о, возможно, нет никакого смысла.
     Он схватил меня за руку.
     - Твое  признание  так  неожиданно,  как  и  мое.  Храни  свою  веру,
Наблюдатель! Вторжение близко!
     - Откуда ты можешь знать это?
     - Несоюзные тоже кое-что могут. Разговор этот был горек для  меня.  Я
спросил: - А ты, наверное, иногда сходишь с ума оттого, что ты Несоюзный?
     - С этим можно смириться. А кроме  того,  здесь  есть  свои  приятные
стороны, чтобы компенсировать низкое положение. Я завожу разговор,  о  чем
захочу.
     - Я это заметил.
     - Я иду, куда хочу. У меня всегда есть пища и кров, хотя  пища  может
быть гнилой, а кров -  убогим.  Женщины  тянутся  ко  мне  вопреки  всяким
запретам. Из-за них, видимо, я и не страдаю комплексом неполноценности.
     - И ты никогда не хотел стоять на ступеньку выше?
     - Никогда.
     - Будь ты Летописцем, ты был бы счастливее.
     - Я счастлив сейчас. Я получаю все удовольствия Летописца, но у  меня
нет его обязанностей.
     - До  чего  же  ты  самодоволен,  -  не  выдержал  я.  -  Говоришь  о
достоинствах несоюзности!
     - Как же еще можно вынести тяжесть Воли? - Он поглядел на  дворец.  -
Смирение  возносится.  Могущество  рушится.  Выслушай   мое   пророчество,
Наблюдатель: этот похотливый Принц еще до осени  узнает  о  жизни  кое-что
новенькое. Я выдавлю ему глаза, чтобы отнять ее!
     - Громкие слова! Ты говоришь сегодня, словно предатель.
     - Это пророчество!
     - Тебе даже близко к нему не подойти, - сказал я. И,  раздосадованный
тем, что принимаю все эти глупости всерьез, добавил: - И почему ты  винишь
во всем его? Он поступает так, как поступают все Принцы.  Обвиняй  девушку
за то, что она пошла с ним. Она могла отказаться.
     - И лишиться крыльев. Или жизни. Нет, у нее не  было  выбора.  Я  это
сделаю! -  и  он  с  неожиданной  яростью  ткнул  раздвинутыми  большим  и
указательным пальцами в воображаемые глаза. - Погоди, - произнес он, - вот
увидишь.
     Во дворце  появились  трое  Сомнамбулистов.  Они  разложили  аппараты
своего союза и зажгли тонкие свечи, чтобы читать по ним знаки  завтрашнего
дня. Тошнотворный запах наполнил мои ноздри, и у меня пропала всякая охота
разговаривать с Измененным.
     - Уже поздно, - сказал я. - Мне нужно отдохнуть. Скоро мне  проводить
наблюдение.
     - Теперь смотри в оба, - заключил Гормон.



                                    7

     Ночью я провел у себя в комнате четвертое и  последнее  в  этот  день
наблюдение и впервые в жизни обнаружил отклонение. Я не мог объяснить его.
Это было какое-то смутное чувство, мешанина звуковых и световых  ощущений,
контакт жизни с какой-то колоссальной массой. Я испугался и прирос к своим
инструментам намного дольше обычного,  но  к  концу  наблюдения  понял  не
намного больше, чем вначале.
     А потом я вспомнил о своих обязанностях. Наблюдателей с детства  учат
объявлять тревогу без задержки; каждый раз, когда Наблюдатель  решит,  что
мир в опасности, он должен бить тревогу.  Должен  ли  я  сейчас  известить
Защитников? Четырежды за мою  жизнь  объявлялась  тревога,  и  каждый  раз
ошибочно, и каждый из Наблюдателей, повинный в ложной тревоге, был обречен
на вызывающую дрожь потерю статуса. У одного вынули мозг и поместили его в
хранилище памяти, другой стал Ньютером. У третьего разбили все инструменты
и  отправили  его  к  несоюзным,  четвертый,   тщетно   желая   продолжить
наблюдения, подвергался издевательствам со стороны своих же  товарищей.  Я
не вижу большой добродетели в насмешках над теми, кто поторопился, ибо для
Наблюдателя лучше поднять ложную тревогу, чем промолчать вообще. Но таковы
обычаи нашего союза, и я вынужден подчиняться им.
     Я обдумал свое положение и решил, что не стоит зря сотрясать  воздух.
Я подумал, что Гормон в этот вечер посеял  в  моей  голове  слишком  много
разных мыслей. Это могло быть  простой  реакцией  на  его  разговорчики  о
скором Вторжении.
