сь  с
подлокотника. На плечо Жермену слетела одна из летучих  мышей  и  уселась,
уютно попискивая, непоседливо  шевелясь  и  поглаживая  щеку  его  кожаной
мягкостью перепончатых крыльев. Огонь поник было,  едва  дыша,  но  затем,
пользуясь тем, что Жермен не смотрит, оранжевым язычком  потянулся  к  его
длинным пальцам и принялся воровато  лизать  их.  Жермен  ощущал  быстрые,
пугливые прикосновения, но не мешал. Странно,  думал  он,  как  приятно  и
легко, когда вот так, молча, тебя любит некто, находящийся  внутри  твоего
мира. И как тягостна суетная, капризная любовь  извне.  Она,  в  сущности,
сводится вот к чему: "Я люблю тебя, поэтому делай  то,  чего  я  хочу".  А
некоторые, шантажируя для верности, добавляют еще: "Я  без  тебя  не  могу
жить. Я без тебя умру..."  Хорошо,  что  никто  не  спрашивает,  почему  я
приехал без дамы, мельком вспомнил он и встал. Летучая мышь с перепуганным
писком порхнула с его плеча, обдав лицо легким  дуновением,  и  канула  во
тьму; огонь отпрянул.
     - Спасибо, дружок,  -  ласково  сказал  ему  барон,  -  ты  так  меня
порадовал. Доброй ночи.
     - Доброй ночи, мсье барон, - тихо ответил огонь.
     Его раздели, и он лег. Ночной ветер, гуляющий под  потолком,  колыхал
полог кровати, изламывал и мучил  хрупкие,  удлиненные  звездочки  свечей,
едва прокалывающие  тьму  огромной  мрачной  спальни.  Бесплотными  тенями
вились нетопыри.
     - Вечерняя почта мсье барона.
     "...Я мечтаю еще раз услышать Ваш удивительный голос. Уже  сам  голос
Ваш успокаивает, дает бодрость и силы не обращать  внимания  на  все,  что
творится вокруг, на эту дурацкую карусель..."
     "...Вы негодяй. Вы убийца. Я ненавижу Вас всеми  силами  души.  Жизнь
зачастую мучительна, это правда, но нельзя убивать людей, чтобы  облегчить
их муки, помочь им в их невзгодах. Нелепость! Вы же  делаете  именно  это.
Те, кого Вы лечите и, как  Вам  кажется,  вылечиваете,  выздоравливают  от
страданий не более, чем выздоравливают от них трупы. Душевные  беды  Ваших
пациентов прекращаются потому, что вы отбираете у них души. Вы превращаете
живых людей в живых мертвецов. Вы создаете подлецов, убийц..."
     "...Милый, глубокоуважаемый профессор! Вы спасли мою  маму,  она  все
время рассказывает мне о Вас.  Два  раза  я  видела  Вас  в  клинике.  Мне
шестнадцать лет, вот как я выгляжу - я снялась в  бикини  не  потому,  что
прикрываю какой-то изъян, а потому, что я  очень  робка  и  застенчива.  Я
нуждаюсь в Вас. Я жажду встретиться с Вами близко-близко..."
     В этих письмах тоже не было ничего нового уже давно-давно, ни единого
слова. Они повторялись, они едва ли не копировали друг  друга.  Но  Жермен
прочитывал их все, всегда. Ведь люди пишут, тратят время  и  силы,  он  не
имеет права не прочесть. Ведь они такие же люди, как он, может быть,  даже
лучше...
     - Пойди сюда, голубушка.
     Беззвучно и стремительно змея пересекла комнату и  подняла  голову  у
постели. Вот так же внезапно  она  появилась  тогда,  и  впервые,  впервые
раздался отчаянный крик, полный ужаса и тоски: "Змея! Орфи,  меня  укусила
змея!"
