разом, что я не оставался в стороне. Из этого разговора я понял, 
что фестиваль будет посвящен какой-то незнакомой мне форме искусства. 
Не музыка или живопись, а нечто сложенное из звука, цвета, эмоций, форм 
и многого другого, для чего на Земле даже не существовало названий. Я не 
очень хорошо понял, что это, уловив в данном случае лишь темп разговора, 
но у меня родилась догадка, что они говорят о некоей трехмерной 
симфонии (хотя это не очень точное выражение), которая создается сразу 
группой существ. Они с энтузиазмом обсуждали эту разновидность 
творчества, и я понял, что сами произведения исполняются даже не по 
нескольку часов, а целыми днями, что их нужно не просто слушать или 
смотреть, а как бы переживать, и публика, если она хочет воспринять их в 
полной мере, может и даже должна принимать в действе непосредственное 
участие. В чем это участие заключается, я, правда, не понял, но решил не 
выспрашивать. Они говорили о каких-то своих знакомых, с которыми 
должны там встретиться, вспоминали, когда видели их в последний раз, 
сплетничали. впрочем, довольно добродушно, - и от всего этого создавалось 
впечатление, что и они, и множество других обитателей Вселенной 
путешествуют с планеты на планету просто потому, что они счастливы. 
Была ли у путешествий какая-либо иная причина, кроме поиска 
наслаждений, я не уяснил. Возможно, была. 
	Мои гости разговаривали о других фестивалях, не обязательно 
посвященных именно одному этому виду искусства, но и еще каким-то 
более специализированным областям творчества; что это за области, мне 
понять не удалось. Фестивали дарили им радость и истинное счастье, но, 
как мне показалось, не только искусство наполняло их ощущением 
безграничного счастья - было в фестивалях что-то еще, очень важное и 
значительное. В разговор на эту тему я не вступал - не представилось такой 
возможности. По правде говоря, мне хотелось расспросить их поподробнее, 
но почему-то так и не удалось. Может, мои вопросы показались бы им 
глупыми, однако меня это не пугало, просто не удалось их 
порасспрашивать. Но хоть я и не задавал вопросов, они каким-то образом 
заставляли меня чувствовать, что я тоже участвую в разговоре. Никаких 
очевидных попыток никто не предпринимал, но тем не менее мне 
постоянно казалось, что я не просто смотритель станции, с которым им 
случилось провести вместе несколько часов, а один из них. Временами 
гости говорили на языке своей планеты - один из самых красивых языков, 
которые мне доводилось слышать, - но по большей части они пользовались 
диалектом, распространенным среди множества гуманоидных рас, своего 
рода посредническим языком, созданным для удобства общения. 
Подозреваю, что это делалось из уважения ко мне. Похоже, сиятели 
наиболее цивилизованные люди из всех тех, с кем мне доводилось 
встречаться. 
	Я уже писал, что они светятся, и думаю, это свет души. Их 
постоянно сопровождает некое искрящееся золотое сияние, приносящее 
счастье всем, кого оно коснется, - будто они существуют в каком-то особом 
мире, который неведом другим. Когда я сидел с ними за столом, золотое 
сияние охватывало меня со всех сторон, и мою душу наполняло странное 
умиротворение, по всему телу струились глубинные токи счастья. Каким 
образом они и их мир постигли этого золотого благоденствия и возможно 
ли, что когда-нибудь мой мир придет к тому же, - вот что мне хотелось бы 
узнать. 
	Счастье их зиждется на присущей сиятелям кипучей энергии, на 
бурлящем, искрометном духе, стержень которого - внутренняя сила и 
любовь к жизни, заполняющая, кажется, каждую их клеточку, каждую 
секунду прожитого времени. 
