ет, нет! Спокойнее! Давай сначала. Я должен поступать как хочу.
Поступать нечестно я не хочу. Но поступать  неправильно  я  тем  более  не
хочу! Разве могут честное и правильное  не  совпадать?  Неправильное  быть
честным,  а  нечестное  -  правильным?  Но  ведь,  взяв  карабин,  получив
преимущество,  я  поступлю  нечестно.  А  отказавшись  от  преимущества  -
поступлю неправильно... и, в конечном счете, тоже нечестно по отношению  к
доверившимся мне!..
     Ерунда! Какое это преимущество -  взвалить  на  себя  груз  подлости,
взять отвратительный механизм убийства, подброшенный для искуса...
     А если увидишь, что противник собирается применить его против тебя?
     А если он не собирается вовсе?
     Я все равно не смогу выстрелить! Для чего же брать эту дрянь?
     Да, но как на это смотрят Сокровенные?
     Этого нельзя знать! Этого никто никогда не знает!!
     Погоди. Подумай еще. Как следует подумай. Ведь не может  быть,  чтобы
из этой неожиданной чепухи не было выхода. Решение  где-то  рядом,  только
надо успокоиться. Ошибиться нельзя! Солт резко встал. Его колотило.
     Рассуждай логически. Взять  -  значит  обрести  силу,  доказать  свое
умение пользоваться любой случайностью для достижения цели. Не  исключено,
что  это  приведет  к  победе.  Но  взять  -  значит  поступить  трусливо,
признаться в бессилии достичь цели средствами, допустимыми в рамках  твоей
же собственной морали. Не исключено, что это приведет к поражению.
     Солт хрипло рассмеялся.
     Значит, выбрать логически нельзя в принципе. Для этого нужно  заранее
знать либо универсальные аксиомы - это невозможно, даже если они  есть,  -
либо  конечный  результат  обусловленных  выбором   действий.   Это   тоже
невозможно.
     А ведь если я не могу понять, что делать, значит, я... не вполне верю
в моральные аксиомы моего народа... значит, в городе что-то  неладно!  Так
это могут понять Сокровенные!
     Но  разве  это,  напротив,  не   доказательство   перспективности   -
отсутствие тупой самоуверенности, критический подход к себе и к миру?
     У тебя нет времени! Пауза в тупике - не в твою пользу! Думай быстро и
правильно!
     Значит, брось думать!
     И зачем только я полез в этот сундук.
     Для Сокровенных любопытство - достоинство?
     Не смей думать об этом!
     Может ли быть так, что тот не заинтересовался сундуком?
     Не смей, не смей об этом думать, слышишь? Этого нельзя знать!
     Зачем я только в него полез...
     Ну вот. Не можешь справиться с ситуацией  и,  как  плохо  воспитанный
малыш, вместо того чтобы  искать  выход,  начинаешь  жалеть  о  содеянном.
Уклонение от действий, пусть не  обязательных,  но  расширяющих  знание  о
мире, - признак трусости, нищеты духа!
     Или организованности?
     Надо идти. Пока я не сошел с ума, надо идти вперед.
     А ведь тот, быть может, не колеблется. Идет с карабином на изготовку,
уверенный, что поступил правильно и что я поступил так же... а если не так
же, то и очень даже удачно, в противники дурак попался...
     А   ведь   это    недоверие    -    неоправданное,    необоснованное,
немотивированное недоверие к нему - тоже не  в  мою  пользу.  Почему  это,
собственно, я решил, что тот подлее меня? В глубине души,  значит,  я  сам
подлец? Не иду на подлость только боясь, что Сокровенные накажут...
     Но разве не достоинство - осторожность?
     Но разве не недостаток - трусость?
     Если бы только смерть! Город!..
     Солт уже знал,  как  это  будет.  Это  будет  вдруг.  Но  в  короткое
ускользающее мгновение, прежде чем мир погаснет,  он  успеет  понять,  что
проиграл, что город его обречен, и все уже ясно, и все уже непоправимо.
     Что станется с Жале во Внутренних мирах?
     Почему ты задумался о Внутренних мирах?  Ты,  кажется,  уже  собрался
проигрывать? Уже решил, что проиграл? Уже проиграл в душе?
     А может, взять  карабин  с  собой,  только  батарейку  вынуть?  Можно
пугнуть, а повредить - нет...
     Кого ты  хочешь  обмануть?  Себя?  Сокровенных?  Это  верх  трусости,
гнусности, бессилия: отказаться не хватает смелости,  но  и  решиться  нет
сил, и начинаешь мелко, пакостно, половинчато изворачиваться...
