на лестницу. Прислонив жену к  стене,
аккуратно запер дверь.
     У машины, мерно мурлыкавшей на холостом ходу, он  оглянулся  на  дом.
Была какая-то запредельная насмешка в  гротескно  решетчатой  обнаженности
сотен одинаковых клеток. Вон там жил  кибернетик,  в  которого  жена  одно
время была влюблена, вон  там,  где  смятое  пианино  свесилось  в  пургу.
Вспоминая, как ревновал, он открыл дверцу и  хотел,  как  всегда,  усадить
жену рядом с собой, но она не помещалась, она  замерзла,  вытянувшись.  Он
уложил ее на заднее сиденье.
     Возле магистрата новая  мысль  пришла  человеку  в  голову.  Крепкое,
старинное  здание,  фасадом  обращенное  к  северу,  удивительно  уцелело.
Уцелели почти все стекла. Уцелели рвущиеся, хлопающие по  ветру  флаги  по
обе стороны парадного подъезда. Тормозя, человек проехал  мимо  ушедшей  в
снег важной машины; внутри темнел, запрокинувшись, ледяной манекен  шофера
- он так и не дождался пассажира. Обдирающая, как наждак, пурга  ворвалась
в кабину. Визгливый грохот распорол шипение  и  завывание,  летящие  клубы
снега озарились пульсирующим оранжевым светом. Приклад колотился о  плечо.
Беззвучными призрачными водопадами  стекла  фасада  срывались  в  пляшущую
мглу, один из флагов вдруг отделился от стены и, напряженный,  как  парус,
косо полетел вниз. Короткий красный огонь  выплескивался  из  дула.  Глаза
слепли от леденеющих на щеках слез, руки свело судорогой - но от ужасающей
пошлости, претенциозности происходящего его тошнило.
     Потом тошнота не прошла - усилилась, начались спазмы, а желудок давно
был пуст, и лишь немного желчи выбросилось в рот. Задыхаясь, человек хотел
выплюнуть желчь на лежащие в снегу пустые автоматы, но тут из носа хлынула
кровь - кровь в нем еще была. Сколько же здесь рентген? У него  звенело  в
голове, все качалось.
     С женой на руках он спустился в подвал, уложил ее  на  диван.  Накрыл
своим пальто, подоткнул в ногах, чтобы ей было теплее. Прилипший к  пальто
снег не таял.
     Автомобильный фонарь наполнял подвал бесчеловечным белым светом.
     Что-то пробормотав, человек поспешил обратно, наверх. Через несколько
минут вернулся, неся полупустую  бутылку  коньяку.  Закрыл  люк  -  крышка
лязгнула, рухнув в пазы, и  завывание  ветра  сразу  стало  далеким  и  не
важным.
     Налил в рюмку.  С  губ  в  спокойном  морозном  воздухе  слетал  пар.
Пригубил, зашелся кашлем, расплескивая ледяной коньяк. Едва переведя  дух,
отчаянно  выпил,  налил  снова,  рюмка  колотилась  в  его  руке,   тускло
отблескивающие капли слетали с кромки стекла. Снова выпил, спеша, но  зубы
у него все равно стучали. Оторвал рюмку от губ,  и  она,  лишившись  опоры
губ, заплясала в пальцах и выпрыгнула из них, сверкнула в сторону, в тень.
Сел на край дивана, сбросил пальто на пол  -  разлетелись  рыхлые  полоски
снега, - ковыляющими пальцами раздергал красивую  тесьму  у  ворота,  стал
сдирать блузку, надетую, как он любил, на голое тело.  Тонкая  отвердевшая
ткань отделялась вместе с кожей, ошпаренной разливом супа. Едва  не  падая
от поспешности, бросился к аптечке, щедро смазал бурые проплешины мазью от
ожогов. Потом выплеснул на ладонь немного коньяку и принялся растирать  не
захваченную ожогом кожу.  Хрипло  дыша,  пристанывая  при  каждом  вздохе,
человек работал исступленно, точно боялся опоздать. Через некоторое время,
вдруг спохватившись, поднес горлышко к ее  губам,  попытался,  невнятно  и
ласково воркуя, разжать ей челюсти и дать выпить глоток. Не  сумел.  Снова
плеснул на ладонь.  Вдруг  замер,  ошеломленный  догадкой,  -  задергалось
иссеченное пургой лицо.
