и. Уоллис никогда не 
торопился. Прогуливался он с таким видом, словно времени у него было 
хоть отравляй. Останавливался по пути, чтобы пообщаться со своими 
давними знакомыми, с деревом, с белкой, с цветком. Выглядел Уоллис 
крепким, здоровым, да и во всей его повадке еще чувствовался бывалый 
солдат - старые привычки и маленькие хитрости, оставшиеся с тех суровых 
лет, что он провел в боях под началом многих полководцев. Подняв голову 
и расправив плечи, Уоллис всегда двигался легкой походкой человека, 
познавшего в свое время долгие изнурительные переходы. 
	Льюис выбрался из своего укрытия за густой завесой ветвей 
деревьев, которые когда-то давно были садом: на кривых, узловатых, серых 
от старости ветвях кое-где еще родились крохотные кислые яблоки. 
	Остановившись у края зарослей, он окинул взглядом жилище 
Уоллиса, стоящее на вершине холма, и на мгновение ему показалось, что 
дом освещен каким-то особым сиянием, словно некий чистейший 
концентрат солнечного света преодолел разделяющую два небесных тела 
бездну и пролился только на один этот дом, чтобы выделить его среди всех 
других домов мира. Залитый солнечным сиянием, дом казался неземным, 
словно он и в самом деле был каким-то необыкновенным. Но затем это 
сияние исчезло - как будто оно просто привиделось, - и дом снова вернулся 
в освещенный привычным солнечным светом мир лесов и полей. 
	Льюис потряс головой, уверяя себя, что это просто игра 
воображения или оптический обман. Потому что особого солнечного света 
не бывает, и этот дом, самый обыкновенный дом, хотя он и прекрасно 
сохранился. 
	Такой дом в наши дни не часто увидишь. Прямоугольное, длинное, 
узкое строение с высокой крышей и старомодными резными карнизами. 
Какая-то в нем чувствовалась суровость, не имеющая ничего общего с 
возрастом: таким он, видимо, был уже в тот день, когда его закончили 
строить. Простой, суровый, крепкий дом, под стать людям, которые в нем 
жили. Однако же, несмотря на эту вековую суровость, аккуратный и 
ухоженный: везде ровная, не ободранная краска; ни малейшего намека, что 
где-то что-то подгнило; и даже непогода не оставила на нем своей печати. 
	С одной стороны от дома стояла пристройка, скорее даже просто 
сарай, и выглядел он тут совсем не на месте, словно его привезли откуда-то 
целиком и приставили к стене, закрыв боковую дверь. Может быть, дверь, 
ведущую на кухню, подумал Льюис. Сарай, без сомнения, использовался 
для того, чтобы вешать там плащи и куртки, оставлять калоши и сапоги; 
наверняка есть там скамьи для ведер и молочных бидонов и стоит плетеная 
корзина для сбора яиц. Над крышей сарая торчала невысокая печная труба. 
	Льюис приблизился к дому, обогнул пристройку и увидел, что 
дверь туда приоткрыта. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь пошире и 
застыл в изумлении. 
	Это был не просто сарай. Судя по всему, именно тут Уоллис и жил. 
	В одном углу стояла печь, от которой уходила под крышу труба. 
Обыкновенная древняя печь, размерами немного меньше, чем старомодные 
кухонные плиты; на печи - кофейник, кастрюля и сковорода. На крюках, 
прибитых к доске за печкой, висела другая кухонная утварь. Напротив 
полуторная кровать на четырех ножках, покрытая пестрым одеялом с 
орнаментом из множества цветных лоскутков, вроде тех, что были очень 
популярны у хозяек лет сто назад. В другом углу стояли стол и стул, над 
столом в небольшом открытом стенном шкафчике - тарелки. Керосиновая 
лампа на столе, старая, обшарпанная, но стекло чистое, словно его вымыли 
и отполировали сегодня утром. 
	Однако никакой двери, ведущей из сарая в дом, и никаких 
признаков, что она тут когда-то была. Просто ровная, обшитая дощечками 
стена дома, где полагалось быть четвертой стене пристройки. 
	Невероятно, сказал себе Льюис, как это - нет двери? И почему 
Уоллис живет здесь, в этом сарае, а не в самом доме? Возможно, есть 
какая-то причина, по которой он не живет там, но тем не менее остается 
поблизости. Может быть, Уоллис всю жизнь несет за что-то покаяние, 
словно средневековый отшельник, поселившийся в лесной хижине или в 
пещере где-нибудь в пустыне. 
