али все, даже радист и капитан, молча и  торопливо. Никто  больше
ни о чем не спрашивал. Было ясно; случилось  такое, чему они не должны  были
быть свидетелями. Нужно уходить отсюда и как можно скорее.
     Около семи  часов, когда восток уже окрасился мягкими красками  ясного
погожего утра, кто-то крикнул:
     -- Что такое? Смотрите!
     Серая   туманная  пелена  обволакивала  небо  с  запада.  Она  медленно
распространялась навстречу восходящему солнцу, размывала и поглощала  четкую
линию  горизонта,  плотной  завесой вставала  между  глазами и  изумрудным
небом. Но это  был не туман. Прошло несколько  минут, и на палубу, на сети,
на  руки  и плечи  стала  оседать мельчайшая  беловатая пыль. Она  беззвучно
падала сверху и покрывала корабль, клубилась в  ленивой  теплой воде океана
вокруг шхуны. Ее становилось  все больше и больше, и вот уже не  стало видно
ничего, кроме массы  медленно падавшего порошка, похожего на рисовую пудру.
И порошок этот был горячий!
     -- Небо  горит! -- суеверно  прошептал сэндо. -- Пепел горящего  неба!
Они подожгли  небо, и  его пепел  сыплется  на нас!  Пепел  горящего  неба!
Скорее! Скорее!-- перешел на крик сэндо.
     Рыбаки, чихая  и кашляя,  размазывая  белый порошок по  потным  лицам и
отхаркивая  его из легких, с удвоенным  рвением  принялись за работу. Через
два   часа   сети  были   подняты.   "Счастливый  Дракон",  неся  на  палубе
полуметровый  слой "небесного пепла",  полным ходом пошел на север.  И  из
рулевой рубки лишь с  трудом можно было  различить  бушприт,  зарывающийся в
непроницаемую мглу.

        "НАРИКАВА-САН НЕДОВОЛЕН"

     "Счастливый Дракон" вернулся  в  порт  четырнадцатого,  марта. Опытный
взгляд Нарикава, всегда самолично .выходившего встречать свои  шхуны,  сразу
определил: дело плохо. Шхуна с  хорошим уловом не может  иметь такую мелкую
осадку.  Опасения  его  подтвердились,  когда стало  возможно различить лица
рыбаков;  они  были  угрюмы   и  не  выражали  должной  радости  по  случаю
благополучного возвращения.  Было в этих  лицах  и еще что-то,  странное  и
необычное, но что именно -- Нарикава никак не мог определить.
     Через  четверть  часа  шхуна   пришвартовалась   к   пирсу,  и  команда
устремилась на берег. Послышались  радостные восклицания, расспросы, смех и
шутки. Нарикава вздохнул и неторопливо пошел к борту. Сэндо Тотими и капитан
Одабэ помогли ему взойти на палубу.
     Капитанская каюта на стотонной шхуне -- далеко  не лучшее помещение для
деловой  беседы. Узкая дверь из рулевой  рубки  ведет в душную прямоугольную
каморку  с  крохотным иллюминатором в  дальней стене. Света  от иллюминатора
мало -- снаружи его загораживает выхлопная  труба дизеля. Слева расположены
одна  над  другой две  койки-ящики  для капитана и  сэндо,  справа --  ящик,
похожий на  шкафчик, служащий одновременно  и  столом.  На нем  в беспорядке
разбросаны карты, старые газеты, документы. Проход между койками и шкафчиком
доступен  только  не  очень  полному  человеку.  Но  Нарикава  был  слишком
раздосадован и обеспокоен новой неудачей. К тому же в свое время он сам был
капитаном, и каюта на "Счастливом Драконе" была ему не в диковинку. Поэтому
он  решительно втиснулся в проход  и  грузно опустился  на  койку.  Одабэ и
Тотими  расположились на столе-ящике напротив. С минуту хозяин молча глядел
на них.
     -- Ну? -- спросил он наконец. -- Чем порадуете? Капитан понурил голову.
Сэндо   смущенно  пригладил  жесткие  волосы  ладонью,  обмотанной  грязным
бинтом, и сокрушенно вздохнул.
     -- Должен с большим сожалением сообщить, -- начал он, -- что...
     --  Постойте-ка,   --  перебил  вдруг  Нарикава,  нагибаясь  вперед  и
всматриваясь в  их  лица. --  Что это вы так  почернели? Загар, не  загар...
Никогда не думал, что человек может так загореть.
     Капитан и сэндо переглянулись и пожали плечами.
     -- Не  Знаю, -- пробормотал капитан. -- Мы все почернели, вся команда.