     Я не мог  заставить  себя  действовать  и  решил  не  осложнять  свое
положение напрасной тревогой.
     Я не объявил ее. Взмокший, растерянный, с бьющимся сердцем, я  закрыл
тележку и проглотил  таблетку  снотворного.  Я  проснулся  на  рассвете  и
бросился к окну, ожидая увидеть на улицах захватчиков. Но все  было  тихо.
Над двором висела  зимняя  сырость,  и  сонные  Слуги  отгоняли  от  ворот
равнодушных Ньютеров. Первое наблюдение далось мне с трудом,  но  к  моему
облегчению, странность ночи не повторилась. Правда, я не  забывал  о  том,
что ночью моя чувствительность больше, чем после сна.
     Я поел и вышел во двор. Гормон и Эвлюэлла были уже там. Она выглядела
усталой и подавленной, истощенная ночью, проведенной с Принцем Роума, но я
ничего не сказал ей об этом.  Гормон,  небрежно  прислонившийся  к  стене,
испещренной округлыми ракушками, спросил меня:
     - Ну, как твое наблюдение?
     - Ничего.
     - Что собираешься делать?
     - Поброжу по Роуму, - ответил я. - Вы со мной?
     - Конечно, - согласился  он,  а  она  слабо  кивнула,  и  мы,  словно
туристы, отправились осматривать великолепный Роум.
     Сразу получилось так, что Гормон стал нашим  гидом  в  этой  мешанине
прошлого Роума, опровергая свои заверения,  что  никогда  не  бывал  здесь
раньше. Он описывал все то, что мы видели на продуваемых ветром улицах, не
хуже любого Летописца. Здесь были вперемежку представлены все  тысячелетия
Роума. Мы видели купола силовых станций  Второго  Цикла,  Колизей,  где  в
неимоверно далекие времена  дрались  со  зверями  люди,  сами  похожие  на
зверей. И среди развалин этого вместилища  ужасов  Гормон  говорил  нам  о
дикости той невообразимо далекой древности.
     - Они дрались, - рассказывал  он,  -  обнаженными  перед  гигантскими
скопищами народа.  Люди  с  голыми  руками  выходили  на  зверей,  которые
назывались львами, гигантских волосатых кошек с  лохматыми  головами...  И
когда лев бился в агонии, победитель поворачивался к Принцу Роума и просил
прощения за преступление, которое он совершил и  которое  бросило  его  на
арену. Если он дрался хорошо,  Принц  делал  рукой  жест:  поднятый  вверх
указательный палец несколько  раз  указывает  на  правое  плечо.  Но  если
человек выказывал трусость, или лев продолжал нападать  после  смертельной
раны, Принц делал другой жест, и  человек  должен  был  драться  с  другим
зверем. - Гормон показал нам  этот  жест:  кулак  с  выпрямленным  средним
пальцем резко поднимается вверх.
     - А как об этом узнали? - спросила Эвлюэлла, но  Гормон  притворился,
что не расслышал.
     Мы видели вереницу ядерных пилонов,  построенных  в  начале  Третьего
Цикла,  чтобы   выкачивать   энергию   земного   ядра.   Они   теперь   не
функционировали, а стояли и ржавели. Мы  видели  разбитый  остов  погодной
машины Второго Цикла, могучую колонну раз в  двадцать  выше  человеческого
роста. Мы видели холм, на котором возвышались белокаменные развалины Роума
Первого Цикла, похожие на узоры инея на стекле. Войдя во внутреннюю  часть
города, мы прошли мимо батарей оборонных установок, готовых в любой момент
обрушить на врага всю мощь Воли. Мы видели  рынок,  на  котором  гости  со
звезд торговали у крестьян старинные вещи. Гормон моментально  врезался  в
эту толпу и что-то купил. Мы зашли в мясные ряды, где  прибывшим  издалека
можно было купить все, что угодно, от  квазижизни  до  колотого  льда.  Мы
пообедали в маленьком  ресторанчике  на  берегу  Тивера,  где  без  особых
церемоний обслуживали несоюзных. По настоянию Гормона  пообедали  какой-то
тестообразной массой, горкой лежавшей на тарелке.


     Потом мы шли сквозь крытую аркаду, мимо островков  людей,  окружающих
Разносчиков, предлагающих товары со звезд,  дорогие  безделушки  Эфрики  и
аляповатые изделия здешних Производственников. Выйдя из нее, мы попали  на
маленькую площадь, на которой возвышался фонтан в виде  корабля,  а  внизу
виднелись разбитые и  развороченные  каменные  ступени,  ведущие  к  горам
щебня, поросшим сорной  травой.  Гормон  кивнул,  и  мы  быстро  пересекли
площадь и вышли к пышному дворцу Второго, а то и Первого Цикла, подмявшему
под себя заросший густой зеленью холм.