	Льюис стоял посреди помещения и оглядывался вокруг, надеясь, 
что ему удастся обнаружить какую-то зацепку, ключ к пониманию этой 
необычной ситуации. Но в сарае не было абсолютно ничего, помимо самых 
элементарных, необходимых для жизни вещей - печь, чтобы готовить пищу 
и обогревать жилище, кровать, чтобы спать, стол, на котором есть, лампа 
для освещения. Ни даже лишней шляпы (хотя, если подумать, Уоллис 
вообще не носил шляп) или лишней куртки. 
	Ни журналов, ни бумаг, хотя Уоллис никогда не возвращался от 
почтового ящика с пустыми руками. Он выписывал "Нью-Йорк таймс", 
"Уолл-стрит джорнэл", "Крисчен сайенс монитор", "Вашингтон стар" и еще 
множество научных и технических журналов. Но в сарае не было ни 
журналов, ни книг, что он покупал. Ни, если на то пошло, толстых 
дневников. Там вообще не было ничего, на чем можно писать. Возможно, 
сказал себе Льюис, этот сарай не больше чем маскировка, место, которое по 
совершенно неизвестной причине Уоллис тщательно обставил, чтобы 
создавалось впечатление, будто он именно здесь и живет. Не исключено, 
что на самом деле он живет в доме. Но если дело действительно обстоит 
так, то зачем этот маскарад - не очень, кстати, убедительный? 
	Льюис повернулся к двери и вышел из сарая. Обогнул дом и 
приблизился к крыльцу. На первой ступеньке он остановился и осмотрелся. 
Кругом стояла тишина. Солнце взобралось уже высоко, день обещал быть 
теплым, и весь этот уединенный уголок земли словно успокоился и затих в 
ожидании полуденной жары. 
	Взглянув на часы и убедившись, что у него есть еще сорок минут, 
Льюис поднялся по ступенькам, взялся за круглую дверную ручку и 
повернул - но она не повернулась, лишь скользнули по ней обхватившие ее 
пальцы. 
	Льюис удивился, попробовал еще раз, и снова у него ничего не 
получилось. Как будто дверная ручка была покрыта чем-то твердым и 
скользким, словно пленкой льда, по которой пальцы скользили, не оказывая 
на ручку никакого давления. 
	Он наклонился, стараясь разглядеть, есть ли там какое-нибудь 
покрытие, однако ничего не обнаружил. Ручка выглядела совершенно 
нормально, даже, может быть, слишком нормально. Она была такая чистая, 
словно кто-то совсем недавно протер ее и отполировал: ни пыли, ни 
оставленных непогодой отметин или пятен ржавчины. 
	Льюис попробовал царапнуть ее ногтем, однако ноготь скользнул, 
не оставив на ней никакого следа. Он провел рукой по поверхности двери. 
дерево оказалось таким же скользким. Ладонь совсем не чувствовала 
трения, как будто дверь намазали маслом. Однако никакой смазки там не 
было. Вообще не было ничего, что объясняло бы это непонятное 
скольжение. Льюис отошел от двери и потрогал обшитую досками стену - 
стена была тоже скользкая. Он провел по ней сначала ладонью, затем 
ногтем - результат тот же. Весь дом, казалось, покрыт чем-то скользким и 
гладким, настолько гладким, что даже пыль не садилась на его поверхность 
и непогода не оставляла на нем никаких следов. 
	Льюис подошел к окну и только тут заметил странность, которую 
не заметил раньше, и понял, отчего дом производил такое суровое 
впечатление. Все окна были черными. Ни занавесок, ни штор, ни жалюзи - 
просто черные прямоугольники, похожие на пустые глазницы голого черепа 
здания. 
	Он приник к стеклу, закрывшись с обеих сторон ладонями от света, 
но все равно ничего не разглядел за окном. Перед глазами застыл глубокий 
черный омут, и, что странно, в этой черноте ничего не отражалось. Не 
отражалось даже его лицо. Ничего, кроме черноты, словно свет падал на 
стекло и тут же поглощался, всасывался и оставался там навсегда. Ни 
единого отблеска. 
	Льюис спустился с крыльца и медленно обошел вокруг дома, 
внимательно его разглядывая. Все окна до единого. те же черные 
прямоугольники, впитывающие свет без остатка, все стены такие же 
скользкие и твердые, как возле крыльца. Он ударил по стене кулаком, все 
равно что скала. Обследовав каменный фундамент, Льюис убедился, что и 
там все гладко и скользко. Раствор между камнями лежал неровно, да и в 
самих камнях были трещины, но рука не чувствовала никаких 
шероховатостей. 