     - Она не  умерла!!  -  закричал  он  и  с  удвоенной  силой  принялся
растирать жесткое, как настывший камень, тело - кожа лохмотьями  ползла  с
его ладони, по животу и груди жены потянулись первые, легкие полосы крови.
- Глупенькая, а ты что подумала? Дуешься на меня - а  сама  не  поняла!  Я
снотворного ей дал, снотворного! Она проснется утром и позовет тебя опять,
и что я ей скажу? Она тебя ждет, зовет все время, только "мама" и говорит!
- разогнулся на миг, поднял глаза на кроватку и увидел сидящего  на  стуле
мужчину в грязной, не по погоде легкой хламиде до пят. Окаменел.  Гость  -
смуглый, бородатый и благоуханный - безмолвно  смотрел  на  него,  и  свет
фонаря яркой искрой отражался в его больших печальных глазах.
     Человек медленно поднялся.
     - Ну вот... - хрипло произнес он.
     Гость молчал. Это длилось долго.
     - Думаешь, я сошел с ума?
     Гость молчал, его коричневые глаза не мигали.
     - Хочешь коньяку?
     Гость молчал. Выл ветер наверху. Бутылка с глухим  стуком  вывалилась
на пол и откатилась в сторону,  разматывая  за  собой  прерывистую  тонкую
струйку.
     - Опять пришел полюбоваться, какие мы плохие?
     Гость молчал.
     - А сам-то! Мы оглянуться не успели, а у тебя уже кончилось молоко! И
ничего лучше меня не придумал ты! Раскрыл, называется, почку...  Бог  есть
любовь! - фиглярски выкрикнул он. - Прихлопнул!!
     Гость молчал.
     - А я отогрею их, вот увидишь, - тихо сказал человек.
     По щекам  гостя  потекли  крупные  детские  слезы.  Несколько  секунд
человек смотрел недоуменно, потом понял.
     - Э-э, - сказал он и, безнадежно шевельнув рукой, снова опустился  на
диван. Гость упал перед ним на колени. Схватил его руку, прильнул горячим,
мокрым от слез лицом. Плечи его вздрагивали.
     - Не бери в голову, - с трудом выговорил человек и вдруг улыбнулся. -
Все пустяки. - Положил другую руку на голову гостя и принялся гладить  его
мягкие ароматные волосы. На вьющихся черных прядях  оставалась  сукровица,
тянулась отблескивающими жидкими паутинками. - Гли-гли-гли.  Страшный  сон
приснился? Поверь, все пустяки... Не получилось раз, не получилось  два  -
когда-нибудь получится. Ты только не отчаивайся.
     -  Я  тоже  думал,  отогрею,  -  жалобно  пролепетал  гость  прямо  в
притиснутую к  его  лицу  ладонь.  Худые  плечи  под  хламидой  затряслись
сильнее.
     Бок о бок хозяин и гость вышли из дома, и груда пурги  обвалилась  на
них. Параллельно земле мчался  неистовый,  всеобъемлющий  поток,  волшебно
подсвеченный изнутри фарами машины, затерянной в его глубинах.
     - Спички-то хоть найдутся? - спросил человек. Горячая рука вложила  в
его пальцы коробок. Человек криво усмехнулся: - Этого добра у тебя  всегда
для нас хватало...