     - Говорят, что это центр мира, - сказал  Гормон.  -  В  Ерслеме  тоже
можно найти место, которое претендует на это право. А это  место  отмечено
глобусом.
     - Как это может быть у мира один центр? - спросила Эвлюэлла.  -  Ведь
он круглый. Гормон рассмеялся. Мы вошли внутрь. Там,  в  зимних  потемках,
высился колоссальный сверкающий глобус, залитый изнутри ярким светом.
     - Вот ваш мир, - произнес Гормон с величественным жестом.
     - Ох, - выдохнула Эвлюэлла. - Все! Здесь все, все есть!
     Глобус был воплощением подлинного мастерства. Он показывал не  только
очертания, но и сам рельеф. Его моря казались  глубокими  бассейнами,  его
пустыни были настолько естественными, что в горло впивались острые коготки
жажды, его города бурлили  светом  и  жизнью.  Я  разглядывал  континенты.
Эйроп, Эфрик, Эйзи, Стралию. Я видел просторы земного океана. Я  проследил
взором золотистую цепь Земного Моста, который я  совсем  недавно  с  таким
трудом пересек. Эвлюэлла бросилась к глобусу и  принялась  показывать  нам
Роум, Эгапт, Ерслем, Перриш. Она дотронулась до высоких гор  к  северу  от
Хинды и тихо сказала:
     - Вот здесь я родилась, где лежат льды, где горы  касаются  лун.  Вот
здесь владения Воздухоплавателей. - Она провела пальцем к Парсу  и  назад,
по страшной Арабанской пустыне и до Эгапта. - Вот здесь я летала.  Ночами,
когда проходит детство, мы все должны летать, и я летала здесь. Сто раз  я
думала, что умираю. Вот здесь, в этой пустыне... Песок  в  горле...  песок
сечет крылья... Меня отбросило наземь, проходили дни, а я лежала голая  на
горячем песке и не могла шевельнуться. Потом  меня  заметил  Летатель,  он
спустился, поднял меня, взлетел вместе со мной, и когда я была высоко,  ко
мне вернулись силы, и мы полетели к Эгапту. И над  морем  он  умер.  Жизнь
покинула его, хотя он был молод и силен, и он  упал  в  море,  и  я  упала
следом, чтобы быть с ним, а вода была  горячей  даже  ночью.  Меня  качали
волны, и пришло утро, и я увидела живые камни, подобные  растущим  в  воде
деревьям,  и  разноцветных  рыб,  и  они  поднялись  и  стали  кусать  его
покачивающееся тело с распростертыми в воде крыльями, и я оставила его,  я
толкнула его вниз, чтобы он отдохнул там.  А  я  поднялась  и  полетела  в
Эгапт, одинокая, напуганная, и там я встретила тебя,  Наблюдатель.  -  Она
застенчиво улыбнулась мне.  -  Покажи  нам  место,  где  ты  был  молодым,
Наблюдатель.
     Через силу, словно у меня вдруг  закостенели  суставы,  я  подошел  к
другой стороне глобуса. Эвлюэлла встала рядом, а Гормон отошел в  сторону,
словно ему  было  ни  капельки  не  интересно.  Я  показал  на  изрезанные
островки, поднимавшиеся двумя длинными лентами из Земного Океана:  остатки
исчезнувших континентов.
     - Здесь, - показал я на остров на западе. - Здесь я родился.
     - Так далеко! - воскликнула Эвлюэлла.
     - И так давно, - сказал я. - В середине Второго Цикла, так иногда мне
кажется.
     - Нет! Этого не может быть! - Но взглянула она на меня так, словно  и
вправду мне могло быть несколько тысяч лет.
     Я улыбнулся и погладил ее по бархатной щеке.
     - Это мне только кажется, - добавил я.
     - А когда ты ушел из дому?
     - Когда я был вдвое старше тебя, - ответил я.  -  Дюжину  лет  я  был
Наблюдателем в Палеше. Потом Воля повелела мне  отправиться  за  океан,  в
Эфрик. Я пошел. Жил немного в жарких странах. Отправился дальше, в  Эгапт.
Там я встретил одну молоденькую Летательницу. - Повисло молчание. Я  долго
глядел  на  острова,  бывшие  моим  домом,  и  в  моем  воображении  исчез
неуклюжий, потрепанный жизнью старик, которым я был  сейчас,  и  я  увидел
себя молодым и сильным, взбиравшимся на зеленые горы и плывущим в студеном
море, проводящим наблюдения на краю белого  берега,  в  который  неустанно
бьет прибой.