Загар, разумеется, Нарикава-сан. Ведь мы ходили далеко на юг, за Маршальские
острова.
     --  Нет,  это не загар,  -- сказал Нарикава. -- А  что у тебя с руками,
Тотими-сан?
     -- Нарывы, -- неохотно отозвался тот. --  У многих высыпали гнойники...
почти у всех. Под ногтями,  в ушах, в волосах. Замучились совсем. Думали, уж
не бери-бери ли это...
     -- Может, бери-бери, а может, и нет, -- сказал Нарикава, нахмурившись.
--  Видел я уже такое бери-бери, когда в позапрошлом  году ездил в Нагасаки.
Не  гэнбакусЕ ли  это  --  заболевание от атомной  бомбы? Только откуда оно
могло взяться у вас?
     --  Какая там еще атомная болезнь! --  досадливо махнул рукой сэндо. --
Поедим свежего лука  -- и всю  дрянь как рукой  снимет. Это все пустяки; Вот
нам придется огорчить вас, Нарикава-сан.
     -- Говорите.
     -- Нам удалось взять всего-навсего девять тонн тунца.
     Нарикава резко  откинулся  назад,  сильно  стукнувшись  головой о край
верхней койки. Впрочем, боли он не почувствовал.
     -- Всего девять тонн? Вшестеро меньше обычного? Да что это с вами?
     -- Всего  девять тонн. И  это еще не все... -- Сэндо прямо, с мужеством
отчаяния взглянул хозяину в глаза. -- Мы потеряли половину наших сетей.
     Несколько  минут  прошло  в  тягостном молчании.  Нарикава думал. Затем
спокойно сказал:
     -- Ну что ж, бывало и хуже. Только... Это все, что вы хотели рассказать
мне?
     Капитан встрепенулся и  вопросительно посмотрел  на сэндо. Тот неохотно
пробормотал:
     --  Собственно, это  все... Насчет рыбы, конечно.  Но нам  еще пришлось
видеть в океане странные вещи. Странные и страшные. Я все время молюсь...
     --  Погоди!-- сердито  остановил его хозяин. -- Твои  страхи и  молитвы
нужны  мне...  как  тухлая  камбала...   Говорите,  Одабэ-сан.  Коротко,  не
размазывая.
     И капитан, подстегиваемый нетерпеливым покашливанием сэндо, глядя  как
завороженный в маленькие немигающие глаза Нарикава,  торопливо рассказал  о
плавании, о таинственной вспышке за горизонтом, грозном грохоте и, наконец,
об удивительном "небесном пепле".
     --  Вы понимаете, Нарикава-сан, мы  были  очень  испуганы. Мы  шли без
остановки  до  самого  Коидзу. И это было  нелегко, -- через два дня заболел
механик...
     --  Его рвало,  --  не выдержал  сэндо.  -- У него  болела голова,  он
несколько  дней  валялся в кубрике, не принимая ни воды, ни  пищи. Вместе с
ним заболело  еще  несколько  человек.  Правда, Амида-Будда (Амида-Будда --
главное  божество  в  буддистском  пантеоне.) был  милостив,  и  они  скоро
оправились... Вот  тогда и начались  у нас эти  проклятые нарывы. У  радиста
даже гной какой-то пошел из ушей.
     Капитан облизал пересохшие губы и опустил голову. Нарикава встал.
     -- Я так и знал, что что-то случилось,  --  сказал он.-- Действительно,
странная история. Небесный пепел... хм.
     Но такой пустяковый улов... Шутка ли?  Девять тонн! Меня засмеяли бы  у
нас в Коидзу, если бы у  вас не нашлось оправдания... Ну,  я пойду. Сегодня
вы оба и радист зайдите ко мне  на ужин. Там  поговорим  обстоятельно  обо
всем. Девять тонн, подумать только! Сгружайте рыбу.
     Он  уже протискивал  свой  обвисший живот  через дверь,  когда  снаружи
донеслась отчаянная брань. Кто-то ругался  с портовым инспектором  по поводу
состояния двигателя шхуны, и  Нарикава невольно  остановился, ошеломленный
этим   потоком   рыбацкого  красноречия,  густо  пересыпанного   английским
сквернословием.
     -- Механик? -- ухмыльнувшись, спросил Нарикава.
     --  Да...  Мотоути, --  отозвался неохотно  сэндо.--  Ему  бы вышибалой
быть...
     -- Механик он очень хороший, -- вступился капитан.  Нарикава  сгорбился
и, кряхтя, вылез из каюты. Одабэ вздохнул и хотел  что-то сказать, но Тотими
вдруг
     крепко выругался:
     --  Нарикава-сан  сердится!  Нарикава-сан   недоволен!  "Девять   тонн!
