дается, - проговорил он так, словно это все объясняло и  оправдывало.
- Попросту гибнет.
     - Я знаю, - ответил я и кивнул,  потому  что  это  действительно  все
объясняло и оправдывало. - Если бы все были такими домоседами, как мы, - я
показал вниз, - неандертальцев давным-давно переели бы саблезубые тигры. Я
другого не понимаю. Как это я решился тогда?
     - Ты молодец, - искренне сказал он и застенчиво, неловко тронул  меня
за плечо. - Я очень счастлив, что... - горло у него вдруг захлопнулось, он
сердито мотнул головой. - Вы только не беспокойтесь там. В субботу  я  уже
опять прилечу. В общем-то, самое трудное мы уже сделали.
     А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще  только
предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну - он  понимал  это  не
хуже меня. Наверное, даже лучше.
     ...С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и  шелковистым,
и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.
     У гравилета мы обнялись - не как отец и  сын,  но  как  двое  мужчин,
соединенных наконец общей целью, общим делом, общим  смыслом,  -  а  потом
гравилет стал медленно погружаться в небо,  я  махал  ему  обеими  руками,
Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал
на свое место в сумеречном ангаре - тогда я упал  без  сил  на  прохладный
шелковистый песок и лежал очень долго.
     А потом я шел  домой  и  улыбаясь  говорил:  "Добрый  вечер",  а  мне
улыбаясь отвечали: "Добрый вечер", а я думал: и он захотел лететь,  и  она
решилась на это; на верандах горели лампы, искрилась вокруг  них  мошкара,
доносились звуки транслируемой из Монреаля хоккейной  игры...  а  без  нас
создавался мир, от красоты которого у наших детей  захватывает  дух,  -  и
только от наших детей зависит, каким он будет... а невообразимо далеко  по
нашему следу шли еще корабли... Широкоплечий мужчина сидел на лавке  перед
коттеджем  и  неторопливо,  с  удовольствием  курил  трубку  -  в  сумраке
серебрились его седые усы; медовый  запах  табака  смешивался  с  вечерним
ароматом цветов.
     - Добрый вечер, - сказал я.
     Он вынул трубку изо рта.
     - Добрый, добрый. Что-то ты давненько не захаживал.
     - Сонату кончал.
     - Когда позовешь слушать?
     - Не знаю... Новое забрезжило. Что ты-то с Шурой не пришел  нынче  на
пляж?
     - Да знаешь... бывает. Работалось  хорошо,  жаль  было  отрываться...
Шура надеялась, девчонка хоть твоему  напишет.  Нам  казалось,  она  очень
любит его.
     - За что его любить, шалопая.
     Рамон засмеялся.
     - Я-то понимаю, что случиться ничего не могло, просто  девчонке,  как
это у вас говорят... вожжа под хвост попала, - произнес он  старательно  и
со вкусом, - но попробуй это Шуре объясни. Может, зайдешь?
     - Прости, боюсь, моя меня уже заждалась... передавай Шурочке  привет,
мы обязательно на днях заскочим. И пусть  не  волнуется  попусту  -  скоро
обязательно придет письмо, я уверен.
     Из коттеджа Эми  слышались  музыка,  смех,  какие-то  выклики  -  там
отдыхали, и я подумал: а сколько же энергии ушло на то, чтобы донести  эту
женщину до Эпсилона Индейца, сколько антиматерии превратилось в  неистовый
свет, разгоняя до субсветовой скорости, а затем затормаживая ее  тело,  не
давшее продолжения? И еще я подумал: но ведь она тоже согласилась тогда? А
если рассказать ей? Я усмехнулся: пожалуй, она стала  бы  гордиться  собой
еще больше, она любила обманывать ожидания; делать то, что  от  нее  ждут,
казалось ей всегда унизительным;  пожалуй,  она  стала  бы  говорить,  что
совершила подвиг - отказалась от женского счастья, но не родила  детей  на
заклание звездному Молоху... Но ведь именно выполняя ее нелепую прихоть  я
поднял себя на дыбы и проник в тайну - случайно ли  это,  или  здесь  есть
некий парадоксальный смысл?
     Жена ждала на веранде, где мы ее оставили; казалось,  она  просто  не
трогалась с места эти два с половиной часа.
     - Ты долго, - сказала она, а я подумал: она тоже тогда решилась. -  Я
уже начала беспокоиться.
     - Ну о чем тут  беспокоиться?  Мы  поболтали,  потом  еще  искупались
чуток... Потом я Рамона встретил, он нас в гости...