	Что-то невидимое покрывало камень - ровно настолько, чтобы 
заполнить щербины и неровности. Но что это, он не понимал. Казалось, оно 
было бесплотно. 
	Выпрямившись, Льюис взглянул на часы. В его распоряжении 
оставалось всего десять минут. Пора уходить. 
	Он спустился по холму к старому заброшенному саду и уже под 
деревьями остановился, чтобы взглянуть на жилище Уоллиса еще раз. 
Теперь дом выглядел иначе. Теперь это было не просто здание. В его 
ожившем облике появилось что-то насмешливое, даже издевательское, как 
будто внутри дома зрело готовое вот-вот вырваться наружу зловещее 
хихиканье. 
	Льюис поднырнул под низкие ветки и двинулся через сад, 
пробираясь между деревьями. Тропинки там, конечно, не было, а трава и 
сорняки вымахали выше колен. Он снова пригнулся, потом обошел дерево, 
которое много лет назад вырвало с корнем во время бури. 
	Время от времени он протягивал руку и срывал яблоки - мелкие 
горькие дички, откусывал кусочек и тут же выбрасывал; ни одного 
съедобного среди них так и не нашлось, словно они всосали из 
заброшенной земли горечь запустения. 
	В дальнем конце сада Льюис наткнулся на забор, поставленный 
вокруг могил. Здесь трава разрослась не так сильно, а на заборе можно 
было заметить следы недавнего ремонта. В изножье у каждой могилы, 
напротив трех простых надгробий из местного известняка, росло по кусту 
пеонов - большие, разросшиеся кусты, посаженные, видимо, много лет 
назад. Поняв, что он наткнулся на семейное кладбище Уоллисов, Льюис 
остановился у ветхой изгороди. 
	Но тут должно быть только два надгробных камня. Откуда взялся 
третий? 
	Он двинулся вдоль изгороди к осевшей калитке, прошел внутрь и 
остановился у могил, читая надписи на надгробьях. Угловатые, неровные 
буквы свидетельствовали о том, что надписи сделаны неопытной рукой. Тут 
не было ни сентиментальных фраз, ни стихотворных строк, ни изображений 
ангелов, ягнят или других символических образов, характерных для 
шестидесятых годов прошлого века, - только имена и даты. 
	На первом камне: Аманда Уоллис 1821 - 1863. 
	На втором: Джедедия Уоллис 1816 - 1866. 
	А на третьем... 
 
 
 
	4. 
 
	- Дайте мне, пожалуйста, карандаш, - сказал Льюис. Хардвик 
перестал катать его между ладонями и протянул Льюису. 
	- Лист бумаги? - спросил он. 
	- Да, если можно. 
	Льюис склонился над столом, и карандаш быстро забегал по 
бумаге. 
	- Вот, - произнес он, передавая лист Хардвику. 
	- Это какая-то бессмыслица, - сказал тот, сдвинув брови. - Кроме 
вот этого символа внизу. 
	- Восьмерка, лежащая на боку. Я знаю. Символ бесконечности. 
	- А все остальное?.. 
	- Не имею понятия, - ответил Льюис. - Так начертано на надгробье. 
Я просто скопировал. 
	- И теперь знаете на память? 
	- Ничего удивительного, если учесть, сколько времени я провел, 
пытаясь понять, что это такое. 
	- Никогда в жизни не видел ничего подобного, - сказал Хардвик. - 
Впрочем, я не специалист и в таких вещах ничего не смыслю. 
	- Пусть вас это не смущает. Об этих символах никто не имеет ни 
малейшего понятия. Тут нет никакого сходства, даже отдаленного, с каким-
то языком или с известными нам письменами. Я консультировался со 
специалистами. Опросил с десяток ученых. Говорил им, что обнаружил эту 
надпись на скале, и, думаю, большинство из них решили, что я чокнутый 
фанатик. Вроде тех людей, которые постоянно пытаются доказать, что в 
доколумбову эпоху в Америке были поселения римлян, финикийцев, 
ирландцев или еще что-нибудь в таком же духе. 
	Хардвик положил лист на стол. 
	- Я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали, что сейчас у вас 
вопросов стало больше, чем вначале. Тут и молодой человек, которому 
больше ста лет, и гладкий, скользкий дом, и третье надгробье с 
непостижимой надписью. Вы ни разу не говорили с Уоллисом? 