	В распоряжении моих гостей было только два часа, но время 
промчалось стремительно, и мне даже пришлось напомнить им, что пора 
отправляться дальше. Перед отбытием они поставили на стол две коробки, 
сказав, что дарят их содержимое мне, затем поблагодарили меня за 
угощение (хотя благодарить-то должен был я), попрощались и забрались в 
контейнер (специальный, крупногабаритный), после чего я отправил их в 
путь. Но даже когда их не стало, в комнате еще больше часа мерцало 
золотое сияние. Как хотелось мне отправиться с ними на фестиваль на 
далекой планете! 
	В одной из оставленных коробок оказалась дюжина бутылок с 
похожим на бренди напитком; каждая из них - сама по себе произведение 
искусства, у каждой - своя неповторимая форма, причем изготовлены они 
не иначе как из алмаза, то ли из искусственного, то ли из целого - этого я 
определить не смог. Одно я понимал - они бесценны; каждая украшена 
поразительно богатым орнаментом, каждая красива по своему. Во второй 
коробке лежал... За отсутствием другого названия назовем этот предмет 
музыкальной шкатулкой. Сама шкатулка сделана как будто из кости, 
желтоватой, гладкой, как атлас, и украшенной множеством схематических 
рисунков, значения которых мне, очевидно, никогда не понять. На крышке 
шкатулки - круглая рукоятка, обрамленная шкалой с делениями. Когда я 
повернул ее до первого деления, послышалась музыка, всю комнату 
заполнили многоцветные всполохи, а сквозь них как бы светилось знакомое 
золотое сияние. Еще эта шкатулка источала запахи, наплывы чувств, 
эмоции - не знаю, что именно, но что-то такое, от чего становилось то 
грустно, то радостно, то еще как-то, как повелевали музыка, цвета и запахи. 
Целый мир вырывался из шкатулки, дивный мир, и ты жил в этом творении 
искусства, отдаваясь ему всем своим существом, - всеми эмоциями, верой и 
разумом. Я уверен, что это то самое искусство, о котором говорили мои 
гости. И не одна запись, а целых 206, потому что именно столько делений 
на круглой шкале и каждому делению соответствует новое сочинение. В 
будущем я обязательно проиграю их все, сделаю заметки, подберу, может 
быть, название каждому в соответствии с композицией, и, наверно, это 
будет не только развлечение, но и возможность узнать что-то новое. 
 
 
 
	15. 
 
	Двенадцать алмазных бутылок, давно уже пустых, стояли теперь на 
каминной полке. Музыкальная шкатулка хранилась среди наиболее дорогих 
Инеку подарков в одном из шкафов. И за все эти годы, подумал он не без 
огорчения, ему так и не удалось проиграть весь набор композиций до конца, 
хотя пользовался шкатулкой он постоянно, - так много было уже знакомых, 
которые хотелось слушать снова и снова, что он едва перебрался за 
середину шкалы. 
	Сиятели, все та же пятерка, прибывали к нему на станцию не один 
раз - возможно, им чем-то понравилась эта станция, а может, и сам 
смотритель. Они помогли ему выучить веганский язык и помимо разных 
других вещей нередко привозили с собой свитки с литературными 
произведениями родной планеты; без всякого сомнения, они стали его 
лучшими друзьями среди инопланетян, если не считать Улисса. Но потом 
они вдруг перестали появляться, и Инек не мог понять почему; он 
спрашивал о них у других сиятелей, когда те прибывали на станцию, но так 
и не узнал, что случилось с его друзьями. 
	Теперь он понимал сиятелей, их искусство, традиции, обычаи и 
историю гораздо лучше, чем в тот день в 1915 году, когда впервые описал 
их в своем дневнике. Однако даже сейчас многие привычные для них идеи 
давались ему с большим трудом. 
	С 1915 года он встречал много сиятелей, но одного из них 
запомнил особенно хорошо - старого мудреца-философа, который умер у 
него в комнате, на полу возле дивана. 