     - Купались? Вечером? А твоя спина?
     - Знаешь, - я от души рассмеялся, - я про нее забыл на радостях.
     - Это не  годится,  -  она  решительно  встала,  ушла  в  столовую  и
вернулась  через  полминуты  с  таблеткой  в   одной   руке   и   стаканом
апельсинового сока в другой. - Выпей-ка. Знаешь, я лишней  химии  сама  не
люблю. Но это хорошие таблетки.
     - Конечно, выпью, - сказал  я  и  выпил.  -  Так  приятно,  когда  ты
заботишься.
     - Кто о тебе еще позаботится, - вздохнула  она  и  немного  тщеславно
добавила: - Не Эми же... Как ваш мужской разговор?
     - Как нельзя лучше. Представь, уговорил его прилететь в следующую  же
субботу.
     - Он очень прислушивается к твоим словам.
     - Это потому, что я мало говорю, - пошутил я.
     - Разговор касался... Шуры? - с усилием спросила  она,  не  глядя  на
меня.
     - И Шуры тоже. И Лены тоже. Успокойся, все в порядке.
     Она решительно встряхнула головой.
     - Все же ты напрасно его так задержал.  Теперь  ему  вести  машину  в
темноте.
     - Он справится, - сказал я, пересаживаясь на пол  рядом  с  женою,  и
потерся лицом о ее гладкое колено; словно  встарь,  словно  я  вновь  стал
настоящим, у меня  перехватывало  горло  от  нежности.  Жена  с  некоторым
удивлением посмотрела на меня сверху, а потом, будто  вспомнив,  что  надо
делать, положила руки мне на плечи. Я хотел поцеловать  ей  руки,  но  она
сказала:
     - Конечно, справится. Такой большой мальчик. Да и кровь в  нем  твоя,
настырная, - пальцы ее чуть стиснулись на моих плечах. - А все равно...  -
она вздохнула. - Ох, что-то на сердце неспокойно.
     - Наверное, давление меняется, - сказал я.





                             Вячеслав РЫБАКОВ

                              ДАВНИЕ ПОТЕРИ



                                                      ...За всеобщего отца
                                              Мы оказались все в ответе...
                                                             А.Твардовский



     В глухой тишине пробило без  четверти  два.  Ночь  прокатывалась  над
страной, улетала на запад, а  навстречу  ей  нескончаемым  потоком  летели
вести.
     Беседа с германским представителем прошла на редкость удачно. Желание
скоординировать  усилия  было  одинаковым  у  обеих  сторон.  Недопоставки
народного предприятия "Крупп и Краузе" Наркомтяжпрому, уже  вторую  неделю
беспокоившие  многих  плановиков,  удалось   теперь   скостить   с   таким
политическим выигрышем, на который даже  трудно  было  рассчитывать.  Плюс
поставки будут ускорены. И все же тревога не отступала. Но, наверное,  она
просто вошла в привычку за столько лет.
     Из серьезных дел на ночь оставалась только  встреча  с  лейбористской
делегацией.  Вряд  ли  стоило  ждать  от  нее  слишком   многого,   но   и
недооценивать  тоже  не  следовало.  Впрочем,  Сталин  никогда  ничего  не
недооценивал.  Он  ко   всему   старался   относиться   с   равной   мерой
ответственности, по максимуму. Он бродил, отдыхая, по громадному, увязшему
в тишине кабинету, - чуть горбясь, заложив руки за спину, - и смотрел, как
колышется у настежь распахнутой темной  форточки  слоистая  сизая  пелена.
Пелена заполняла кабинет, кусала глаза. Накурено -  хоть  топор  вешай.  А
снаружи, наверное, рай. Май - рай... В Гори май - уже  лето.  Впрочем,  до
календарного лета и тут оставалось несколько дней.  Сталин  никак  не  мог
забыть, какой сверкающий  солнечный  ливень  хлестал  вечером  снаружи  по
стеклам,  пока  внутри   обсуждались   трудности   и   выгоды   заполярной
нефтедобычи.
     Распахнулась    дверь,    и    в    кабинет    влетела,     улыбаясь,
девочка-стенографистка.
