ты,  маленькая?  Не  надо...  -  сказала  мать.  Но  дочь  уже
выпрямилась. Из прокушенной кожи на кулачке сочилась кровь.
     - Нет, мама, уже все, все... - выдохнула она. - Уже все, правда,  все
ведь... правда... что же тут поделаешь...
     - Дети подлежат немедленной регистрации и передаче в фонд сохранения,
- сказал командир, тактично дождавшись, когда она успокоится.  -  Впрочем,
хорошо  зарекомен...  довавшие  себя  перед  администрацией   люди   будут
допускаться в воспитание. Прошу к рояль.
     Первый звук  показался  другу  музыканта  удивительно  фальшивым.  Он
вздрогнул, искательно глянул в  сторону  командира  и,  словно  извиняясь,
пробормотал, чувствуя почти непереносимое отвращение к себе:
     - Загрубели руки...
     Какое падение, подумал он с тоской. Ну что ж, падать так падать.  Что
мне еще остается. И он добавил самым  заискивающим  тоном,  на  какой  был
способен:
     - Вы уж не взыщите...
     Крыса в черном смотрела на его руки спокойно и внимательно. Только бы
не сбиться, думал друг музыканта, беря аккорд за аккордом. Он играл ту  же
вещь, что звучала здесь только что. Все равно втроем, или даже  вчетвером,
мы не дошли бы до реки, думал он. А если бы дошли, там оказалась бы та  же
пустыня. И если б там даже были кисельные берега, что бы мы стали  делать?
Как жить? Да если б даже и сумели что-то наладить, скоро упадет луна, -  и
этому-то уж мы ничего противопоставить не сможем. Остается надеяться  лишь
на крыс, они-то придумают выход. Вначале казалось, будто пилот знает,  что
делает, но он был всего  лишь  честолюбивым  и  беспомощным  маньяком,  не
сумевшим даже спасти нас из этой западни... Интересно, о  чем  думал  тот,
когда играл? У него было такое лицо, будто он на что-то надеется. А на что
надеяться в этом аду, в этом дерьме? На пилота? На крыс? Господи,  а  ведь
я, быть  может,  последний  музыкант-человек.  Самый  лучший  музыкант  на
планете... Самый лучший! Только бы не наврать, не  сфальшивить!  Ну?  Ведь
получается, черт бы вас всех побрал.  Нравится  вам,  а?  Нравится?!  Ведь
получается! Ну что ты стоишь, тварь, что молчишь, я кончил...
     -  То,  как  вы  играете,  пока  не  хорошо,  -  сказал  командир   и
наставительно поднял короткую лапку, выставив коготок указательного пальца
прямо перед носом друга музыканта. - Вам  следует  чаще  тренировать  ваши
пальцы.
     Когда бурая луна перестала распухать от ночи к ночи и стало очевидно,
что орбита ее  каким-то  чудом  стабилизировалась;  когда  приметный  дом,
одиноко рассекавший льющийся над  пустыней  и  руинами  ветер,  постепенно
заполнился изможденными,  иссохшими,  подчас  полубезумными  людьми,  друг
музыканта репетировал уже по девять-десять часов в сутки. С  автоматом  на
груди он сидел на вращающемся табурете, ревниво  озирался  на  теснившихся
поодаль новеньких и,  как  расплющенный  честолюбивой  матерью  семилетний
вундеркинд, долбил одни и те  же  гаммы.  И  мечтал.  Мечтал  о  том,  что
вечером, или завтра, а может, хотя бы послезавтра,  слегка  усталый  после
очередной операции, но, как всегда, безукоризненно умытый  и  затянутый  в
чернь и серебро, без пятнышка крови на сапогах, придет его властный друг -
возможно, вместе с другими офицерами, - взглядом раздвинет подобострастную
толпу и, то задумчиво, то нервно подрагивая розовым хвостом, будет слушать
Рахманинова или Шопена.
     Дочь, не щадя ни себя, ни будущего ребенка, который начинал уже нежно
разминаться и потягиваться в ее набухшем, как луна, чреве,  ночи  напролет
проводила в окрестных  развалинах,  едва  ли  не  до  кипения  прокаленных
свирепым  дневным  полыханием,  и  рылась  в  металлической   рухляди,   в
человеческих останках, разыскивая  для  мужа,  опасавшегося  хоть  на  миг
отойти от рояля, недострелянные обоймы.  Ближе  чем  на  пять  шагов  друг
музыканта никого не подпускал к инструменту; даже случайные посягательства
на  невидимую  границу  он  ощущал  физически,  как  неожиданное   влажное
прикосновение в темноте, - и его тренированные пальцы в  панике  падали  с
белоснежных клавиш "Стейнвея" на спусковой крючок "ингрема". По  людям  он
стрелял без колебаний.