     Мне что за дело, как поступит мой враг? Мне  не  выгадывать  надо,  а
жить, быть собой. Разве может быть одна мораль для друзей,  другая  -  для
тех, кого не знаешь? Не может. Значит, я должен доверять ему как другу.  И
ему будет хуже, если он обманет это доверие.
     Пусть он меня убьет. Это подлость, я уверен. Его подлость погубит его
город. Его, а не мой. Пусть он меня убьет!
     Разве не достоинство - равный подход ко  всем,  соблюдение  принципов
всегда, с кем бы ни столкнула судьба?
     Но разве не недостаток  -  неспособность  к  маневру,  из-за  которой
распрекрасные  принципы  обращаются  в   благоглупость,   порядочность   в
подлость, добро в зло - потому что приводят к поражению?
     Это  какой-то  кошмар!  Зацепиться  не  за  что!  Любое  человеческое
качество - любое! - в зависимости от ситуации может оказаться и хорошим, и
плохим. Но ведь не мы выбираем ситуации, жизнь выбирает!
     А почему, собственно, не мы?
     И в самой грязной ситуации главное  -  не  запачкаться,  не  изменить
себе, остаться честным.
     Хороша честность, если она отдает меня  на  милость  чужака.  Это  не
честность, а уход от  ответственности  -  пусть  думают,  пусть  действуют
другие,  я  честный,  эта  ситуация  не  для  меня!..  Дайте  мне  другую,
поблагороднее, или я палец о палец не  ударю...  В  гробу  я  видал  такую
честность!
     Если бы я был умнее, я, быть может, придумал бы, как поступить.  Если
бы я был глупее, я, быть может, вообще бы не задумался.  Но  я  такой  как
есть! И мне, мне решать!
     А может, все мои муки - это лишь доведенная до предела  растерянность
раба, не могущего отгадать, чего желает хозяин? Как бы угодить? Как бы  не
проштрафиться? Чего изволите? А он не отвечает, усмехается молча и  только
поигрывает плетью...
     В окно струились, влетали  запахи  леса  -  волна  смолистого,  волна
медового...
     Тут Солт вдруг понял, что как мишень стоит у окна.
     Бревенчатая стена, казалось,  рухнула  на  него  -  так  стремительно
прянул он в дальний угол, заросший  лохмотьями  паутины.  Больно  ударился
плечом. Сполз на пол. Затравленно озираясь, вжался в стену спиной.
     Далеко  сундук!  Если  сейчас  заскрипят   ступеньки   крыльца...   и
распахнется дверь... и кто-то... с оружием... с оружием!
     Внезапно он как бы увидел  себя  откуда-то  сверху,  представил,  как
жалко и нелепо выглядят его метания для того, кто знает ответ, и  едва  не
застонал от унижения и стыда.
     Что за мерзость! Почему в городе всем это кажется  нормальным  -  эта
дьявольская пытка... это  издевательство...  Разве  нет  иного  выхода?  А
неизбежность гибели городов - не одного, так другого?.. Я ничего не  знаю,
но я чувствую, что ситуация эта подла и грязна с самого  начала.  Раз  она
обращает честность в подлость - она  не  имеет  права  существовать!  Я  и
выигрывать-то не хочу такой ценой! Я не хочу проиграть, но и  выиграть  не
хочу тоже. Кто все это измыслил, зачем?!
     Да провались они, Сокровенные эти! Нет мне дела до них! Поди  угадай,
что им взбредет в головы! Надо быть собой и все. Это же так просто.
     А что такое - я? Я - это честный, но не решающий? Или  я  -  решающий
быть честным? Или я тот, кто способен отказаться от  победы,  лишь  бы  не
замарать ручки? Или я не считаю грязную победу победой? Или я - трус?  Как
же быть собой,  не  зная,  что,  собственно,  я  такое?  Вот  в  чем  надо
разобраться прежде всего! Может, еще не поздно! Не  в  том,  что  от  меня
хотят, - в том, что я  сам  от  себя  хочу!  И  ошибиться  нельзя!  Нельзя
ошибиться!!
     Цепляясь за стену, он  встал.  Словно  в  бреду,  двинулся  к  двери;
распахнул ее, отчаянно оттолкнув от себя изо всех  сил.  На  ватных  ногах
сделал по скрипучему крыльцу  еще  шаг  и  остановился,  щурясь  от  жарко
упавшего на лицо солнца.
     Зеленое ликование, согретый покой. Беззвучный  и  невесомый  перепляс
бабочек над кипящей радугой  луга.  Басовитыми  всплесками  -  пролетающее
гудение шмелей. Выстрел медлил.