     Идя на свет, он добрался  до  машины,  вынул  из  багажника  запасную
канистру.  Зубами  отвернул  пластмассовую  крышку,  вернулся   к   двери,
затерявшейся было в пурге. Гость уже исчез - будто привиделся.  Задыхаясь,
поднялся по ступеням, поставил канистру на  пол  коридора  и  пнул  ногой.
Канистра опрокинулась в темноту. Присев,  человек  подождал,  пока  бензин
растечется. Потом, пробормотав глухо:  "Отогрею,  вот  увидишь...",  зажал
несколько спичек в кулаке и неловко чиркнул.
     Пламя с ревом встало едва не по всему дому сразу. С  опаленным  лицом
человек скатился с крыльца в сугроб у самой границы гигантского  гремящего
костра. Стало светло как днем; оранжевая,  мохнатая  толща  стремительного
снега  просматривалась  далеко-далеко.  Увидел,  как  затлела,  задымилась
одежда, и подумал: холодно.





                             Вячеслав РЫБАКОВ

                                 ХУДОЖНИК




     Лес был бесконечен. Плоская, душная мгла  обволакивала  тело  туго  и
незримо. Иногда в ней вспыхивали багровые огоньки глаз - то ли  зверя,  то
ли духа, и художник замирал, стараясь не  дышать.  Дважды  ему  попадались
маленькие поляны, и тогда можно  было  взглянуть  на  мерцающие  в  вышине
звезды, такие спокойные и голубые после опасных звезд леса. Но потом вновь
приходилось нырять в сладковатую затхлость под низкими кронами. Лес кричал
и выл, лес зловонно дышал, иногда  доносились  крадущиеся  шаги  -  то  ли
зверя, то ли духа... Художник мечтал услышать голос птицы Ку-у, птицы  его
предков, - это значило бы, что он на верном  пути.  Но  лес  кричал  иными
голосами.  Художник  шел  из  последних  сил,  все  сильнее  припадая   на
искалеченную ногу, облизывая спекшиеся губы сухим языком.
     Посреди очередной  поляны  он  остановился  и  запрокинул  шишковатую
голову. Над ним, обрезанный темными тенями ветвей, мерцал звездный  туман,
клубясь  по  высокому,  неистово  синему  своду.  Звезды  всегда  помогали
художнику. Стоило их увидеть - и самые сложные картины  всегда  получались
хорошо. Художник не понимал, почему другие не любят смотреть на звезды.
     Со  сдавленным  стоном  он  опустился  на  влажную  землю  и  коротко
обратился к Ку-у, прося помощи. Только знак. Больше не надо ничего, только
знак, остальное он сделает сам. Он будет неутомим,  как  ветер,  он  вечно
будет идти, не замечая боли, - только знак, что  путь  выбран  верно,  что
страдания не напрасны. Но не было знака.
     ...Он кончил  рисовать  медведя  и  приготовился  проткнуть  его  где
полагалось черточками копий.
     Род рос, ему нужна была пещера побольше. Но  в  единственной  пещере,
которую удалось найти в округе, жил медведь. Надо было его убить. С  такой
задачей род не сталкивался  давно  -  только  самые  старые  помнили,  как
убивать медведя, да и то каждый из них советовал свое.
     Чья-то тень упала на стену, и художник  услышал  за  спиной  знакомое
дыхание.   Художник   обернулся.   Вождь   некоторое   время   внимательно
рассматривал картину, а потом сказал:
     - Хорошо. - Помедлил и добавил: - Хватит.
     - Что - хватит? - удивился художник.
     - Рисовать - хватит.
     - Надо копья.
     - Не надо копья.
     - Не надо копья?
     - Не надо копья. Мы не будем плясать у картины.
     Художник опустил выпачканные красками руки.
     - Мы не пойдем на медведя?
     Вождь прятал глаза.
     - Мы пойдем на медведя, -  ответил  он.  -  Мы  не  будем  плясать  у
картины. Ты не будешь рисовать копий. Ты не будешь рисовать ничего.