     Да, он поймал эту змею. Но даже ее он не смог наказать. Чем  виновата
змея? Такова ее природа - кусать и жалить, так велят ей инстинкты, она  не
знает и не умеет иного. Виноват, как всегда,  лишь  он  сам,  Жермен  Орфи
барон де Плере...
     Жермен подставил ладонь, и кобра покорно  положила  на  нее  тяжелую,
упругую голову. Ее маленькие умные глаза несколько  секунд  ловили  взгляд
Жермена, затем истомно прикрылись. Жермен чуть стиснул пальцы, обнимая шею
змеи, и судорога наслаждения прошла по всему ее телу, собранному в изящные
кольца.
     С той поры он только ошибается. Много раз за его столик в милом  саду
присаживались чужие, чужие женщины, много раз ему  казалось,  что  горькая
память наконец-то сменится пламенной явью, он совершал подвиги  и  чудеса,
он спасал, он добивался любви, но почти сразу же вслед за этим  броня  его
вновь смыкалась, и женщина снова,  снова,  снова  выпадала  из  его  мира,
становилась далекой, лишней, насилующей, и начиналась адская мука, ибо  не
в силах он был сказать полюбившей его женщине: "Уходи".  Ведь  он  добился
сам. Он покорил, заставил. И теперь она  смотрит  ему  в  глаза,  стремясь
угадать любое желание, и, не в силах  угадать  единственное  желание  его,
придумывает сама, выдает свои  желания  за  его,  и  выполняет  жертвенно,
самозабвенно, и ждет отклика и  благодарности...  Он  не  решался  сделать
несчастной ту, что невольно обманул. И он терпел, неся в себе груз вины  и
лжи, покуда хватало сил.
     Когда силы кончались, он убивал.
     Так, чтобы та ничего не успела узнать об обмане. До конца.
     Он привозил ее в замок, и змея уже ждала под роскошной кроватью.
     - Иди, - сказал Жермен, выпустил голову кобры и со вздохом  откинулся
на подушки.
     - Доброй ночи, мсье барон.
     Несколько секунд Жермен лежал, бездумно глядя на  полог,  колышущийся
над его головой. Сон не шел. Жермен был дома,  один,  в  безопасности,  но
что-то смутно беспокоило его, чего-то не хватало...
     Сабины?
     Ее улыбки?
     Ее предсмертного крика?
     Почему она не пришла? Именно сегодня, когда все уже решено...
     Он встал с постели; ноги его погрузились в  густую  и  холодную,  как
болотный ил,  темноту,  и  сейчас  же  из-под  них  брызнуло,  всполошенно
попискивая, живое.
     - Простите, - вздрогнув,  пробормотал  Жермен,  -  я  вас  не  видел,
темно...
     Он забыл, зачем встал. Подошел к  окну.  По  полу  несло  сквозняком,
влажно рос мох. Вдалеке протяжно и страшно начали бить часы.
     Позади раздался едва слышный всплеск, и Жермен обернулся резко, будто
его обожгло. Свечи полыхнули, на миг выпрыгнули из темноты стены в потеках
и пятнах, а  она  уже  выходила  из  картины,  она  уже  стояла  на  полу,
матово-светлая, потупившаяся, и ветер перебирал невесомые складки ее  юной
туники.
     - Ты... - произнес Жермен, задыхаясь. - Ты...
     - Здравствуй, - улыбнулась она, поспешно  вспрыгивая  на  кровать,  и
подобрала под себя ноги. Поправила волосы. - Как у тебя дует...
     Он медленно приблизился.
     - Ты неожиданно... ты всегда так редко и так неожиданно...
     - Конечно, - ответила она просто. - Зачем приходить, когда ты  и  так
ждешь? Неинтересно.
     Они помолчали. Он подошел вплотную.
     - Опять неудача? - спросила она.
     - Да.
     - Я же говорила. Помнишь, я же  говорила.  Ты  никогда  не  встретишь
замены. И всегда будешь один.
     - Да.