     - Ой, дыму-то, дыму! - воскликнула она, замахав у  себя  перед  лицом
обеими руками, так что ремешок сумочки  едва  не  спрыгнул  с  ее  узкого,
затянутого свитером плеча. - Совершенно  не  проветривается!  А  на  улице
такой воздух!.. - Она мечтательно застонала,  закатила  глаза.  Размашисто
швырнула сумочку на свой стол - порхнули в стороны  сдутые  листы  бумаги,
стенографистка с кошачьей цепкостью прихлопнула их  ладонями,  прикрикнула
строго: - Лежать! - раскрыла сумочку,  выщелкнула  из  лежащей  там  пачки
сигарету, чиркнула спичкой. Примостилась, вытянув ноги, на подоконник  под
форточкой. Одно удовольствие было глядеть на  нее.  Сталин  пошел  к  ней,
огибая вытянувшийся вдоль кабинета стол  для  бесед.  Машинально  поправил
неаккуратно поставленный  фон  Ратцем  стул.  В  ватной  тишине  отчетливо
поскрипывал под сапогами паркет.
     - А  хорошо  вы  с  Вячеслав  Михалычем  немца  охмурили,  -  заявила
стенографистка. Во всей красе показав юную шею, она запрокинула  голову  и
лихо пустила к форточке струю пахнущего ментолом дыма. Делавшие ее похожей
на стрекозу светозащитные очки с громадными круглыми  стеклами  съехали  у
нее с носа, она поймала их левой  рукой  на  затылке  и,  опустив  голову,
нахлобучила на место. - Мне прямо понравилось.
     - Мне тоже понравилось, - ответил  Сталин.  Его  слегка  поташнивало.
Надо было тоже выйти на воздух, подумал  он.  Теперь  уже  не  успеть.  Ну
ничего, сяду - пройдет. Уставать стал, ай-ай...
     - А с лейбористами надолго?
     - Как пойдет, Ира, как пойдет... Замоталась, да?
     - А то! Ну, я погуляла, кофе тяпнула... в "Марсе". Это  на  Горького,
знаете? Метров семьсот по парку и через площадь, как раз промяться. И кафе
хорошее - шум, музыка, каждый вечер новую группу крутят, вчера моя любимая
"Алиса" была. В такую погоду полуночников полно. А наш  буфет  я,  товарищ
Сталин, не люблю. Душно как-то, чинно... И кофе вечно одна "ребуста"!
     - Никогда не замечал, - с трудом сохраняя серьезность, сказал Сталин.
     - Знаете, вот есть мне тоже все равно что. А пить надо с толком. Кофе
- это ж напиток! Потом, коньяку ведь у нас совсем не дают, верно? А в кофе
надо иногда чуть-чуть армянского капнуть, вот столечко...
     Что ты понимаешь в коньяках,  подумал  Сталин  с  досадой  и  тут  же
спохватился. Вот, опять,  пожалуйста.  Хоть  сейчас  в  школьный  учебник:
пример националистического пережитка. Ведь первой мыслью было не то, что о
вкусах не спорят, а то, что у девочки начисто отсутствует вкус.  Армянский
ей нравится, поди ж ты.  А  ей  даже  в  голову  не  пришло,  что  я  могу
обидеться, подумал он и вдруг улыбнулся. Как это  прекрасно,  что  ей  это
даже в голову не пришло. Дверь снова открылась, вошел секретарь - пожилой,
спокойный, привычный как чурчхела. Сталин пошел ему навстречу.
     - Срочная, - тихо сказал секретарь, протягивая Сталину бланк.
     Парламенты Белуджистана, Гуджарата и Кашмира  вотировали  немедленное
отделение от Британской империи, на обсуждение  был  поставлен  вопрос  об
установлении советской формы управления. Интересно, подумал Сталин. Советы
депутатов при многопартийности. Сейчас это вполне может получиться.
     - Когда получена? - спросил Сталин, складывая пополам,  а  затем  еще
пополам синий бланк и пряча его в нагрудный карман френча.
     - Семь минут назад.
     Сталин аккуратно застегнул пуговичку кармана и  одобрительно  кивнул.
Секретарь тоже кивнул, но остался стоять.
     - Что еще?
     -  Пока  вы  тут  совещались,  Бухарин  заезжал  перед  коллегией   в
Агропроме. Оставил майский "Ленинград" с последней подборкой Мандельштама.
Только просил прочесть до завтра, - тут же добавил секретарь, сочувственно
шевельнув плечом. - Он и так, говорит, еле  выбил  на  день.  Внучка  лапу
наложила, хочет немедленно дать какой-то школьной подруге... сочинение  им
там, что ли, с ходу задали... Он толком не объяснил, спешил.