     Художник медленно поднялся,  и  его  помощник,  деловито  растиравший
глину, поднялся тоже.
     - Как же можно не рисовать копий? - растерянно спросил художник. -  И
как же можно ничего не рисовать?
     - Ты будешь охотиться, как  все,  -  с  внезапной  твердостью  сказал
вождь. - Твой помощник тоже будет охотиться, как все.  Рисовать  не  надо.
Вы, двое мужчин, тратите все время на  дело,  с  которым  справится  любая
старуха. Это глупо. - Он помолчал. - Рисовать не надо. Мы сотрем все  это.
- И он широко взмахнул рукой в сторону стены художника.
     Художник посмотрел на вождя, а потом  повернулся  к  своим  картинам.
Здесь были все звери, каких только видели глаза людей. И люди  здесь  тоже
были. В каждом из них был кусочек вечного неба, в каждой  линии  искрились
звезды. Не рисовать художник не мог.
     - Я не дам, - хрипло сказал он и вновь повернулся к вождю.  -  Пускай
останется. - И чтобы сделать свои слова более весомыми, страшно  оскалился
и зашипел, пригибаясь,  хотя  прекрасно  понимал:  если  они  решили,  они
сотрут. Он только не мог понять зачем.
     - Мы решили, - сказал вождь и уставился художнику прямо  в  глаза.  -
Они не нужны и мешают.
     - Кому мешают? - спросил художник.
     Вождь стиснул кулаки. Каждый из них был величиной чуть ли не с голову
художника. Художник старался не смотреть на эти кулаки.
     - Кому мешают? - отчаянно спросил он еще раз, и  вдруг  его  помощник
тоже стиснул кулаки. Вождь недобро покосился на помощника и медленно  сел,
скрестив могучие ноги, бугристые от шрамов.
     - Садись и ты, рисующий людей и зверей. - Он стукнул по земле рядом с
собой. - Ты хочешь говорить, тогда поговорим, раз ты хочешь. И ты  садись,
растирающий глину. Нет, не здесь, а там садись, чтобы не  слышать,  что  я
буду говорить.
     - Почему он не будет слышать,  что  ты  будешь  говорить?  -  спросил
художник. - Он растирает глину. Я велю ему остаться здесь.
     - Ты не велишь ему остаться здесь, - возразил вождь. - Потому, что  я
хочу говорить так, чтобы он не слышал, а только ты слышал.
     - Я хочу, чтобы он слышал все, что слышу я, - упрямо сказал художник,
но вождь лязгнул челюстями и гулко ударил себя в волосатую грудь.
     Когда растирающий глину отошел, вождь перевел взгляд на художника.
     - Ты рисуешь копья, - проговорил он. - И  все  пляшут,  и  старейшины
просят удачи. А потом настоящие копья не попадают.
     - Значит, надо рисовать еще,  -  вспыхнул  было  художник,  но  вождь
прервал его.
     - Ты рисуешь, а мы охотимся.  Ты  сидишь  в  пещере  и  ешь,  что  мы
приносим, а мы погибаем и получаем раны, а твой помощник сидит с  тобой  и
растирает тебе глину. Не говорю: твоя вина. Не говорю: тебя убить. Но  род
перестает верить. Раньше думали: нарисовать победу -  и  будет  победа.  А
теперь видим так:  нарисовать  победу  одно,  а  добиться  победы  другое.
Рисовать не помогает. Рисовать мешает, потому что вы не охотитесь, и  всем
обидно.
     Художник сидел как оглушенный и долго не мог ответить.
     - Я буду рисовать, - сказал он потом.
     - Ты не будешь рисовать, -  тяжело  вздохнув,  ответил  вождь.  -  Ты
будешь охотиться.
     -  Я  рисую  хорошо.  -  Художник  нервно  сцепил  тонкие  пальцы.  -
Старейшины просят плохо.