     Он попытался коснуться ее волос, но она  гибко  уклонилась.  Когда-то
этим движением она уклонялась, играя и дразня, теперь - всерьез.
     - Почему ты появляешься лишь когда мне плохо?..
     - Когда тебе хорошо,  с  тобой  скучно.  Ты  такой  глупый...  -  она
хихикнула. - А потом... когда тебе хорошо, ты можешь  посмотреть  на  меня
новыми глазами, сравнивая с теми, кто сделал  тебе  хорошо.  А  ты  должен
любить только меня.
     - Да.
     Она улыбнулась, чуть ежась от сквозняка.
     - Знаешь, - доверительно сказал он, - иногда мне  кажется,  что  тебя
вообще никогда не было. С самого начала  была  только  картина  в  золотой
раме.
     - Может быть.
     - А иногда мне кажется, что ты и не умирала совсем, а просто убежала.
Потом, как говорят, ты вышла за какого-то маклера, с которым познакомилась
у меня на глазах - когда мы ужинали в "Жоли жардэн", он случайно подсел за
наш столик... А я, дурак, взял его на работу, в клинику...
     - Может быть, - она, улыбаясь,  надавила  ему  на  нос.  Он  с  силой
схватил ее за локоть и заломил назад; она вскрикнула, запрокинувшись  так,
что черный поток ее волос едва не касался постели.
     - Будь со мной этой ночью.
     Она даже не пыталась высвободиться. Ждала, когда он выпустит ее  сам.
Знала, что он выпустит ее сам.
     Он выпустил ее.
     - Я ужасно люблю тебя, - сказала она задумчиво. - Почти как  себя.  А
если женщина столь горячо любит, у нее сразу же сделается ребенок.  Что  я
буду делать в картине с ребенком? - она взглянула ему в глаза, как бы  ища
защиты. - Это нарушит композицию.
     Взгляд ее был наивен и чист. Она помедлила и добавила:
     - Ведь я должна быть юной. Всегда.
     - Я сейчас позову слуг, - тихо произнес он. - Буду  держать  тебя,  а
они сожгут картину. И ты останешься здесь.
     - Я умру вместе с ней, - ответила она безмятежно. - Исчезну. Разве ты
не понимаешь?
     Он молчал.
     - Я же без этого ничто. Без цветущих  яблонь,  без  золотой  рамы,  в
которую ты меня вставил.
     - Почему? - хрипло спросил он.
     - Потому что... потому, - она улыбнулась  вновь  и  переменила  позу,
устав по-девчачьи стоять на  коленях.  Стыдливо  поправила  тунику.  -  Ты
убежал в этот замок. Отними у тебя этот замок, что от тебя останется? А  я
убежала еще дальше, в картину. Ты ведь  знаешь,  ты  должен  знать  -  чем
дальше убежит человек, тем больше его любят,  тем  больше  ему  позволено.
Помнишь, я называла тебя смешным, омерзительным и жалким, а ты целовал мне
руки и твердил о своей любви... Не будь я картиной, разве ты стерпел бы?
     Он сел на постель рядом с нею. Она мечтательно смотрела  во  мрак.  В
неподвижных, будто остекленевших глазах ее мерцали звезды далеких свечей.
     - Всю жизнь я хотела, чтобы меня любили, - тихо и страстно выговорила
она. - Быть картиной - самый легкий способ этого  добиться.  Любить  самой
ужасно хлопотно, я пробовала с тобой тогда, и мне не  понравилось...  Змея
не убила меня - спасла. Ты разлюбил бы...
     - Нет.
     - Может, и нет. А может, и да. Это как атомная война - может,  будет,
может, нет - а страх всегда. А теперь ты никогда  не  разлюбишь,  и  самое
главное - без всяких усилий с моей стороны, я  даже  пальцем  о  палец  не
ударю для этого. А потом ты умрешь, меня увидят другие и полюбят  тоже,  и
так будет вечно.