	Они тогда сидели рядом, разговаривали, и Инек даже помнил, о 
чем был разговор. Старик рассказывал об извращенном этическом кодексе, 
одновременно бессмысленном и комичном, выработанном странной расой 
растительных существ, с которой ему довелось встретиться во время 
посещения планеты на другом краю галактики, далеко в стороне от 
привычных маршрутов. Старый сиятель выпил за обедом пару бокалов 
золотистого напитка и, находясь в прекрасном расположении духа, с 
удовольствием рассказывал случаи из своей жизни. 
	Но вдруг, прямо посреди фразы, он умолк и резко склонился 
вперед. Инек в растерянности протянул руку, но, прежде чем он успел до 
него дотронуться, сиятель соскользнул с дивана на пол. 
	Его золотое сияние потускнело, несколько раз мигнуло и исчезло 
совсем, оставив на полу лишь тело, угловатое, костлявое, уродливое, - тело 
чужеродного, одновременно жалкого и чудовищного существа. Более 
чудовищного, казалось Инеку, чем все, что ему доводилось видеть раньше. 
	При жизни это было замечательное создание, но теперь, когда 
пришла смерть, оно превратилось в отвратительный скелет, заполняющий 
мешок из чешуйчатой натянутой кожи. Видимо, думал Инек, с трудом 
подавляя в себе смятение, именно золотое сияние делало его таким 
замечательным и красивым, таким живым, стремительным и 
преисполненным величия. Это золотое сияние было самой жизнью, и, когда 
оно уходило, оставалось нечто ужасное, при одном только взгляде 
вызывающее отвращение. 
	Если этот золотистый туман и есть животворное начало сиятелей, 
то очевидно, они носили его как окутывающий плащ - нечто вроде 
маскарадного костюма, скрывающего их истинный облик. И ведь как 
странно: они носили свое животворное начало снаружи, тогда как у всех 
остальных существ оно внутри. 
	Под крышей жалобно стонал ветер, а в окно Инек видел, как 
проносятся, то и дело закрывая луну, взбирающуюся по восточному 
небосклону, батальоны рваных облаков. На станции стало холодно, 
одиноко, и это одиночество, казалось, простирается далеко-далеко за 
пределы привычного земного одиночества. 
	На негнущихся ногах Инек прошел к аппарату связи. Вызвал 
Галактический Центр и стал ждать ответа, опершись на машину обеими 
руками. 
	- К ПРИЕМУ ГОТОВЫ, - ответил Центр. 
	Коротко и как мог беспристрастно Инек обрисовал случившееся на 
станции. В Центре это не вызвало ни замешательства, ни вопросов. Они 
просто дали ему указания, как следует поступить (словно такое случалось 
нередко). Веганец должен остаться на планете, где застигла его смерть. С 
телом необходимо поступить, как того требуют местные обычаи. Таков 
закон жителей Веги-XXI, и это его долг перед покойным. Веганец должен 
оставаться там, где он скончался, и это место навсегда становилось как бы 
частью Веги-ХХI. Такие места, сообщил Галактический Центр, есть по всей 
галактике. 
	- НА НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ, - напечатал Инек, - ПРИНЯТО 
ПОГРЕБАТЬ ПОКОЙНЫХ В ЗЕМЛЕ. 
	- ТОГДА ПОХОРОНИТЕ ВЕГАНЦА. 
	- ПРИНЯТО ТАКЖЕ ЗАЧИТЫВАТЬ ОДИН-ДВА СТИХА ИЗ 
НАШЕЙ СВЯТОЙ КНИГИ. 
	- ПРОЧТИТЕ ДЛЯ ВЕГАНЦА СТИХ. ВЫ В СОСТОЯНИИ 
СПРАВИТЬСЯ СО ВСЕМИ ЭТИМИ ОБЯЗАННОСТЯМИ? 
	- ДА. ХОТЯ ОБЫЧНО ЭТО ДЕЛАЕТ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЬ, 
НО В ДАННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ПРИГЛАШАТЬ ЕГО БЫЛО БЫ 
НЕРАЗУМНО. 