     Вождь угрожающе встал, и помощник, увидев это, тоже встал, хоть и  не
слышал слов.
     - Это тоже думают, - сказал вождь.  -  Некоторые  думают:  он  рисует
хорошо, это видно. Как просят старейшины - не видно, и они  просят  плохо.
Такая мысль хуже всех.
     - Я буду охотиться,  а  потом  рисовать.  Ты  не  велишь  стирать,  -
попросил художник, вставая.
     Вождь опять тяжело вздохнул и наморщил лоб.
     - Рисуй медведя и копья, - сказал он после долгого раздумья.  -  Так,
как только умеешь, рисуй копья. И мы не будем  плясать.  И  старейшины  не
будут просить. И  мы  не  пойдем  убивать  медведя.  Ты  и  твой  помощник
нарисуете хорошо, а потом пойдете и убьете хорошо. И если не убьете, то вы
рисовали плохо, и больше не надо.
     - Вдвоем?
     - Да, - подтвердил вождь. - Рисуй хорошо.
     ...И вот помощник погиб, и Ку-у молчит, и нет сил идти.
     И медведь невредим.
     И картины сотрут.
     Эта мысль подстегнула художника. Он заворочался, пытаясь встать. Если
бы хоть кто-то подал  руку...  Никто  не  подавал  руки.  Загребая  воздух
пятерней, художник старался подняться и стискивал, стискивал  зубы,  чтобы
не закричать. Кричать нельзя - лес всегда идет на крик, там легкая добыча,
там пища. На крик о помощи  всегда  приходит  убийца.  Надо  встать.  Надо
добраться до своих. Там помогут, там  же  люди...  люди...  если  позволит
вождь... если согласятся старейшины, то... люди...
     Он встал и пошел.
     ...Он лежал, запрокинув голову, хрипло и коротко дыша.  Рядом  сидела
на корточках старуха и обмазывала  раны  травяным  настоем.  Она  невнятно
бормотала, чуткими  пальцами  трогая  распоротое,  раздавшееся  в  стороны
скользкое мясо. Вождь возвышался над ними как скала, его лицо было угрюмо.
     - Мы не убили медведя, - выдохнул художник. - Нас было мало.
     - В старые времена медведя убивал один.
     - Он знал способ.
     - Но ведь ты рисовал! - с деланным  удивлением  воскликнул  вождь.  -
Зачем тебе способ?
     Художник не ответил. Вождь подождал, а потом сказал:
     - Ты будешь собирать корни.
     Такого унижения художник еще не знал. Ведь он  не  виноват,  что  его
послали. По чужой вине он стал калекой, по чужой вине остаток жизни  будет
заниматься женской работой и смотреть на пустые стены!
     - Я не смогу собирать корни, потому  что  не  смогу  ходить,  -  едва
разлепляя губы, выговорил он. - Я буду рисовать.
     Вождь оскалился.
     - Ты будешь резать корни, сидя в пещере! Ты будешь выделывать  шкуры,
сидя в пещере! Кто-то должен делать самую  грязную  работу.  Ты  привык  к
грязи, возясь с краской, и тебе будет не трудно.
     - Я буду делать самую грязную работу, а потом  рисовать,  -  тихонько
попросил художник.
     Мускулы вождя вздулись, он оглушительно зашипел, молотя себя в  грудь
обеими руками. Старуха испуганно шарахнулась, задев твердым сухим  коленом
рану художника. Боль вспыхнула, как молния, художник вскрикнул, дернувшись
на вонючей шкуре.
     Вождь успокоился. Он тяжело вздохнул, а потом  нагнулся  и  заботливо
расправил сбившуюся под художником шкуру.
     - Стереть важно, - сказал он.
     Художник закрыл глаза.
     ...Он помогал резать корни, потрошил рыбу, выделывал шкуры.  Над  ним
смеялись. Иногда он выбирался из пещеры и останавливался у  входа,  вдыхая
свежий, просторный воздух и глядя в лес. Ходить  было  трудно,  но  солнце
горячим языком  вылизывало  его  перекошенное  тело.  Художник  щурился  и
мечтал.