     - Ты прекрасна только пока я люблю тебя. Ведь  только  я  помню  тебя
живой.
     - Нет, не обольщайся. Я прекрасна, пока меня любит  хоть  кто-нибудь,
все равно кто. Это будет вечно, Орфи, вечно. А ты... Ты любишь меня,  пока
хоть кто-нибудь любит тебя. Это дает тебе силы. Поэтому тебя всегда  будут
любить - ведь ты убежал.
     - Но как можно - знать,  что  тебя  любят,  и  оставаться  спокойной,
равнодушной! Другие люди...
     - Это меня не касается.
     - Но меня-то касается! Меня касается все! Я забочусь о...
     Она тихонько засмеялась и помотала головой как бы в недоумении.
     - Трусишка. Никак  не  можешь  признаться  себе,  что  тебе  уже  все
неинтересно. Тебя касаюсь лишь я. А меня никто не касается, лишь я сама.
     - Но это смерть...
     - Конечно. Я же умерла, я картина. А ты между мною и всем  остальным,
еще не здесь, но уже и не там. Как же ты не понимаешь,  ты  же  сам  учишь
убегать.
     - Нет!! - закричал он сразу, точно готов был это услышать. - Нет!!  Я
учу доброте, спокойствию, лечу...
     - Ты учишь моему спокойствию. Как можно быть и  спокойным  и  добрым?
Для этого надо стать картиной. Ты еще не понял,  как  это  замечательно  -
иметь возможность в любой момент уйти. Или еще не научился... Вот  тебе  и
приходится убивать. Уйти далеко-далеко, совсем, и вернуться лет через пять
или восемь,  руководствуясь  лишь  собственным  желанием...  и  сосчитать,
сколько на твоем  лице  прибавилось  морщин,  а  на  кладбище  у  замка  -
крестов...
     Он покачал головой. Она замолчала. Шелестел ветер. Покачивался полог.
     - Боже правый... Неужели для тех,  кто  любит  меня,  -  я  такая  же
трусливая, эгоистичная тварь, как ты - для меня?
     Она встала - юная и грациозная, как всегда. Как всегда. Как вечно.
     - Я ухожу, - предупредила она. - Ты много себе позволяешь.
     Он молчал. Она стала пятиться к картине, с любопытством - на  сколько
хватит его воли - глядя ему в глаза. Он смотрел то на нее, то на  примятое
одеяло, где она только что сидела, словно живая, - и лишь в последний  миг
вскочил с криком:
     - Нет!!! Не уходи!!!
     Картина сомкнулась. Какой-то миг тело женщины казалось  настоящим,  и
дышало, и длинные волосы колыхались  от  сквозняка.  Потом  все  неуловимо
замерло и разгладилось, став таким же, как сад вокруг.
     Жермен с размаху ударился лицом о золотую раму.


     Над входом в кафе пылали золотом неоновые  яблоки,  и  надпись  "Жоли
жардэн" вспыхивала и гасла с немыслимой частотой. Едва войдя, барон понял,
что надежды нет. Сабина, в обычном своем свитере и юбке до  колен,  сидела
за их столиком, поставив локти на невидимое пятно - след яда.  Не  видимое
никому, кроме барона. Издалека улыбаясь, барон  подошел  к  ней,  чувствуя
прилив нежности - как всегда перед прощанием,  когда  все  уже  решено,  и
мираж освобождения маячит впереди, и могильщик уже получил задаток.
     Они поцеловались.
     - Здравствуйте, - сказал он.
     - Добрый вечер, - отозвалась она. - Простите, что  не  пришла  вчера.
Ужасно много работы, и бьюсь сейчас за эту пресловутую прибавку...  Вы  не
сердитесь?
     - Нет. Разве я имею право на вас сердиться?
     - Конечно, - она улыбнулась так нежно,  что  он  похолодел.  Еще  два
часа, уговаривал он себя. Потерпи. Совсем недолго.