	- СОГЛАСНЫ. ВЫ СМОЖЕТЕ СДЕЛАТЬ ВСЕ САМИ? 
	- ДА. 
	- ТОГДА ДЕЛАЙТЕ САМИ. 
	- ПРИБУДУТ ЛИ НА ПОХОРОНЫ РОДСТВЕННИКИ ИЛИ 
ДРУЗЬЯ ПОКОЙНОГО? 
	- НЕТ. 
	- ВЫ ИМ СООБЩИТЕ? 
	- ДА, ПО ОФИЦИАЛЬНЫМ КАНАЛАМ. НО ОНИ УЖЕ ЗНАЮТ. 
	- ОН УМЕР ТОЛЬКО ЧТО. 
	- ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ОНИ ЗНАЮТ. 
	- КАК Я ДОЛЖЕН ОФОРМИТЬ СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ? 
	- В ЭТОМ НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ. НА ВЕГЕ-ХХI УЖЕ 
ЗНАЮТ, ОТЧЕГО ОН УМЕР. 
	- ЧТО ДЕЛАТЬ С БАГАЖОМ? ЗДЕСЬ ЦЕЛЫЙ КОНТЕЙНЕР. 
	- ОСТАВЬТЕ СЕБЕ. ОН ВАШ. В БЛАГОДАРНОСТЬ ЗА 
УСЛУГУ, КОТОРУЮ ВЫ ОКАЖЕТЕ ВЫСОКОЧТИМОМУ 
ПОКОЙНОМУ. ЭТО ТАКЖЕ ЗАКОН. 
	- ВОЗМОЖНО, ТАМ ЧТО-ТО ВАЖНОЕ. 
	- ВЫ ДОЛЖНЫ ОСТАВИТЬ КОНТЕЙНЕР СЕБЕ. ОТКАЗ 
СОЧТУТ ЗА ОСКОРБЛЕНИЕ ПАМЯТИ ПОКОЙНОГО. 
	- ЕЩЕ КАКИЕ-НИБУДЬ УКАЗАНИЯ БУДУТ? 
	- НЕТ. ДЕЙСТВУЙТЕ ТАК, КАК БУДТО ЭТО ЧЕЛОВЕК 
ЗЕМЛИ. 
	Убрав текст с экрана, Инек вернулся к дивану и остановился над 
сиятелем, собираясь с духом, чтобы наклониться и поднять его с пола. 
Очень не хотелось прикасаться к телу. Ему казалось, что перед ним лежит 
что-то жуткое, нечистое, словно это какая-то подделка, муляж того 
сияющего существа, которое совсем недавно сидело рядом с ним и 
разговаривало. 
	Инек полюбил сиятелей с того самого дня, как встретил их 
впервые, он восхищался ими, и каждой новой встречи ждал с нетерпением - 
встречи с любым из них. А теперь он весь сжался от ужаса, не в силах 
заставить себя прикоснуться к мертвому сиятелю. 
	И дело было даже не в боязни, поскольку за долгие годы работы 
смотрителем ему не раз доводилось видеть совершенно кошмарных 
инопланетян. Он научился подавлять свои чувства и уже не обращал 
внимания на внешний вид гостей, воспринимая их просто как другие 
формы разумной жизни, как людей, как братьев. 
	Что-то иное беспокоило его - не страх, а какое-то непонятное, 
незнакомое ощущение. Но умерший гость, напомнил Инек себе, был его 
другом, и, как умерший друг, он заслуживает уважения и заботы. 
	Наконец Инек решился и взялся за дело. Он наклонился и поднял 
мертвого сиятеля с пола. Тот почти ничего не весил, словно с приходом 
смерти он как бы утратил объем, стал меньше, ничтожнее. Может быть, 
подумал Инек, само золотое сияние обладало каким-то весом? 
	Он положил тело на диван, выпрямил его, как мог. Затем прошел в 
пристройку, засветил там фонарь и направился в хлев. 