Вшестеро меньше обычного"!  Да  я за всех тунцов  в океане  и за все сети  в
Коидзу  не   согласился  бы  повторить  нынешнее  плавание,  провались  оно
пропадом! Ха, страшно и вспомнить...
     Тотими сорвался с места и  выскочил на палубу. Через  несколько секунд
он уже метался среди рыбаков, рассыпая приказания.
     Началась разгрузка улова.
     Необычайно темный  цвет лица  был не  только  у  капитана  и сэндо,  и
заметил  это  не  только  Нарикава. Первое,  что слышал  каждый  из рыбаков
"Счастливого  Дракона",  здороваясь  с  родными,  было:  "Где  это  ты   так
почернел?" Рыбаки неловко  отшучивались, а один из них, выведенный из себя,
выкрикнул раздраженно:
     --  Легко  болтать языками, а вот посмотрел бы я. как почернели вы все,
если бы увидели, как горит небо!
     Все рыбаки на свете,  как  и все мореплаватели,  не  прочь похвастаться
пережитыми  опасностями  и  удивительными  приключениями, и  при  этом, как
известно, они нередко теряют чувство меры. Так было всегда и везде, и рыбаки
Коидзу не  представляют  исключения.  Но  на  этот раз  случай  был  слишком
необычным, чтобы казаться досужей выдумкой,  и вечером в двух десятках домов
в Коидзу родные и знакомые, затаив дыхание,  с изумлением слушали  рассказы
очевидцев о том, как горело и осыпалось ночное небо в далеких Южных морях.
     Вечером у себя дома Нарикава дождался,  пока палочки гостей улеглись в
пустые чашки, отослал  из комнаты  жену, выложил на столик  пачку сигарет  и
сказал:
     -- И вы говорите, что это был пепел горящего неба?
     --  Так нам показалось, -- отозвался  Тотими.  -- Мы  считали, что небо
загорелось от вспышки...
     -- А вы как полагаете, Кубосава-сан? Радист слабо улыбнулся:
     -- Конечно, господин Тотими  немного преувеличивает.  Мне кажется, что
вспышка, которую мы видели, была действительно взрывом...
     -- Атомная бомба?
     -- Не  могу сказать  точно, Нарикава-сан. Но я  бы не удивился. Однако,
что касается пепла... Нет, не знаю.
     -- Так... -- Нарикава задумчиво погладил жирный  подбородок. -- И вы не
думаете, что болезни экипажа .имеют какое-нибудь отношение...
     --  Нет,  что вы,  Нарикава-сан!  --  удивился  сэндо.  -- Обыкновенная
бери-бери.  Уж  я-то  повидал  на своем  веку  таких  больных,  можете  мне
поверить.
     -- Я тоже повидал, -- криво усмехнулся хозяин. -- Но  все же это  очень
странно. Кстати, почему вы... Кубосава-сан, что с вами?  -- с беспокойством
спросил он.
     Радист с видимым усилием поднял веки, обвел всех бессмысленным взглядом
и тряхнул головой.
     -- Слабость какая-то... Извините, Нарикава-сан, -- виновато пробормотал
он.
     -- Может быть, вам следует отдохнуть?
     -- Нет-нет, не обращайте на меня внимания, прошу вас.
     Нарикава кивнул и снова повернулся к капитану и сэндо.
     -- А вам  не  приходило  в  голову  тогда, первого марта,  попробовать
установить связь с какой-либо радиостанцией и узнать, что произошло?
     --  Видите ли, хозяин, -- после  короткого раздумья  сказал капитан, --
ближайшие  радиостанции находились, вероятно, в запретной  зоне.  И было бы
скверно, если бы они засекли нас.  Хотя, по нашим расчетам,  до границы зоны
оставалось еще не менее  двух десятков миль, но мало ли что могло случиться?
Рыбакам лучше не связываться с такими делами.
     -- Может  быть, вы и правы... Да, может быть, и правы. И все-таки... --
Нарикава с сомнением покачал головой и замолк.
     -- Самое  главное,  конечно,  -- изображая  на своем  лице почтительную
улыбку, поспешно сказал сэндо: -- мы не  хотели подвести хозяина. Ведь и без
того "Счастливый  Дракон" принес вам много убытков, Нарикава-сан, не правда
ли?
     Тот помолчал, затем вздохнул и веско заметил:
     -- Убытки  мне в этот сезон принес  не только  "Счастливый Дракон". Ни
одна из моих  шхун не  добыла и половины того, что добыто в прошлом году. Но
все же шестую часть улова не привозил никто, кроме вас.