     - Ну!! - срывая голос, крикнул Солт.
     Шумно захлопав просторными крыльями, две большие  птицы  сорвались  с
вершины вяза и толчками, бок о бок пошли в голубой свет.





                             Вячеслав РЫБАКОВ

                                   ЗИМА




     Возможно, кто-то, как и он, еще  отсиживался  в  подвалах,  убежищах,
бункерах. Возможно, кто-то еще не замерз в Антарктиде. Вполне возможно,  в
стынущих темных  глубинах  еще  дохаживали  свое  подлодки,  снуло  шевеля
плавниками винтов и рулей. Все не имело значения. Этот человек ощущал себя
последним и поэтому был последним.
     После того как над коттеджем прогремели самолеты - бог знает чьи, бог
знает куда и откуда, - подвал затрясся, едва не лопаясь от  переполнившего
его адского звука, - сверху уже не доносилось  никакого  движения,  только
буря завывала. Человек едва не оглох тогда и не скоро услышал, что малышка
проснулась - перепуганно кричит из  темноты,  заходится,  давится  плачем.
Конечно, это были самолеты - один, другой,  третий,  совсем  низко.  Зажег
фонарик. Пошатываясь, - для себя он не  успел  захватить  никакой  еды,  а
прошло уже суток четверо, - побежал к дочери. Бу-бу-бу!  Кто  это  тут  не
спит? Страшный сон приснился? Фу, какой противный сон, давай его прогоним,
вот так ручкой, вот так. Прогна-а-али страшный сон! Спи,  не  бойся,  папа
тут. Все хорошо. Примерно через сутки ударил мороз.
     Ледяные извилистые струйки медленно,  словно  крупные  хлопья  снега,
падали сверху,  с  потолка,  затерянного  в  темноте.  Теплые  вещи  летом
хранились здесь - повезло, - и человек все нагромоздил на малышку,  только
свое пальто надел на себя. Где-то он читал об этом или слышал - вся дрянь,
гарь, миллионы тонн гари и  пыли,  которые  взрывы  выколотили  из  земли,
плавали теперь  в  стратосфере,  пожирая  солнечный  свет.  Малышка  стала
плакать чаще, чаще звала маму,  чаще  просила  есть,  -  человек  экономил
молоко и все кутал ее, все боялся, что она простудится. Гу-гу-гу! Кто  это
тут не спит? Ночь на дворе, видишь, как темно - хоть глаз коли. Мама утром
придет. "Мама" она уже две недели как  выговаривала,  а  "папа"  никак  не
хотела, это его очень огорчало, хотя он и не подавал виду, посмеивался.
     Потом  все  как-то  сразу  подошло  к  концу.  Когда  малышка   вновь
захныкала, человек едва мог встать, едва нащупал коченеющими  руками  свой
фонарик - пустил в потолок обессилевший красноватый луч. Высветился  стол,
кроватка под ворохом одежды, тонущие в тени шкафы и  стены.  Человек  слил
остатки воды  в  кастрюлечку,  из  коробка  достал  последнюю  спичку,  из
шкафчика - последний пакет молока, уже до половины пустой,  из  аптечки  -
снотворное. Растолок все таблетки. Снял с полки очередную книгу, разодрал,
- чиркнув спичкой, зажег бумагу под  кастрюлькой.  Стало  светлее,  подвал
задышал, заколыхался в такт колыханиям рыжего  огня.  Резало  привыкшие  к
темноте глаза. Но человек смотрел, читал напоследок  -  раньше,  в  толчее
дел, некогда было перечитывать любимые книги, теперь дела уже  не  мешали.
"Нет! Не в твоей власти превратить почку в цветок! Сорви почку и  разверни
ее - ты не в силах заставить ее распуститься. Твое прикосновение загрязнит
ее, ты разорвешь лепестки на части и рассеешь  их  в  пыли.  Но  не  будет
красок, не будет аромата. Ах! Не в твоей власти превратить почку в цветок.
Тот, кто может раскрыть почку, делает это так просто..."  Пламя  медленно,
словно лениво, ползло по странице, переваривало ее,  и  страница  ежилась,
теряя смысл. Оставались хрупкие, невесомые лохмотья. Сюда нальешь воды, на
две трети бутылочки примерно. Уразумел? И в  воде  разогревай.  Мы  всегда
превыше всего ценили мир, говорил человек в экране энергично  и  уверенно.
Если нам понадобится еще пятьдесят ракет, мы развернем  все  пятьдесят,  и
никто нам не помешает. Мы руководствуемся только своими интересами и своей
безопасностью. Вашей безопасностью! Мы не устаем бороться за мир с оружием
в  руках  везде,  где  этого  требуют  жизненные  интересы  нашей  страны.