     Я вспоминал, а Эвлюэлла тем временем подошла к Гормону и попросила:
     - А ты? Покажи нам, откуда ты, Измененный?
     Гормон пожал плечами.
     - На этом глобусе это место не показано.
     - Но это _н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о_!
     - Разве?
     Она прижалась к нему, но он отстранил ее, и мы пошли в боковой выход,
оказавшись на улице.



                                    8

     Я начал уставать, но Эвлюэлла тянула меня вперед,  желая  до  полудня
осмотреть весь город, и мы шли  сквозь  сплетение  улиц,  мимо  сверкающих
особняков Мастеров и Торговцев,  мимо  вонючих  нор  Слуг  и  Разносчиков,
переходящих в катакомбы, мимо прибежищ Клоунов и Музыкантов, через квартал
Сомнамбул, чьи обитатели умоляли нас войти и купить правду, являвшуюся  им
в трансе. Эвлюэлла взглянула было на нас, но Гормон  отрицательно  покачал
головой, а я только улыбнулся, и мы прошли мимо. Теперь мы  были  на  краю
парка, совсем рядом с городским центром. Здесь прогуливались жители Роума,
двигаясь с редкой для жаркого климата энергией, и мы присоединились к этим
пехотинцам на марше.
     - Погляди! - сказала Эвлюэлла. - Какая яркая!
     Она показывала  на  сияющую  арку  громадной  полусферы,  накрывающей
какое-то  старое  здание.  Я  прищурил  глаза  и   смог   увидеть   внутри
выветрившуюся каменную стену и толпу людей. Гормон сказал:
     - Это Уста Правды.
     - Что? - спросила Эвлюэлла.
     - Идем. Увидишь.
     Под полусферу тянулась очередь. Мы встали в ее конец и вскоре подошли
ко входу,  разглядывая  начинающуюся  за  порогом  страну  остановившегося
времени.  Почему  это  здание  и  еще  несколько  рядом  были  оборудованы
специальной защитой, я не знал и спросил Гормона, чьи познания были  столь
же неимоверно глубокими, как и познания Летописца. Он ответил:
     - Потому что это царство определенности, где то, что кто-то  говорит,
абсолютно совпадает с тем, что есть на самом деле.
     - Я не понимаю, - сказала Эвлюэлла.
     - В этом месте невозможно солгать, -  объяснил  Гормон.  -  Можно  ли
представить себе памятник старины, более нуждающийся в защите? - Он шагнул
в узкий проход, фигура его  сделалась  размытой,  и  я  поспешил  за  ним.
Эвлюэлла колебалась. Прошло некоторое  время,  прежде,  чем  она  решилась
войти. Она останавливалась перед каждым порогом, словно ее сносило ветром,
который дул вдоль линии, разделяющей большой мир и карманную вселенную,  в
которой мы стояли.
     Здание Уста  Правды  -  находилось  за  второй  линией  защиты.  Туда
тянулась очередь,  и  важный  Указатель  контролировал  число  входящих  в
святилище. Прошло некоторое время, прежде чем нам было разрешено войти. Мы
оказались перед свирепой уродливой головой, изъеденной  временем.  Ужасные
челюсти широко раскрыты. Разверзнутый рот - темное и  зловещее  отверстие.
Гормон кивнул, окинув эту голову взглядом, словно удовлетворенный тем, что
все оказалось таким, как он и думал.
     - И что теперь делать? - спросила Эвлюэлла. Гормон сказал:
     - Наблюдатель, положи правую руку в Уста  Правды.  Я  нахмурился,  но
подчинился. - Теперь, - сказал Гормон, - один из  нас  задаст  вопрос.  Ты
должен ответить. Если ты скажешь неправду,  челюсти  сомкнутся  и  откусят
тебе руку.
     - Нет! - воскликнула  Эвлюэлла.  Я  осторожно  взглянул  на  челюсти,
сжимавшие мое запястье. Наблюдатель без руки  -  человек  не  у  дела.  Во
времена Второго Цикла можно было заказать себе протез получше  собственной
руки, но Второй Цикл остался далеко в прошлом, и подобную  роскошь  теперь
уже не найти.
     - Но как это делается? - спросил я.
     - В пределах  этого  помещения  необычайно  сильна  Воля,  -  ответил
Гормон. - Она неумолимо отделяет правду от неправды. За углом  этой  стены
спят три Сомнамбулы, посредством которых говорит  Воля,  и  они  управляют
Устами. Ты боишься Воли, Наблюдатель?
     - Я боюсь своего собственного языка.