     Он задумался, рассеянно вертя в пальцах длинный бамбуковый мундштук.
     --  Конечно,  то,  что  вы  видели  и  пережили,  в  известном  смысле
оправдывает  вас.  Но вы понимаете, что, не будь  у вас этих черных пятен на
лице и на  руках...  и этих болячек, конечно,  я бы завтра  же заставил  вас
готовиться к новому плаванию. Ведь вы не оправдали даже расходов на рейс.
     --  Осмелюсь  спросить, --  сказал  сэндо:  --  вы  будете вычитать  из
заработка команды то, что они забрали в кредит?
     --  Не  знаю...  Подумаю, --  ответил  Нарикава. Он  налил себе  сакэ,
отхлебнул  и поморщился: -- Остыло... Не  знаю. Смотря по тому,  какую  цену
будут давать в этом году  за тунца. Возможно, мне еще удастся выйти  из этой
истории без больших убытков. Тунец, по-моему, неплохой.
     -- Очень хороший тунец, Нарикава-сан, -- подхватил сэндо.
     -- Но что дадут за него, вот вопрос. Нарикава налил себе еще чашку сакэ
и протянул бутылку капитану.
     -- Мне не хотелось бы выговаривать тебе, но, как мне кажется,  во всем,
что произошло, чувствуется какая-то нерадивость с твоей стороны, Тотими. Да
и с вашей, капитан.
     Капитан  и сэндо склонили головы, смиренно принимая упрек и готовясь к
самому  худшему.  Но  в этот  момент  Кубосава захрипел, словно  задыхаясь,
запрокинул голову и  упал навзничь. Глаза его были закрыты, в сером лице ни
кровинки,  в  углах  черных  губ выступила  пена.  Все  вскочили.  Нарикава
торопливо отодвинул столик и крикнул жене, чтобы принесли холодной воды.
     --  Нужно скорее  позвать доктора,  --  проговорил  капитан,  стоя  на
коленях возле радиста. --  И сообщить  родным. Я никак не  могу нащупать  у
него пульса...
     Пока Нарикава отдавал  служанке распоряжения,  капитан с помощью  сэндо
перенес Кубосава  на  веранду  и уложил на циновку. Больному разжали зубы  и
влили в рот несколько ложек воды. Он закашлялся, сморщился и открыл тусклые
глаза. Губы его шевельнулись, и склонившийся над ним Одабэ разобрал:
     -- ...Плохо... передайте Ацуко... Нарикава-сан сказал, нахмурившись:
     -- Вам всем необходимо немедленно обратиться к врачу.


        " * ЧАСТЬ 3. ПЕПЕЛ СМЕРТИ. * "

        "ДОКТОР МИТОЯ"
     Директор  госпиталя Токийского  университета  доктор  Митоя не любил  и
боялся американцев. Не  то чтобы им владели предрассудки  расового свойства,
которые  могли бы  возбуждать  его ненависть против  всего,  что приходит на
Японские острова извне. Нет, для этого он был вполне современным человеком и
в высшей степени  пренебрежительно отзывался  о  тех исторических  деятелях
своей страны, которые веками упрямо ограждали Японию от всего иноземного. Он
искренне считал их основными  виновниками бедствий,  обрушившихся на  Страну
Восходящего Солнца в течение последних полутора десятков лет.
     Правда, были  и  в  его  жизни случаи,  когда  приходилось высказывать
националистические  и  даже  шовинистические  взгляды.   Но   подобные  его
высказывания  относились к тому времени начала  40-х  годов, когда в стране
безраздельно господствовали военные бюрократы и  оголтелые  фанатики и когда
требовалось непременное изъявление верноподданнических чувств.
     Теперь  он  вспоминал об  этих годах с томительным  стыдом.  "Ничего не
поделаешь, -- вздыхал Митоя,  стараясь  оправдаться  перед  самим собой. --
Тоталитарное  государство рвалось  к мировому господству, и,  казалось, само
небо готово было покарать  тех,  кто вздумает  противиться  этому безумному
маршу. Правительство  никому --  ни ученому, ни крестьянину  -- не позволяло
оставаться в стороне от своей авантюры, словно стремилось связать весь народ
круговой  порукой".  И  он, Митоя,  был  всего лишь  жертвой этого  трудного
периода.