Перестань косить в телевизор. Одно и то же бубнят каждый день. Мир, мир, -
а переезд третий  день  починить  не  могут...  Попробуй  обязательно,  не
перегрел ли. Да не рукой пробуй, а щекой! Она чмокнула его в щеку.  Ой,  у
тебя и щеки-то ничего не поймут, я тебя  до  мозолей  зацеловала.  Или  не
только я? Не уезжай, попросил человек. Я  к  вечеру  вернусь.  Отец  очень
звал, супу вкусного хочет. Ну я же к вечеру вернусь. А ты оставайся тут за
родителя. Научишь ее "папа" говорить, пока я не отсвечиваю. Ой, как я буду
назад спешить, мечтательно проговорила она и пошла к станции, а он остался
за родителя. Когда согрелось  молоко  в  стеклянной  бутылочке  с  мерными
щербинками на боку, он высыпал туда порошок и тщательно разболтал.
     - Соображаешь, чем пахнет? - спросил он хрипло и попробовал бутылочку
щекой. - Сейчас папа тебя накормит.
     Услышав слово "накормит", она  завозилась,  пытаясь  выпростать  руки
из-под укрывавшей ее рыхлой горы.
     - Папа, - отчетливо сказала она, когда человек перегнулся к  ней  над
сеткой кровати. Поспешно зачмокала, скривилась - горьковато, -  но  ни  на
миг не выпустила  соску,  только  смешно  морщилась,  вразнобой  перебирая
мышцами маленького лица.
     - Вот умница, - приговаривал  человек,  свободной  рукой  поддерживая
пушистый теплый орешек ее головы. - Вот молодец... Как славно кушает...
     Она все-таки высвободила руку, он стал запихивать ее  обратно,  он  и
теперь боялся, что она простудится. Не сбавляя темпа, она шумно  дохлебала
последние капли, отодвинула его руку и, удовлетворенно  смеясь,  вцепилась
крохотными пальцами в щетину на  его  подбородке.  Он  ткнулся  в  гладкую
кнопку ее носа, потерся лбом, щеками - она хохотала, повизгивала.
     - Гу-гу-гу. У кого это носик такой маленький? У кого это ручка  такая
тепленькая? Гли-гли-гли! Ну,  будет,  будет,  не  балуйся,  а  то  молочко
обратно выскочит.
     Он так и стоял, пока пальцы ее не разжались  и  рука  не  упала.  Она
уснула, как тонет камень. Он опустился на стул рядом с кроваткой,  сжался,
точно ожидал удара. Ее дыхание, отчетливо слышное в морозной тишине, стало
затрудненным, легонечко булькнуло на выдохе и разорвалось. Скорчившись, он
ждал - но она не дышала. Он не мог поверить, что все случится так  просто.
Но она не  дышала.  Фонарик  угасал  час  за  часом,  вот  уже  лишь  нить
красновато тлела - она по-прежнему не  дышала.  Он  встал  -  оглушительно
скрипнул стул, - попятился, сбил на пол  кастрюлечку  со  своей  последней
водой. От грохота, казалось, лопнули уши. Надсаживаясь, едва не  падая  от
усилий, откинул, уже не боясь ничего снаружи,  массивную  крышку  люка,  и
внешний воздух холодным комом рухнул вниз.
     Шумные порывы морозного, сладковатого ветра привольно  перекатывались
в темноте. Под ногами - ковер и осколки. Сколько же здесь рентген? Вслепую
сделал несколько  шагов;  ударившись  о  косяк,  выбрался  из  гостиной  в
коридор. Ведя рукой по стене, добрался до наружной двери и  изо  всех  сил
оттолкнул ее от себя.
     Он едва устоял. Ледяной поток, наполненный хлесткой снежной крупой  и
пеплом, словно водяной вал, ударил в грудь, ободрал лицо. Человек  вскинул
руки, заслоняя глаза, и только теперь  бутылочка  выпала  из  окостеневших
пальцев - со стеклянным стуком, едва слышным в реве ветра,  она  скатилась
по  невидимым  ступеням.  Где-то  неподалеку  протяжно  скрипели  платаны.
Слепота была нестерпима, до крика хотелось хоть на секунду разорвать ее  -
или выцарапать себе глаза.
     Истертый, избитый ветром, он дополз до  гаража.  Скуля  от  бессилия,
долго не мог попасть внутрь. Замерз замок, у  двери  намело.  Протиснулся.