	Уже несколько лет минуло с тех пор, как он заглядывал сюда в 
последний раз, но ничего в хлеву не изменилось. Прочная крыша надежно 
защищала его от непогоды, внутри по-прежнему было сухо и прибрано, 
только везде лежала толстым слоем пыль, а с потолочных балок свисала 
паутина. Из щелей в потолке клочьями повылезло вниз старое-престарое 
сено. Запахи навоза и домашних животных давно уже выветрились, и 
теперь остался лишь один запах - сухой, сладковатый, пыльный. 
	Инек повесил фонарь на крюк в стене и взобрался по лестнице в 
сенник. Работая в темноте - поскольку он не решился занести фонарь в 
заваленный пересохшим сеном чердак, Инек отыскал дубовые доски, 
сложенные под самым скатом крыши. 
	Здесь, вспомнилось ему, в этом углу, была его потайная "пещера", 
где он, будучи мальчишкой, провел много счастливых часов в те 
дождливые дни, когда на улице играть ему не разрешали. Он представлял 
себя и Робинзоном Крузо на необитаемом острове, и каким-то безымянным 
беглецом, что скрывается от облавы, и переселенцем, спасающимся от 
индейцев, которые охотятся за его скальпом. У него было ружье, 
деревянное ружье, которое он сам выпилил из доски, а затем обстругал и 
зачастил стекляшкой. Инек очень дорожил этой игрушкой все свое детство - 
до того самого дня, когда ему исполнилось двенадцать и отец, вернувшись 
из поездки в город, подарил ему настоящую винтовку. 
	Инек перебрал в темноте доски, отыскал на ощупь те, которые 
могли пригодиться, отнес их к лестнице и осторожно спустил вниз. Потом 
слез сам и прошел в угол, где у него хранились инструменты. Открыв 
крышку сундука, он обнаружил, что там полно старых, уже давно 
оставленных мышиных гнезд. Инек выбросил на пол несколько охапок 
соломы и сена, которые грызуны использовали для устройства своих 
жилищ, и наконец добрался до инструментов. Металл потускнел оттого, что 
инструментом долго никто не пользовался, но ничего не поржавело, и 
режущие кромки все еще оставались острыми. 
	Прихватив с собой все, что ему было нужно, Инек взялся за работу. 
Вот так же, при свете фонаря, он делал гроб и век назад, подумалось ему. 
Только тогда в доме лежал его отец. 
	Дубовые доски высохли за долгие годы, затвердели, но инструмент 
сохранился совсем неплохо, и Инек продолжал работать - пилить, строгать, 
вколачивать гвозди. В воздухе стоял запах опилок. Огромный ворох сена 
наверху глушил жалобное завывание ветра снаружи, отчего в сарае было 
тихо и покойно. 
	Готовый гроб оказался тяжелее, чем Инек предполагал. В стойле 
для лошадей он нашел приставленную к стене старую тачку, погрузил на 
нее гроб и, то и дело останавливаясь передохнуть, отвез его к маленькому 
кладбищу за яблоневым садом. 
	Затем, прихватив из сарая лопату и кирку, снова отправился на 
кладбище и выкопал рядом с могилой отца еще одну, правда не такую 
глубокую - не положенные по обычаю шесть футов, - потому что понимал: 
если выкопать глубоко, он ни за что не сможет в одиночку опустить туда 
гроб. Копая при слабом свете фонаря, установленного на куче земли, Инек 
вырыл яму чуть меньше четырех футов глубиной. Из леса прилетел филин 
и, устроившись на ветке в саду, забормотал что-то, время от времени ухая в 
кромешной темноте. 
	Луна сползала к западу, рваные облака поредели, и сквозь них 
проглянули звезды. 
