делаешь? Почему отстраняешь нас?
   Я сказал холодно:
   -- И на этот вопрос ответа не будет.
   Эдуард решил, что пора и ему вмешаться:
   --  Мартын,  прекрати!  Мы имеем право спрашивать, ты обязан
отвечать. Лаборатория ротоновой энергии -- наше  общее  детище.
Разговор служебный, а не личный.
   --  Именно  потому,  что  служебный,  а не личный, я не хочу
вести его. Если недовольны,  обратитесь  к  Сомову.  Служебными
делами занимается он.
   Адели  почудилось,  что  она  обнаружила во мне слабину. Она
отошла от окна, приблизилась к столу. Эдуард поспешно  вскочил,
он  подумал,  что  она  хочет меня ударить. Но она с ненавистью
проговорила:
   -- Вот как, служебные разговоры не ведешь! А  личные?  Может
быть,  скажешь,  как бывший друг Эдуарда и мой и как мой бывший
неудачливый поклонник?.. Что лично, что  неслужебно  думаешь  о
нас?
   Она   и   отдаленно   не  подозревала,  какое  принесла  мне
облегчение, предложив перейти от служебных отношений к личным.
   -- Об Эдуарде мне нечего говорить. Он молчал. Не  знаю,  что
означало  его  молчание  --  полное  ли  согласие  с  тобой или
осуждение твоей ярости. Но тебе могу сказать, как  твой  бывший
друг,  как  твой бывший поклонник, как человек, радующийся, что
ему  не  выпала  тяжкая  доля  быть  твоим  мужем.  Кондрат   в
раздражении  обругал  тебя дурой. Ты не дура, конечно. Ты умна,
ты знающа,  очень  талантлива.  Для  тебя  надо  искать  другие
характеристики,  брань  не подойдет. Я слушал тебя и думал, кто
же ты,- и понял! Раньше были такие понятия: мещане,  обыватели,
филистеры.  Сейчас нет обывателей, нет мещан, никто свои мелкие
житейские интересы не превращает в способ всеобщей  оценки,  не
делает  свое  маленькое  удобство  центром  мироустройства.  Но
исключения попадаются. Ты такое исключение. Ты мещанка в  мире,
где  нет  мещан.  И все, что ты говорила мне,- мещанские мысли,
мещанские чувства. Больше ничего не скажу,  чтоб  не  выйти  из
круга личных отношений.
   Она порывисто подошла к Эдуарду.
   -- Эдик, уйдем. Нас вторично изгоняют из этой лаборатории.
   Он все же на прощание кивнул мне. До него что-то дошло, чего
она не была способна понять.

     21

   Лишь  минуту  я  отвел  себе,  чтобы успокоиться,- удивленно
улыбался, пожимал  плечами.  Еще  несколько  дней  назад  такой
разговор  надолго  выбил  бы  меня из душевной устойчивости. Не
хочу лгать: было неприятно, что  не  могу  ответить  на  острые
вопросы, было стыдно, что нужно что-то скрывать, но и все! Гнев
Адели,  ее  возмущение  не трогали меня, бурный поток ее эмоций
мчался стороной -- принимать это близко к сердцу  не  хотелось.
Хотелось одного: чтобы они поскорей ушли и можно было забыть об
их приходе. Они ушли, и я забыл, что они только что были.
   Вероятно, глубоко коснулось меня лишь то, что Адель говорила
о новых  экспериментах  Кондрата,  когда  он  остался вдвоем со
мной. Она знала, что он ставил эти новые  эксперименты,  знала,
что в них что-то важное, может быть, решающее. И она связала их
с  попыткой  преодолеть  неудачу  определения Тэты. Она уловила
важность новых опытов, но не разобралась в них