     - Жермен, - сказала Сабина, серьезно глядя на него.  -  Я,  вероятно,
вас огорчу.
     - Я слушаю, дорогая, -  ответил  он  рассеянно.  Он  приготовился  не
слушать, не обращать внимания на слова, взгляды и просьбы, потому что  все
это доставляло ему невыносимую, нечеловеческую боль.
     Она нервно затянулась. Аккуратно, изящно стряхнула пепел.
     - Вы, вероятно, еще не поняли, - отрывисто произнесла  она.  -  Я  не
люблю вас.
     Барон окаменел. А она, коротко заглянув ему в глаза, опустила  взгляд
и заговорила быстро-быстро.
     - На какой-то момент мне показалось. Но это не так. Я очень хорошо  к
вам отношусь, это правда. Если захотите, я конечно же буду продолжать нашу
связь, мне действительно с вами приятно. Наверное, я буду  рада  иметь  от
вас ребенка. Не сейчас, позже - когда получу прибавку.  Я  не  хочу  стать
зависимой.  Но  я...  люблю  человека...  который  оставил  меня.   Давно.
Наверное, я буду любить его всегда. Я ваша, поймите, но...
     Барон недоверчиво смотрел на нее. Она куснула губу.
     - Теперь как вы скажете, так и будет.
     С улицы раздался нарастающий, горячечный грохот многочисленных копыт.
Кто-то тоненько завизжал, и  сейчас  же  угрюмый  хриплый  голос  взревел:
"Именем короля!" Возле головы  графини,  всколыхнув  пышную  ее  прическу,
грозно пронесся жесткий темный вихрь, и короткая стрела со свербящим тугим
звуком, трепеща, вонзилась в стену; странная тень ее легла на стол,  между
рюмкою арманьяка и салатом "шу-каротт". Сабина, даже не вздрогнув, курила.
     - Право, графиня... - потрясенно выговорил барон.
     Она вскинула на него удивленные глаза.
     Грохот галопа пролетел мимо и исчез вдали.
     Словно воздух стал свежее и свет - ярче. Она не  любит,  с  восторгом
понял барон. Удивительное чувство беспредельной свободы затопило  его.  Не
любит! Он не виновен!! Она просто рада быть с ним, как он - с ней; ему  не
надо притворяться!
     Лопнула извечная завеса. Прорвался круг мыслей и чувств, обкатанных и
затверженных десятилетиями, и нечто совершенно новое полноправно и  цельно
вошло в мир барона, в самые сокровенные его бездны. Словно  впервые  барон
почувствовал, как прекрасна дама, сидящая  с  ним  рядом.  Словно  впервые
увидел, как расцветает ее улыбка.
     - Графиня... - выговорил он. - Я всей душою  молю  вас  о  разрешении
по-прежнему быть подле вас... - он запнулся, но слова  сами  сыпались  изо
рта, и лишь вслушиваясь в их чарующие звуки он осознавал их неожиданную  и
неоспоримую правоту. - Я почту за честь, если вы  дадите  мне  возможность
продолжать мои попытки завоевать ваше неуступчивое сердце...
     Она засмеялась.
     Словно впервые барон увидел, как нежно и привольно она смеется.
     Она не посягает на прошлое!
     - Жермен, не надо, - сказала она. - Я рада,  что  вы  останетесь,  но
пусть все будет как было.
     Потом они болтали о пустяках. Барон легко смеялся, чувствуя восторг и
преклонение. Сейчас мы поедем к ней, думал он, и от юного возбуждения  его
била дрожь. К ней, только к ней. Никогда - ко мне.
     - Ну, мне пора, - сказала Сабина и поднялась. - К сожалению,  Жермен.
Нет-нет, не надо меня провожать...
     - Позвольте, графиня! - изумился барон. - Это безумие!
     - Я с удовольствием пройдусь пешком.
     - Одна, в  столь  поздний  час...  Разве  позволительно  даме  вашего
положения...