Залез в машину. Захлопнул дверцу, отсекая влетавшие в кабину вихри,  и  от
блаженства на несколько минут потерял сознание.
     Когда он уже отчаялся завести мотор, мучительное урчание  стартера  в
какой-то раз все же сменилось мягким рокотом, нелепо уютным  в  этом  аду.
Машина преданно дрожала, как всегда. Машина  была  жива.  Человек  включил
фары  и,  захлопнув  лицо  ладонями,  закричал  от   свирепой   боли,   от
беспощадного удара света. Перед намертво зажмуренными глазами пульсировало
ослепительное изображение - изломанные  деревья  с  примерзшими  к  ветвям
тряпочками листьев и черные, сникшие цветы в снегу и пепле.
     Струи  поземки  летели  навстречу,  косо  пересекая   шоссе.   Машина
вспарывала их, колеса то и дело  скользили  по  ледяной  крупе,  зависали,
отрываясь от покрытия, и тогда ревущая  буря  грозила  смахнуть  машину  с
дороги. Некоторое время человек бездумно соблюдал рядность;  потом,  когда
фары высветили днище опрокинутой  громады  контейнера,  ушел  влево  и  со
странным  чувством  мертвенного  освобождения   пустил   разграничительный
пунктир под кардан. Один раз где-то далеко  -  за  городом,  за  мысом,  в
открытом  море  -  полыхнула  долгая  голубая  зарница.   Что-то   горело?
Взорвалось? Или война еще шла? Он обогнал  окаменевшую  колонну  армейских
грузовиков и бронетранспортеров - многие перевернулись, свалились с шоссе,
когда на них обрушилось... что?  Вокруг  выступов  на  корпусах  крутились
снежные вихри. Он притормозил - машину  слегка  занесло  и  долго  волокло
боком. Прикрывая лицо, вышел наружу. Ветер ошеломлял, душил, незастегнутое
пальто рвало плечи, взлетая к затылку. Влез в один из кузовов.  Смерзшейся
грудой лежали ледяные манекены в полевой форме. Некоторые  успели  достать
противогазы, некоторые  даже  успели  их  надеть.  Выдрал  из  груды  один
автомат, потом другой. Волоча в каждой  руке  по  автомату,  доковылял  до
машины. Снегопад усиливался, - бешеная, сверкающая пляска в лучах  фар,  и
тьма вокруг.
     Город не очень пострадал. Видимо, бомба взорвалась  где-то  южнее,  в
районе химкомбината - поговаривали,  что  там  выполняют  заказы  военного
ведомства. Наверное, оттуда и тянуло странным  сладковатым  угаром.  Часто
приходилось разворачиваться у завалов, у перевернутых автобусов  и  машин.
Один раз автомобиль будто въехал на каток; всю улицу, и бог знает  сколько
еще улиц, залила лопнувшая канализация. Его опять сильно занесло, он  едва
не врезался в растоптанный девятиэтажный дом, прокопченный долгим пожаром.
Здесь он тоже предпочел вернуться и поискать объезд.
     По знакомой лестнице поднялся на третий этаж. Поставил  автомобильный
фонарь на пол, долго возился с ключами - не  слушались  пальцы.  Потом  не
открывался замок. Наконец вошел. Словно бы вышел обратно на улицу.  Здесь,
за  столь  надежно  запертой  дверью,  здесь,  где  всегда  еще  с  порога
охватывало чувство тепла, уюта и покоя, выла  и  вихрилась  та  же  пурга,
опаляла щеки, стены обросли серыми от  пепла  сугробами,  и  край  пола  -
неровный, иззубренный - обрывался в  пустоту.  Там  несся  снежный  вихрь,
глубинно мерцая от света фар внизу. И она, присыпанная  пеплом  и  снегом,
лежала лицом вниз на полу кухни, и кастрюля из-под супа лежала в полуметре
от ее головы, и  кусочки  мяса,  моркови,  сельдерея  вмерзли  в  твердую,
заиндевелую кипу волос.
     Тесть был, как всегда, в кабинете. Здесь часть стены внесло внутрь, и
она, раскрошив книжный шкаф и  письменный  стол,  распалась  на  несколько
плоских обломков. Трещины были  плотно  забиты  черным  снегом.  Из  одной
неловко  торчали  пальцы,  сжимавшие  шариковую  ручку.  Человек  едва  не
разорвал себе руки в тщетных попытках сдвинуть обломки, потом вернулся  на
кухню, осторожно оторвал от пола жену - на одежде и на обожженной щеке  ее
торчали тоненькие, неровные  крылышки  мутного  льда.  Он  обломал  их  и,
зацепив двумя пальцами фонарь, вышел