     - Смелее. Перед этой стеной никогда не произносилась ложь.  Никто  не
терял здесь руки!
     - Тогда вперед, - сказал я. - Кто будет спрашивать?
     - Я, - сказал Гормон. - Ответь мне, Наблюдатель, без  уверток,  можно
ли сказать, что жизнь, проведенная в наблюдении, -  жизнь,  проведенная  с
пользой?
     Я долго молчал, собираясь с мыслями и глядя на челюсти.
     Наконец, я ответил: -  Стоять  на  страже  во  имя  человека  -  это,
наверно, самая благородная задача, которой можно себя посвятить.
     - Осторожно! - закричал встревоженный Гормон.
     - Я еще не кончил, - сказал я.
     - Тогда давай дальше.
     - Но посвящать себя поиску врага, который всего  лишь  плод  чьего-то
воображения, - глупо. Превозносить того, кто долго  и  добросовестно  ищет
недруга, который никогда не придет, - неумно и грешно.  Моя  жизнь  прошла
впустую.
     Челюсти Уст Правды не дрогнули. Я вытащил руку, посмотрел  на  ладонь
так, словно она только что выросла из моего запястья. И вдруг почувствовал
себя постаревшим сразу  на  несколько  циклов.  Эвлюэлла  -  глаза  широко
раскрыты, ладонь прижата к губам - была потрясена тем, что я  сказал.  Мои
слова, казалось, еще звучали перед ужасным идолом.
     - Сказано откровенно, - произнес Гормон, - хотя и без особой  жалости
к себе. Ты слишком жестко судишь себя, Наблюдатель.
     - Я говорил, чтобы спасти руку, - ответил я.  -  Ты  хотел,  чтобы  я
солгал?
     Он улыбнулся и повернулся к Эвлюэлле:
     - Теперь твоя очередь.


     Маленькая Летательница осторожно приблизилась к Устам Правды, и  было
заметно, что она боится. Ее тонкая рука задрожала, когда она  положила  ее
на холодный камень челюстей.  Я  с  трудом  поборол  желание  броситься  и
оттащить ее от искаженной в дьявольской гримасе головы.
     - Кто будет задавать вопрос? - спросил я.
     - Я, - ответил Гормон. Крылья Эвлюэллы слабо дрогнули.
     Лицо побледнело, ноздри  затрепетали,  верхняя  губа  поднялась.  Она
стояла, прислонившись к стене, с ужасом глядя на то место, где  лежала  ее
рука. Из-за линии защиты на нас глядели размытые  лица,  губы  произносили
слова, которые, без сомнения, значили недовольство нашим  долгим  визитом,
но ничего не было слышно. Воздух был теплым,  влажным  и  затхлым,  словно
поднимался из колодца, пробитого в пластах времени.
     Гормон медленно произнес:
     - Этой ночью ты позволила своему телу услаждать Принца  Роума.  Перед
этим ты дарила  себя  Измененному  Гормону,  хотя  такие  связи  запрещены
обычаем и законом. Еще раньше ты была подругой Летателя, ныне покойного. У
тебя могли быть и другие мужчины, но я ничего о них не знаю, да это  и  не
важно. Скажи мне вот что, Эвлюэлла: который из трех  дал  тебе  наибольшее
физическое удовольствие, который из трех сумел всколыхнуть  твое  чувство,
которого из трех  ты  бы  выбрала  своим  другом,  если  бы  у  тебя  была
возможность выбирать?
     Я хотел запротестовать, ибо Измененный задал три вопроса, а не  один,
воспользовавшись подходящим моментом. Но я не успел, потому  что  Эвлюэлла
ответила без малейшей запинки, погрузив руку по  локоть  в  гримасничающие
Уста:
     - Принц Роума дал мне величайшее наслаждение, равного которому я  еще
не знала, но он холоден и жесток, и я боюсь его. Моего умершего Летателя я
любила сильнее, чем кого-либо до или после него, но он был слаб,  а  я  не
хотела бы иметь слабого друга. Ты, Гормон, кажешься мне чужим даже сейчас,
и я чувствую, что мне незнакомы ни твое тело, ни твоя душа, и все же, хотя
пропасть между нами так велика, только с тобой я согласилась бы  проводить
свои дни.
     Она вынула руку из Уст Правды.
     - Хорошо сказано! - воскликнул Гормон, хотя  искренность  ее  слов  и
ранила его, но и  была  приятна  в  равной  степени.  -  Ты  вдруг  обрела
красноречие, когда этого потребовали обстоятельства. Ну, теперь мой  черед
рисковать рукой.
     Он подошел к Устам. Я спросил:
     - Ты задал первые два вопроса, не хочешь ли ты  довершить