	- С ним никто не говорил. Кроме почтальона. Когда Уоллис 
выходит на свою ежедневную прогулку, он берет с собой ружье. 
	- И что, люди боятся заговаривать с ним? 
	- Вы имеете в виду из-за ружья? 
	- Да, пожалуй. Почему он всегда при оружии? 
	Льюис покачал головой. 
	- Не знаю. Я пытался найти этому какое-то объяснение, понять, 
почему он всегда берет с собой ружье. Насколько мне известно, он не 
сделал из него ни одного выстрела. Однако я не думаю, что местные 
жители не вступают с ним в разговоры, потому что он вооружен. Уоллис 
для них - анахронизм, нечто из прошлого века. Я уверен, его никто не 
боится. Он слишком долго жил там. Слишком привычен. Он просто часть 
этих мест - такой же привычный, как деревья или скалы. Но при этом 
особого расположения к нему тоже никто не испытывает. Подозреваю, что, 
встретившись с ним лицом к лицу, большинство местных жителей будут 
чувствовать себя не очень уютно. Он не такой, как все, - нечто большее и 
одновременно нечто меньшее. Как человек, утративший свое человеческое 
естество. Я думаю, втайне многие соседи даже немного стыдятся его, 
потому что он каким-то образом может быть, невольно, обошел старость 
стороной, а старость - это одно из наших наказаний, но в то же время и 
одно из неотъемлемых прав человека. Может быть, этот затаенный стыд в 
какой-то степени объясняет и их нежелание рассказывать об Уоллисе. 
	- Вы наблюдали за ним долго? 
	- Поначалу - да. Но теперь у меня группа. Мои сотрудники следят 
за ним посменно. У нас больше десятка наблюдательных постов, и их мы 
тоже периодически меняем. Но каждый день и каждый час дом Уоллиса 
находится под наблюдением. 
	- Я смотрю, вас эта ситуация заинтересовала всерьез. 
	- И не без оснований, - ответил Льюис. - Я хочу показать вам еще 
кое-что. 
	Он наклонился, поднял кейс, стоявший у кресла, раскрыл его и, 
достав пачку фотографий, передал их Хардвику. 
	- Что вы на это скажете? 
	Хардвик взял фотографии. И внезапно застыл. Лицо его 
побледнело, руки затряслись. Затем он принялся аккуратно раскладывать 
фотографии на столе, но взгляд его удерживала первая - та, что лежала 
сверху. Льюис увидел в его глазах вопрос и сказал: 
	- В могиле. В той самой, где надгробье с непонятными 
закорючками. 
 
 
 
	5. 
 
	Аппарат связи пронзительно засвистел. Инек Уоллис отложил 
дневник и встал из-за стола. Прошел через комнату к аппарату, нажал 
кнопку и вставил ключ. Свист прекратился. 
	Из аппарата донеслось гудение, и на экране появились слова - 
сначала едва различимые, но с каждой секундой все более отчетливые: 
	НОМЕР 406 301 СТАНЦИИ 18 327. ПУТЕШЕСТВЕННИК В 16 
097.38. 
	ЖИТЕЛЬ ПЛАНЕТЫ ТУБАН-VI. БАГАЖА НЕТ. 
ЖИДКОСТНЫЙ КОНТЕЙНЕР НОМЕР 3. СМЕСЬ 27. 
	ОТПРАВЛЕНИЕ НА СТАНЦИЮ 12 892 В 16 439.16. ПРОШУ 
ПОДТВЕРЖДЕНИЯ. 
	Инек взглянул на большой галактический хронометр, 
закрепленный на стене. До прибытия гостя оставалось еще три часа. 
	Он коснулся другой кнопки, и из щели на боку аппарата выполз 
тонкий металлический лист с текстом сообщения. Дубликат автоматически 
поступил в архив. Послышался щелчок, и экран опустел до следующего 
послания. 
	Инек вытащил металлическую пластинку с двумя дырочками и 
подколол в досье, затем опустил руки на клавиатуру и напечатал: 
	НОМЕР 406 301 ПОЛУЧЕН. ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ГОТОВНОСТИ 
В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ. 
	Текст высветился на экране, и Инек не стал его стирать. Тубан-VI? 
Интересно, кто-нибудь оттуда уже бывал здесь? Уоллис решил, что, 
закончив дела, непременно заглянет в картотеку и проверит. 