     - Я люблю быть одна.
     - Да, разумеется... но улицы города Парижа ночью опасны...
     - Жермен, сейчас не средневековье! - засмеялась она.
     - Что? - не понял он и швырнул деньги на столик. - Вы... не позволите
мне быть сегодня с вами?
     Она мягко взглянула на него.
     - Я позову вас... послезавтра. И буду рада. Хорошо?
     Он уже открыл было рот, чтобы повторить свою просьбу, но смолчал. Что
ж, пусть. Безмятежность не откликается на просьбы, ему ли этого не  знать.
Обида душила его. Он улыбнулся  самой  галантной  улыбкой  и  произнес,  с
трудом выдавив эту злобную чушь:
     - Воля дамы - закон.
     - Чао, - она легко поцеловала его в щеку.
     - Салю.
     Послезавтра, думал он, садясь в машину. Послезавтра... Он горел. Он с
силой стиснул баранку обеими руками, жилы рельефно проступили под  смуглой
кожей. Оглянулся на  графиню.  Немыслимо.  Придерживая  платье,  чтобы  не
мешало при ходьбе, чтобы пышная жемчужная оторочка не  касалась  тротуара,
она медленно проплыла мимо - ослепительно женственная, недоступная. Барон,
кусая губы, смотрел ей вслед. Так и не обернувшись, даже не махнув ему  на
прощание, она исчезла за углом. Как же она пойдет одна?  Немыслимо.  Барон
вновь вышел из машины, желая все же броситься следом, но вдруг ему  пришло
в голову, что за углом ее ждут, оттого-то она и  отделалась  от  него.  Он
похолодел от ярости; немедленно он услышал доносившийся из-за угла мужской
голос и серебристый смех графини. Стиснув  эфес  шпаги,  барон  ринулся  в
погоню. Но там уже никого не было, улица была пустынна, только в полусотне
шагов  впереди  медленно   шла,   удаляясь,   какая-то   простолюдинка   в
невообразимо бесформенном и безобразно  коротком  одеянии.  Барон  вбросил
шпагу в ножны. Наверное, их ждала карета.
     Он взгромоздился на  сиденье.  Ударил  кучера  тростью  меж  лопаток:
"Трогай!" Тот что-то невнятно пробормотал, фыркнул мотор, экипаж  качнулся
и, набирая скорость, помчался к  замку  -  только  асфальт  черной  лентой
полетел под колеса.


     - ...Левая оппозиция  в  целом  одобрила  новую  программу  борьбы  с
преступностью,  -  монотонно  бубнил  паук,  чуть  раскачиваясь  в  центре
паутины, - однако оговорив, что не приходится рассчитывать  на  ее  успех,
пока существуют организации типа крайне левых "Красных бригад" или  крайне
правого "ОАС Нуво", равно финансируемые монополиями и зачастую выполняющие
их щекотливые поручения...
     Послезавтра, думал барон. Послезавтра. Иногда он произносил это слово
вслух.
     Он не находил себе места от какого-то странного беспокойства. Впервые
в жизни он подумал плохо о своей даме. Раньше он думал плохо лишь о  себе.
Потому, быть может, что в графине впервые увидел существо, равное себе,  а
не беспомощную  сильфиду,  слабость  и  наивность  которой,  вкупе  с  его
собственной изначальной виновностью, оправдывают  любую  ее  подлость?  Он
чувствовал, что поступил неправильно. Прежде он никогда не чувствовал так.
Даже когда убивал. Графиня казалась ему  ценнее  всех,  с  кем  когда-либо
прежде сталкивала его судьба, и именно ее,  именно  поэтому  он  бросил  в
чужие объятья...
     Убежал, стыдил себя Жермен, в муках бродя по спальне. Убежал...
     Он решительно подошел к паутине и отодрал ее край. Серые  колышущиеся
клочья повисли бессильно и бесприютно; паук