     В редкие мгновения, когда он оставался в пещере наедине  с  детьми  и
глупыми полуслепыми старухами, он подходил к  своей  стене.  Рисунки  были
стерты, но художник гладил стену  ладонями,  в  кожу  которых  все  глубже
въедалась  земля,  ласкал  холодный  камень  огрубевшими  пальцами,  творя
воображаемые картины, и вдруг снова, как в прежние времена, он  осознавал,
что правильно ведет эту линию и вот эту тоже;  будь  они  видны,  на  него
смотрел бы со стены влажный удивленный глаз косули...
     А старейшины все припоминали способ извести медведя, и каждый говорил
свое и упрекал остальных в молодости, и вождь не решался рискнуть.
     Однажды, опираясь на  крепкую  палку,  художник  вышел  из  пещеры  и
заковылял туда, где его помощник брал глину.
     Он дошел через час. Набрал сколько мог  унести  и  поплелся  обратно,
часто присаживаясь отдохнуть, вытягивая усохшую ногу и подпирая подбородок
суковатым костылем.
     Он нашел большой валун  неподалеку  от  пещеры  и  сел  возле;  начал
растирать глину - неумело, но  любовно  и  тщательно,  чувствуя,  как  она
постепенно перестает быть глиной и становится краской.
     Потом он обессиленно лег, уткнувшись затылком в  мягкую  траву.  Небо
сияло. Художник подумал, что очень давно не видел звезд. Он с трудом сел и
начал рисовать.
     ...И вновь увидел, как громадный серый ком беззвучно рухнул откуда-то
сверху, вскрикнул растирающий глину, и лишь тогда медведь взревел,  почуяв
кровь. Тоненькие ноги, торчащие из-под туши,  дернулись  по  земле.  Морда
медведя стала багровой. Художник попятился, неловко выставив копье,  потом
закричал  от  ужаса.  Все  произошло  так  неожиданно  и  внезапно,   ведь
растирающий только что разговаривал и старался успокоить  художника  -  и,
отстранив его крепким локтем, пошел  первым...  Медведь  поднял  голову  и
опять зарычал. Художник попятился и споткнулся, упал навзничь, цепляясь за
копье, и медведь бросился. Художник швырнул копье и попал, но медведь лишь
взревел сильнее, художник вскочил, медведь прыгнул, художник прыгнул  тоже
и покатился с откоса, а следом за ним  с  нарастающим  гулом  и  грохотом,
вздымая облака пыли, понеслась лавина песка и щебня...
     Он рисовал. Он рассказывал, и плакал, и просил: не надо  смеяться.  В
том, что случилось, нет ничего смешного. Он закончил одну картину, другую,
третью, четвертую, срисовывая с памяти все, как было. Он не жалел  красок.
Его била дрожь. Ему хотелось, чтобы хоть на миг всем стало так же больно и
обидно, как больно и обидно ему, чтобы все поняли. И  перестали  смеяться.
Он  нарисовал  себя,  искалеченного,  скрюченного,  как  сухая   травинка,
опрокинутого на шкуру, - и пустую стену рядом.
     Он  вернулся  в  пещеру  поздно,  люди  уже  спали.  Его  глаза  тоже
смыкались, он был опустошен; сладкая усталость умиротворяла и  расслабляла
его. Он уснул мгновенно, и  этой  ночью  его  не  преследовали  кошмары  -
медведь и вождь.
     Вождь пришел к нему после полудня. Его ноздри широко  раздувались,  и
верхняя губа то и дело вздергивалась, обнажая зубы.
     - Ты рисовал? - отрывисто спросил вождь.
     Художник отложил рыбу, которую потрошил.
     - Я рисовал, - ответил он. - Я - рисующий