                             Вячеслав РЫБАКОВ

                              ВЕЧЕР ПЯТНИЦЫ




     - На сегодня, видимо, все, - изобразив интеллигентное неудовольствие,
произнес Гулякин.
     Похоже было на то. Тяжелый  останов  -  штука  довольно  обычная,  но
выбивает из колеи и людей, и машину. Свирский принялся сворачивать длинную
бумажную простыню. Простыня была сверху донизу исписана на языке,  который
эвээмствующие снобы именуют, как монарха, "пи-эль первый", а люди  деловые
называют просто  "поел  один".  Шизофренически  однообразный  мелкий  узор
бледно-сиреневого  цвета  шуршащими  рывками  передергивался   по   столу.
Постников звонко захлопнул "дипломат" и сказал:
     - Может, и к лучшему.
     - Да, Дмитрий, - отозвался Гулякин. - Ты правда какой-то серый.
     - Душно, - несмело вступился за смолчавшего Постникова  его  недавний
аспирант Свирский. Аккуратно пропуская друг друга в дверь по  антиранжиру,
они  покинули  терминальный  зал:  кандидат  Свирский,  доктор  Постников,
профессор Гулякин.
     - За выходные, Борис, я просил бы вас сызнова проверить программу.
     - Конечно. Разумеется, Сергей Константинович.
     - Это все не дело. У меня буквально коченеют клешни, когда машина  не
пашет!  -  После  пятидесятилетнего  юбилея  элегантный  профессор   вдруг
принялся обогащать свою речь молодежной лексикой. Ученый Совет был у  него
теперь не иначе как тусовкой. Постников коротко покосился  на  шефа.  Тот,
уловив блеснувшую сбоку веселую искру, сказал с напором: -  Да,  да!  Если
что - звоните мне прямо на дачу.
     Крутя ключи на пальце, Гулякин шустро сбежал сквозь густую  городскую
духоту по  ступеням  парадного  крыльца  к  своему  "жигульку"  -  изящные
австрийские туфли твердо, как копытца, щелкали по асфальту. В полуприседе,
упираясь в колени руками  и  свесив  белоснежные  космы  на  лоб,  Гулякин
несколько раз обошел вокруг машины,  пристально  вглядываясь  куда-то  под
нее.
     - Что вы там ищете, Сергей Константинович? - спросил сразу вспотевший
на вечернем припеке Свирский. - Золото и брильянты?
     - Уран, - ответил Гулякин и с едва уловимой  натужинкой  распрямился.
Перевел дух и вдруг, открывая дверцу, заорал высоцким голосом:  -  Я  б  в
Москве с киркой уран нашел  при  такой  повышенной  зарплате!..  Тачка  не
нужна?
     Свирский  пожал  плечами,  стеснительно  улыбаясь.  Постников  сказал
ехидно:
     - Куда нам спешить в такую жару. Дачи нету. Погуляем тут.
     - Завистник! - засмеялся Гулякин. - Придется завещать дачу с  мебелью
и незамужней дочерью тебе, Дмитрий... Нет, кроме  шуток!  Борис,  заткните
уши субординативно!
     Свирский четко выронил портфель и, растопырив локти, сунул в уши свои
длинные, покрытые черными волосками пальцы.  На  какой-то  миг  Постникову
показалось, что пальцы войдут на всю длину.
     - Правда, поехали, - негромко попросил Гулякин. - Ты, ей-богу, серый.
Плюнь на все. Мы по тебе соскучились как-то... посидим, похохочем, в речке
выкупаемся... Лида нам споет. Мои плавки тебе подходят, помнишь?
     - Спасибо, - Постников неловко покосился на застывшего с  пальцами  в
ушах Свирского. - Подумать надо. Скоро Совет, мне докладывать.
     - Черт. Эта тема  сожжет  тебя  ощущением  ответственности.  Дмитрий,
плюнь, надорвешься. Один неловкий шаг - и Губанов тебя проглотит вместе  и
с потрохами, и с заботами о человечестве, даже я не прикрою. Я уж не  тот,
Дмитрий.
     Постников  усмехнулся  и  сделал  Свирскому  знак  вытащить   пальцы.