	Наконец могила была готова, и Инек опустил туда гроб без 
крышки. Керосин в фонаре почти кончился, и он начал мигать, а стекло 
почернело от копоти, потому что фонарь долго стоял неровно. Вернувшись 
на станцию, Инек первым делом нашел простыню, чтобы завернуть 
покойного. Затем положил в карман Библию, поднял запеленутого в саван 
веганца на руки и с первым проблеском зари отправился к яблоневому саду. 
Опустил покойного в гроб, приколотил крышку и выбрался из могилы. 
	Он встал на краю и, достав из кармана Библию, отыскал нужное 
место. Инек читал громко, и ему почти не приходилось напрягать зрение, 
вглядываясь в текст в предрассветном полумраке, потому что эту главу он 
перечитывал не один раз: 	~- В доме Отца Моего обителей много; а 
если бы не так, Я сказал бы вам...~ 
	Он читал и думал, что выбрал очень уместный отрывок: обителей 
действительно должно быть много, чтобы разместить все души жителей 
нашей галактики и других галактик, протянувшихся в космосе, очевидно, 
до бесконечности. Хотя, если бы в мире царило взаимопонимание, хватило 
бы и одной обители. 
	Закончив чтение, Инек произнес заупокойную молитву - как сумел, 
по памяти, хотя полной уверенности в том, что молитва сохранилась в 
памяти точно, у него не было. Но во всяком случае, подумалось ему, он 
помнит достаточно, чтобы передать смысл. После чего осталось только 
засыпать могилу землей. 
	Звезды и луна растаяли, ветер утих. В предутренней тиши небо на 
востоке начало окрашиваться в жемчужно-розовый цвет. 
	Инек, с лопатой в руках, еще стоял у могилы. 
	- Прощай, друг мой, - сказал он наконец и с первыми лучами 
солнца двинулся к станции. 
 
 
 
	16. 
 
	Инек встал из-за стола, подошел к полке и поставил дневник на 
место. Затем повернулся и остановился в нерешительности. Нужно еще 
было просмотреть газеты, дополнить дневник и разобраться с двумя 
статьями в последних номерах "Журнала геофизических исследований". 
	Но делать ничего не хотелось. На душе у Инека было тревожно, 
многое огорчало, беспокоило, требовало осмысления. 
	Наблюдатели все еще наблюдали. А вот люди-тени ушли, оставив 
его в одиночестве. И мир по-прежнему катился к войне. 
	Хотя, может быть, ему не следует беспокоиться о том, что 
происходит в большом мире. Он может отказаться от него, отречься от 
человечества в любую минуту. Если он никогда не выйдет наружу, никогда 
не откроет дверь, какая ему разница, что делается в мире и что с этим 
миром случится? У него есть свой мир. Мир такой огромный, что его даже 
не сможет вообразить себе кто-нибудь за пределами станции. Земля ему 
просто не нужна. 
	Однако даже сейчас Инек понимал, что он никогда не примет 
подобных рассуждений. Потому что на самом деле Земля. как это ни 
странно и ни смешно - все-таки нужна ему. 
	Он прошел к выходу и произнес кодовую фразу. Дверь скользнула 
в сторону и закрылась сама, едва он оказался в пристройке. Обогнув дом, 
Инек сел на ступени крыльца. 
	Вот здесь, подумалось ему, все и началось. Здесь он сидел в то 
самое лето, больше века назад, когда звезды разглядели его через 
космическую бездну и остановили на нем свой выбор. 
	Солнце клонилось к западу, приближался вечер. Дневная жара уже 
спадала, и из низины между холмами, что спускалась к долине реки, тянуло 
прохладным ветерком. Над полем у самого края леса с карканьем 
кружились вороны. 
	Это будет нелегко - захлопнуть дверь и никогда больше ее не 
открывать. Оставить за дверью и теплое солнце, и нежный ветер, и запахи, 
приходящие с переменой времен года. Человеку такое не под силу. Он не 
может ограничить свой мир только станцией и отречься от родной планеты. 
Солнце, земля и ветер нужны ему, чтоб