	Путешественнику требовался жидкостный контейнер, и такие 
гости, как правило, оказывались наименее интересными. Завязать с ними 
разговор удавалось далеко не всегда, поскольку их языковые концепции 
часто вызывали слишком много трудностей для понимания. А нередко и 
сами мыслительные процессы этих существ столь значительно отличались 
от человеческих, что с ними невозможно было найти точку 
соприкосновения. 
	Хотя так случалось не всегда. Уоллис вспомнил, как несколько лет 
назад к нему попал такой вот обитатель жидкой среды откуда-то из 
созвездия Гидры (или из Гиад?), с которым они проговорили всю ночь, и 
так было интересно, что Инек едва не пропустил время отправки гостя на 
станцию назначения. Это довольно путаное общение (едва ли его можно 
было назвать беседой) продолжалось всего несколько часов, но оставило у 
него ощущение товарищеской, даже братской близости. 
	Он - а может быть, она или оно, поскольку у них как-то не 
возникло необходимости прояснить этот вопрос, - больше на станции не 
появлялся. Впрочем, так случалось часто. Очень немногие из гостей 
останавливались на его станции на обратном пути. Большинство из них 
просто следовали к своей цели. 
	Но он (она или оно) остался в его записях. Черным по белому. Как 
и все остальные. До единого. Черным по белому. Ему потребовался, 
вспоминал Уоллис, почти весь следующий день, чтобы, сгорбившись за 
столом, описать услышанное: все рассказанные истории, все впечатления о 
далеких, прекрасных и манящих мирах (манящих, потому что так много 
было там непонятного), все тепло товарищеских отношений, возникших 
между ним и этим странным, уродливым, по земным меркам, существом с 
другой планеты. И теперь в любой день по желанию он мог вытащить из 
длинного ряда стоящих на полке дневников тот самый и вновь пережить 
памятную ночь. Хотя он ни разу этого не сделал. Странно, отчего-то ему 
всегда не хватает времени, или кажется, что не хватает, - на то, чтобы 
перелистать и перечитать хоть что то из записанного за долгие годы... 
	Он отвернулся от аппарата связи и подкатил жидкостный 
контейнер номер три под материализатор, установил его точно на место и 
закрепил. Затем вытянул из стены шланг, нажал на селекторе кнопку номер 
27 и заполнил контейнер. Шланг, когда он его отпустил, сам уполз обратно 
в стену. 
	Уоллис вернулся к клавиатуре, убрал текст с экрана и послал 
подтверждение о полной готовности к приему путешественника с Тубана, в 
свою очередь получил двойное подтверждение с центральной станции и 
перевел аппарат в состояние готовности для новых сообщений. 
	Затем прошел к картотечному шкафу, расположенному у 
письменного стола, и вытянул ящик, заполненный карточками. Да, 
действительно: Тубан-VI. И число: 22 августа 1931 года. Инек прошел 
через комнату к стене, от пола до потолка заставленной полками с книгами, 
журналами, его дневниками, и, выбрав нужную тетрадь, вернулся к столу. 
	22 августа 1931 года, как он обнаружил, открыв соответствующую 
страницу, выдалось совсем мало работы: всего один путешественник с 
Тубана-VI. И хотя записи о том дне занимали целую страницу, исписанную 
его мелким, неразборчивым почерком, гостю он посвятил всего один абзац: 
	~Сегодня прибыл сгусток с Тубана-VI. По-другому, пожалуй, и не 
скажешь. Просто масса живой материи, и эта масса меняла форму, то 
превращаюсь в шар, то растекалась по дну контейнера, словно блин. Потом 
она сжималась, втягивая края внутрь, и снова превращалась в шар... 
Перемены происходили медленно, и в них был заметен определенный ритм, 
но только в том смысле, что они повторялись. По времени каждый цикл 
отличался от предыдущего. Я пробовал хронометрировать их, но не смог 
установить четкой периодичности. 
	Самое короткое время до полного завершения цикла составило 
семь минут, самое долгое - восемнадцать. Может быть, за более 
длительный срок можно было бы уловить повторяемость и по времени, но у 
меня не хватило терпения. Семантический транслятор не сработал, но 
существо издало несколько резких щелчков - как будто хлопнуло 
клешнями, хотя никаких клешней я у него не заметил. И, только проверив 
по пазимологическому справочнику, я понял смысл этого обращения. Гость 
сообщал, что с ним все в порядке, что внимания ему не требуется и что он 
просит не беспокоить его. Я так и поступил.~ 
	В конце