     Во всяком случае,  Митоя были  чужды  бредовые идеи превосходства  расы
Ямато над остальным человечеством,  и  над американцами,  в частности.  Его
отвращение к  американцам имело источником совсем иные соображения. Если бы
кому-нибудь  удалось  вызвать  Митоя  на  откровенность,  доктор, вероятно,
рассказал бы о двух случаях из своей жизни,
     Первый произошел в  те  годы, когда Митоя  учился в одном  из известных
университетов  в  США.  Однажды ка-кой-то весьма  посредственный  студент  и
выдающийся  член  фашиствующего   "Американского   легиона",  нисколько  не
стесняясь присутствием Митоя, громогласно сказал: "Эта талантливая макака до
подлости вежлива, а подла  она в меру своей талантливости". Все,  кто слышал
это,  даже  те,  кого  он  считал  добрыми  товарищами, расхохотались.  Его
самолюбие, самолюбие  японца,  было уязвлено, хотя он и  убеждал  себя, что
остальные студенты американцы отнюдь не заодно с этим завистливым подлецом.
     Другой  случай  относится  к  событиям,  имевшим место в сентябре 1945
года.. Только что  на борту линкора "Миссури" был подписан акт о капитуляции
Японии. Доктор Митоя стоял у окна госпиталя и с  ужасом и болью смотрел, как
происходит нечто  совсем невероятное: американские войска на  улицах Токио!
По городу  проходили  части  1-й  кавалерийской  дивизии. "Джипы"  и танки,
облепленные здоровенными  солдатами в  касках набекрень, с ревом и  грохотом
катились   бесконечным  потоком.   И  вдруг   один   из  танков,   неуклюже
развернувшись  на  повороте, сбил  пустой  цветочный  киоск.  Бешеный хохот,
свист, улюлюканье заглушили лязг металла. Доктор Митоя поспешно  отодвинулся
от окна.  Теперь  в его  сердце рядом с неприязнью  прочно поселился  страх.
Чудовищные, беспощадные бомбардировки -- это война, это можно понять, а вот
сбить  железной  махиной  маленький,   никому  не  мешавший  киоск  и  дико
веселиться по этому поводу...
     И теперь,  восемнадцатого  марта 1954 года,  он растерялся,  увидев  в
своем  кабинете сухощавого  седого янки с усталым лицом,  в куртке защитного
цвета,  заправленной  в  военные брюки. Когда  же  он, приглядевшись, узнал
гостя, его  растерянность  и досада  только увеличились. Впрочем,  он сразу
овладел собой. Навстречу американцу из-за широкого стола не  спеша поднялся
совершенно лысый маленький спокойный японец в европейском костюме. Гладкое
лицо, обтянутое пергаментной кожей,  ничего не  выражало, а черные глаза  за
толстыми  стеклами  черепаховых  очков  разглядывали  гостя  с  равнодушным
недоумением.
     -- Позвольте представиться, -- сказал  американец.--  Нортон, начальник
Хиросимского отделения АВСС.
     Доктор Митоя поклонился учтиво и прижал руку. к левому боку.
     -- Я  уже имел  удовольствие  встречаться  с  вами, мистер  Нортон, --
сказал  он. -- Кажется,  это  было  два  года  назад. Мы виделись у  нашего
министра здравоохранения господина Хасимото. Садитесь, пожалуйста.
     Директор  госпиталя прекрасно говорил  по-английски,  и  только иногда
мягкое "р",  проскальзывавшее вместо непривычного для японца "л", выдавало,
что этот язык не является его родным.
     Нортон  погрузился  в  кресло  напротив Митоя  и  вытянул  ноги. Митоя
опустился   на  стул,   пододвинул   через  стол  гостю  сифон  и  небольшой
лакированный ящик:
     -- Содовая, сигареты, прощу вас.
     -- С  удовольствием. А,  "Лаки Страйк"! Совсем как в Штатах,  в  добрые
студенческие времена, не правда ли? Благодарю вас.
     Американец закурил.
     -- Вы, конечно,  не очень удивлены моим  посещением;  мистер Митоя, не
правда ли?
     --  Во  всяком  случае,  оно  доставляет  мне большую  честь и  большое
удовольствие, -- механически отозвался тот.
     --  После хлопотливого служебного дня? -- рассмеялся американец. -- Не
будем  тратить драгоценное время  на  комплименты.  С вашего  разрешения, я
перейду прямо к делу.
     -- Прошу вас, мистер Нортон.
     Нортон вдруг замялся. Его  почему-то смущала зеленоватая  полутьма над
бумажным абажуром настольной лампы, голые стены, непроницаемое, как маска,
темное  лицо  хозяина, сидевшего очень прямо по ту сторону  стола. "Ученый с
таким  именем  и директор такого  госпиталя  мог  бы иметь более подходящий
каби-нет", -- мельком подумал Нортон и тут же рассердился на себя.
     --  Коротко  говоря,  --  несколько  резко произнес  Нортон,  --  меня
интересуют два пациента, поступи