     - Попробую, - недовольно  сказал  Сталин,  повернулся  и,  ссутулясь,
сунув руки в карманы брюк, опять  побрел  вдоль  стола,  вполголоса  ворча
по-грузински: "Это же сколько теперь пишут... и хорошо ведь пишут...  хоть
совсем не спи..."
     Возле Иры он остановился и, сразу переключившись, переспросил:
     - Семьсот метров? Совсем рядом, а я не знаю. Если время будет,  своди
меня как-нибудь.
     У  стенографистки  заблестели  глаза  от  удовольствия   и   детского
тщеславия.
     - Только когда народу поменьше.
     - Завтра! - выпалила она. - Часов в десять вечера - давайте?
     - Наметим пока так.
     Часы пробили два, и  сейчас  же  другая,  двустворчатая  дверь  тяжко
раскрылась, как чудовищная морская раковина,  и  впустила  Молотова.  Лицо
Молотова было серым. Как мы стареем, опять подумал  Сталин,  поспешно  идя
навстречу Молотову, и движением бровей указал было  стенографистке  на  ее
место. Но ее и так уже смело с подоконника - только дымилась в  пепельнице
недотушенная  сигарета  да  отрывисто  щелкнула,  закрываясь,  сумочка,  в
которую Ира пихнула свои модные очки. Сталин подошел к Молотову вплотную и
с неожиданным раздражением сказал:
     - Обратно с ними не езди. Для  сопровождения  и  переводчика  хватит.
Нужно же тебе когда-то отдыхать.
     Глаза Молотова под набрякшими веками стали веселыми.
     - С ними не поеду. В наркомат поеду.
     - Что-нибудь срочное? - осторожно спросил Сталин.
     Молотов пожал плечами.
     - Разобраться надо. Во всяком случае, перспективное.
     Сталин  глубоко  вздохнул,  прикрыл  глаза,  внутренне   мобилизуясь,
отрешаясь от всего, не нужного в данный момент, а потом сказал:
     - Ну, начали.
     Молотов сделал два шага назад и,  уже  находясь  в  приемной,  громко
произнес:
     - Прошу вас, господа.
     Они вошли. Сталин каждому пожал руку, главе делегации лорду  Тауни  -
чуть крепче и дольше,  нежели  остальным.  Расселись.  Коротко,  деревянно
простучали по полу стулья. Мимолетно Сталин покосился  на  стенографистку,
замершую в полной готовности над кипой чистых листов,  машинально  занялся
трубкой и тут же отложил ее. Почувствовал, как изумленный взгляд  Молотова
скользнул по его рукам, необъяснимо  отказавшимся  от  всегдашней  забавы.
Сцепил пальцы, уставился на  сидящего  напротив  лорда  Тауни.  Пронеслось
короткое молчание.
     - Мы вполне отдаем себе отчет, господа,  что,  находясь  в  оппозиции
сейчас, вы не в состоянии в желаемой вами мере влиять на  политику  родной
страны, процветание  которой  для  вас,  как  и  для  всего  человечества,
необходимо и желанно, -  начал  Сталин  неспешно.  -  Однако  не  товарищу
Сталину рассказывать вам о том, каким авторитетом и  мощью  обладает  ваша
партия,  чаяния  скольких  миллионов  людей  она  старается   выразить   и
выполнить. Мы не только рады встрече - мы рассчитываем на нее.
     Забубнил,  сдержанно   и   веско   рыча   звуком   "р",   переводчик.
Американничает,   подумал   Сталин,   отмечая   не   по-английски   упруго
прокатывающиеся "просперити", "пауэр", "парти". Голливудовских видеокассет
насмотрелся. Впрочем, не только. Он же диплом, вспомнил Сталин, по Уитмену
писал. А вот у нас прижился - пришел поднатаскаться  в  разговорном  перед
аспирантурой, и как-то интересно  ему  тут  показалось.  Славный  мальчик,
добросовестный, не честолюбивый.
     - Нам хорошо памятны тридцатые годы. Многие  правительства  совершили
тогда ряд недальновидных, авантюристических действий, и мир был на волосок
от катастрофы. Тут и там эсэсовцы всех  мастей  лезли  к  власти,  надеясь
использовать  государственные  аппараты  принуждения   для   того,   чтобы
воспрепятствовать начавшемуся подъему человечества на принципиально  новую
ступень развития, на которой этим  бандитам  уже  не  осталось  бы  места.