Свирский  вытащил,  подцепил  опрокинувшийся  портфель.   Мимо   текли   к
остановкам  усталые,  распаренные,  предвкушающие   отдых   люди.   Фырча,
разъезжались машины со  стоянки.  Все  спешили  -  вечер  пятницы,  погода
блеск...
     - Вольно, - сдался Гулякин. - Вверяю  вам  учителя,  Борис.  Берегите
его. Он нужен людям. - Провалился, складываясь в  коленях  и  в  поясе,  в
кабину, и "жигуленок", хрюкнув, ровно заурчал, а потом, загодя  помаргивая
левым поворотом, покатил к Карусельной.
     Некоторое время шли молча.
     - Что за ритуал у Сергея Константиновича? - спросил затем Свирский. -
Который раз вижу, как он вприсядку ходит у машины...
     - А... - сказал Постников. - Это  уж  три  года  как  ритуал.  Купите
машину если - поймете.
     Какой-то шутник подставил  под  колесо  одной  из  стоявших  машин  -
случайно это оказалась  машина  Гулякина  -  обрезок  наточенной  стальной
проволоки. Минут через  двадцать  езды  обрезок,  впившийся,  едва  машина
тронулась, в протектор, дошел до камеры. Машину на полном ходу швырнуло на
тротуар, на катившую коляску женщину. Постников, сидевший сзади, так и  не
понял, каким виртуозным усилием профессор ухитрился  ее  не  убить.  Но  к
вечеру у Гулякина уже был инфаркт.
     Молча Постников и Свирский протолкались сквозь  толпу  на  остановке.
Толпа нервничала, завидев накрененный, наезжающий с натужным воем  усталый
ящик троллейбуса; все старались выбраться поближе к краю тротуара.
     - Надежды юношей питают... - пробормотал Свирский, когда  его  пихнул
острым углом сложенного велосипеда молодой человек, мрачно рвавшийся к той
точке пространства, где, по его расчетам,  долженствовал  оказаться  вход.
Переполненный троллейбус даже не стал останавливаться - чуть притормозил у
остановки, а потом, взвыв, опять наддал и бросился наутек. Так и казалось,
что он прячет глаза от стыда. Стайка девиц,  протянувших  было  юные  руки
вцепляться в склеенные напластования  тел,  вываливающиеся  из  дверей,  с
остервенелым хохотом завопила ему вслед: "Я в синий троллейбус  сажусь  на
ходу!.."
     - А что, Дмитрий Иваныч, - вдруг как бы запросто сказал  Свирский,  -
вы ведь не спешите?
     - Нет, - улыбнулся Постников, - совершенно не спешу.  Сын,  напротив,
просил прийти как можно позже.
     - Как это?
     - Ну, как...  Вспомните  себя  в  девятнадцать  лет.  Подрос  молодой
хищник, имеет полное право - и даже биологическую  обязанность  -  владеть
своим уголком прайда. А у нас вся саванна  -  тридцать  четыре  квадратных
метра.
     - Пойдемте ко мне, - решился Свирский. - Две  остановки  всего.  Чай.
Цейлонский.
     - Спасибо, Борис, - виновато сказал  Постников.  -  Знаете,  я  лучше
пройдусь. Подумать надо.
     - Об этом?
     - О чем же еще? Сергей сказал сейчас: тема эта может сжечь  ощущением
ответственности. Верно. Знание дает силу, но  не  только  силу,  а  еще  и
ответственность...
     - Как и любая сила.
     - Да, но тут еще сложнее.  Умножая  знания,  умножаешь  скорбь,  так,
кажется?
     - Не помню, - Свирский пожал плечами.
     - Словом, если понимать скорбь как  ответственность,  которую  вполне
можешь осознать, знаний хватает, но совершенно нет сил эту ответственность
реализовать...
     - Поди-ка реализуй! - с неожиданной болью выкрикнул Свирский.
     Постников покивал.
     - Правда. Природе ведь все равно.  Это  только  нам  кажется,  что  у
человека по сравнению с другими  ее  творениями  есть  особые  привилегии.
Вымерли динозавры, вымерли панцирные рыбы, вымерли мамонты. Кто только  не
вымер! Адаптационные способности вида ниже потребных при данном  изменении
среды, и... как говаривал в ранней молодости мой сын: хоп,  и  все.  Какая
разница, что человек, в отличие от прочих, изменения  среды  создает  себе
сам. Но фатального состояния модели все  же  не  демонстрируют,  Борис,  я
прошу вас это отметить и не забывать.
     - А! - Свирский махнул рукой.