Многие страны прошли тогда через  какой-нибудь  свой  "пивной  путч"...  -
Седые слова, полусмытые  волнами  последующих  забот,  утратившие  грозный
смысл, сладкими карамельками проскальзывали во рту. Это была молодость, ее
знаки, ее плоть. Лучше вчерашнего дня Сталин помнил то время, и до сих пор
стариковски сжималось сердце от гордости за своих, стоило лишь  воскресить
в памяти сводки, имена... А как страна встретила двадцатилетие Октября!
     - Я  не  буду  останавливаться  подробно  на  проблеме  возникновения
террористического тоталитаризма двадцатого века. Известно, что  невиданный
рост   населения,   усложнение   экономики,   усиление   взаимозависимости
хозяйственных  единиц  сделали  старые   модели   социальной   организации
беспомощными. Возникла необходимость создать модель, которая  в  состоянии
была бы справиться с нарастающим рассогласованием всех социальных ячеек. В
принципе возможны были только два пути. Первый и единственно перспективный
- это подъем на новый  уровень  этики  и  понимания,  а  следовательно,  и
образованности, и ответственности, и самостоятельности каждого человека  с
тем, чтобы никому фактически уже не требовалось управление, а  требовались
бы только информирование и свобода действовать. Второй -  противоположный:
резкое  ужесточение  и  детализация  государственного  управления   каждым
человеком, постоянное предписывание сверху, что,  когда  и  кому  надлежит
делать, -  неизбежно  сопровождающееся  тотальным  оглуплением,  тотальной
апатией, тотальными слежкой и террором. Понятно, что это  путь  тупиковый,
так как он не стягивает, а увеличивает разрыв между нарастающей сложностью
мира и осмыслением ее людьми. Третьего пути не было и нет. Поэтому история
совершенно закономерно породила коммунизм как  способ  реализации  первого
пути и, затем, фашизм как способ  блокирования  первого  пути  посредством
реализации пути второго. В этом и только в этом смысле можно, к сожалению,
сказать,  что  коммунизм  породил  фашизм.  Естественной   ударной   силой
коммунизма являются стремящиеся всех людей поднять до себя интеллигенты  -
я имею в виду  интеллигентов  из  всех  социальных  групп,  от  рабочих  и
крестьян до государственного аппарата. Естественной ударной силой  фашизма
являются стремящиеся всех опустить до себя посредственности  -  опять-таки
из всех социальных  групп,  от  государственного  аппарата  до  рабочих  и
крестьян.
     Сталин  умолк,   заговорил   переводчик.   Двадцатилетие,   продолжал
размышлять Сталин. Что такое двадцать лет? Он взглянул на  стенографистку:
голова набок, рука угловато летит над  бумагой,  вздрагивающие  от  резких
движений черные кудряшки свесились на лоб, смешно прикушен кончик языка...
Кончила. Оглянулась на Сталина, почувствовав его взгляд, - картинно надула
щеки, изображая,  как  отпыхивается,  потрясла  рукой.  Сталин  сделал  ей
строгое лицо, она беззвучно засмеялась -  ждущая,  собранная  до  предела.
Двадцатилетие.  Доверчивость,  энергия,  страстная   жажда   счастья,   до
которого, кажется, рукой подать. Какой соблазн  был  употребить  эту  силу
бездушно, как силу падающей воды употребляют на ГЭС! Какая беспрецедентная
концентрация усилий мерещилась!  Если  люди  верят,  неэкономно  вроде  бы
давать им думать - а многих предварительно еще  и  учить  думать.  Гораздо
быстрее и проще велеть. Для организованности. Для блага страны. Да  и  для
простоты управления... Хорошо, что вовремя хватило  ума  и  такта  понять:
организованность и единство  -  не  одно  и  то  же.  Организованность  на
пять-семь лет - это дело нехитрое, даже недоброй памяти  Гитлер  сумел  ее
сколотить в своей банде,  а  проку?  Как  только  выяснилось,  что  нельзя
воевать, организованность эта обернулась  развалом  подконтрольного  НСДАП
сектора  экономики,  велеречивым   отупением,   коррупцией,   истреблением
творческого потенциала и повальной грызней. Испытание  миром  куда  вернее
испытания войной.  Стоит  подержать  такую  организованность  в  состоянии
внешнего покоя несколько лет - и она отравляется  продуктами  собственного
распада.
     - Мы считаем, - снова заговорил Сталин, - что страны, до сих  пор  не
вставшие явно на какой-либо из этих двух путей, испытывают  влияние  обеих
тенденций и фактически в