     На углу Карусельной  и  Шостаковича,  возле  окруженного  пятислойной
очередью лотка с мороженым, он втиснулся в  "четверку"  и  уже  из  дверей
помахал Постникову. А Постников тоже помахал  и  некоторое  время  смотрел
вслед трамваю, с грохотом набиравшему  скорость.  Первоначальная  сущность
разума, думал Постников, была более чем скромна:  стараться  получать,  не
отдавая. Стать сильнее сильного. Извернуться. Вот главное.  Перехитрить  -
не только зверя, но и  человека  другого  племени,  воспринимавшегося  как
зверь,  как  камень,  как  любой  предмет  противостоящей  природы.   Даже
обозначался-то  словом  "человек"  лишь  человек  своего   племени.   Вот.
Остальное - от лукавого, остальное - выдумки самого разума. И только время
и практика показывают, какие выдумки верны. Обыденная  жизнь  первобытного
стада превратила стадо в общество. Среда обитания  -  социальная  среда  -
изменилась. Человек вынужден был приспособиться - возникли мораль,  право,
нравственность. Иначе общество рухнуло бы из-за нескончаемой грызни людей,
получивших  вместе  с  разумом  амбиции  и  подлость.  В  сущности,  думал
Постников,  после  оледенения  социальная  среда  до  сих   пор   являлась
единственным фактором,  вызывавшим  приспособительные  реакции  вида  Хомо
Сапиенс. Правда, теперь вот - антропогенное воздействие  на  климат,  будь
оно неладно, бессмысленно  количественная  индустриальная  гонка:  больше,
больше, больше!.. А в перспективе вообще уничтожение биосферы. Но это тоже
социальные явления. Интересно, в древности  природные  условия  определяли
тип  социума:   кочевое   общество,   ирригационное   общество,   полисное
общество... а теперь наоборот  уже  -  тип  социума  определяет  природные
условия, в  которых  социум  пребывает.  Хотя,  конечно,  громко  сказано:
определяет. Очень сильно портит или не очень сильно портит  -  вот  и  вся
разница...
     Его толкнули - он  извинился.  Это  один  из  двух  проходивших  мимо
мальчиков задел его, размахивая руками в горячем споре. Мальчикам было лет
по двенадцать. "Дубина, только в салоне стригись! Да не во всяком, я  тебе
покажу. Переплатить, конечно, придется - да что, предки тебе лишний  чирик
пожалеют?"  Чирик,  отметил  незнакомое  слово  Постников.  Вероятно,  это
червонец. Он попытался вспомнить, о чем мог говорить с такой горячностью в
двенадцать лет. Про спутники? Нет, это было еще до  спутников.  Двенадцать
мне стукнуло в пятьдесят шестом, с некоторым  усилием  сообразил  он.  Эх,
пятьдесят шестой, пятьдесят шестой... Спутники, спутники...
     Сколько раз мне  приходилось  участвовать  в  спорах  о  наличии  или
отсутствии нравственного  прогресса!  Дескать,  интеллектуальный  есть,  а
нравственного нету, все мы, пусти нас на волю, питекантропы. Очень  модно.
Но,  во-первых,  пусти  нас  на  волю  -  то  есть  не  учи,  -  мы  и   в
интеллектуальном смысле будем питекантропы,  научная  литература  сама  по
себе, а мозги  -  сами  по  себе.  А  во-вторых,  можно  шесть  тысяч  лет
долдонить: будьте добрее, будьте хоть чуточку  умнее!..  -  но,  пока  это
реально не требуется, пока можно выжить без этого, люди, натурально, живут
без этого, а кому не живется, тот  и  впрямь  урод.  Невозможно  забегание
вперед большинства особей вида. Могли разве водяные твари еще до выхода на
сушу отрастить - или заставить своих  детенышей  отрастить  -  крылья  или
шерсть из тех соображений, что это прогрессивно и обязательно произойдет в
будущем? Все преждевременные  мутанты  беспощадно  уничтожаются  природой.
Общество для человека такая же среда обитания,  как  и  природа.  Возможны
мутации, в результате которых возникают присущие другой  социальной  среде
психотипы, - но, коль скоро  среда  эта  еще  не  существует,  мутация  не
закрепляется... и такие люди гибнут, как погиб  бы  любой  земной  зверек,
вдруг родившись на планете с утроенной тяжестью или хлорной атмосферой,  -
ничего не понимая и ничего никому не в состоянии объяснить...
     Он провел рукой по голове, обследуя волосы. Жена, кстати,  уже  месяц
жужжит, чтобы подстригся, да еще десять дней, как  уехала...  Спешить  все
равно некуда. Постников завертелся,  пытаясь  вспомнить,  где  может  быть
ближайшая парикмахерская. Салон за лишний чирик уж пускай пацаны ищут...
     Мы пытались определить условия, при которых возникла бы  неизбежность
общего подъема на новый уровень  нравственности.  Весь  спектр  стабильных
состояний оказался в этом смысле бесплоден. Это подтверждается:  за  шесть
тысяч лет государственности, за исключением моментов некоторых  социальных
потрясений, принцип утилитарного отношения людей  друг  к  другу  и  групп
людей к группам людей, меняя формы, обеспечивал  оптимальные  отношения  с
социальной средой. От эгоизма Заратуштры до эгоизма Карнеги.  Моделировали
мы и глобальные катастрофы. Не  помогает.  Либо  катастрофа  непреодолима,
тогда... хоп, и все. Либо преодолима на пределе сил, тогда результат прямо
противоположен желаемому - полное обесценивание  культуры  и  человеческой
жизни,  фашистский  прагматизм,  а   после   пирровой   победы   некоторое
"раскисание", "гуманизация" возникшей структуры, но не до прежнего уровня.
     Попытки проанализировать с этой  точки  зрения  реально  существующую
угрозу вначале казались... кощунственными, что ли. Но соблазн пересилил  -
слишком уж уникальна она по генезису.  Она  пришла  не  извне  и  даже  не
вследствие отдельных злодейств и просчетов, а из самой жизни человечества,
из  всей   направленности   техногенного   развития,   она   -   результат
жизнедеятельности вида. Очевидно, она не могла не  возникнуть.  Она  вновь
резко  изменила  социальную  среду  обитания   и   вызвала   необходимость
приспособительной реакции. Какой?
     В парикмахерской млела  очередь.  Немногочисленные  стулья  все  были
заняты.  За  стеклянной   дверью   жужжали   машинки,   звякали   ножницы,
посмеивались, переговариваясь, мастерицы.  Под  окном  рокотал  широченный
проспект  Королева,  дымясь  черными  выхлопами  стартующих  с   остановки
"Икарусов". Постников прислонился к стене, и сразу за ним  вошел  пожилой,
прихрамывающий  мужчина.  К  его  поношенному  пиджаку  были   прикреплены
скромные орденские планки.  Ему  уступили  место,  и  он  сразу  развернул
газету. Парень в мощных очках и куцей бороде, углубленный в манфредовского
"Наполеона",  -  тарлевского   "Наполеона"   с   торчащими   бесчисленными
закладками он, встав, зажал под мышкой, -  отошел  к  окну  и  положил  на
подоконник свой пластиковый пакет, из которого  торчали  зеленые  хвостики
лука и коричневый край круглого хлеба. Значит, я еще  с  виду  ничего,  не
старый, подумал Постников без особой радости.  Сесть  бы...  Уйти  бы.  Он
заколебался, но не ушел. Надо, раз уж собрался, а то когда еще...  Ноги  у
него гудели, по спине текло. Сердце шевелилось нехотя и как бы в  тесноте.
"...Беспрецедентный рост преступности, - говорило радио в  соседнем  зале,
где  маялись  женщины.  -  Новым  подтверждением  этому  служит  трагедия,
произошедшая в одной из школ города Пьюласки,  штат  Теннесси.  В  прошлый
вторник ученики всех восьми ее  классов  одновременно  облили  бензином  и
подожгли  вошедших  в  классы  для  проведения  занятий  учителей.  Семеро
педагогов  погибло,  в  их  числе  одна   женщина,   двадцатичетырехлетняя
преподавательница литературы Джорджия Холлис..."
     Утилитарный принцип, думал Постников, предполагает деление на "своих"
и "чужих". В существовании "своих" индивидуум  заинтересован,  "чужих"  он
воспринимает как одно из явлений противостоящей ему природы. В  отношениях
со "своими" норма - эквивалентный обмен. Подъем  над  нею  -  бескорыстие,
самопожертвование - подавляет утилитарный принцип  и  издавна  воспевается
как образец для подражания. В  отношениях  с  "чужими"  этическим  идеалом
служит уже эквивалентный обмен всего лишь, а нормой -  стремление  урвать,
сколько удастся. Получить, не отдавая. Извернуться, перехитрить. То есть -
использовать, как используется  любой  иной  предмет  природы.  Подавление
утилитарного принципа не вызывает здесь восхищения  -  оно  воспринимается
как  измена  "своим".  Адаптационные  возможности  утилитарного   принципа
исчерпаны именно потому, что он подразумев