возьмем камбуз: для тех же
дат  мы  имеем здесь соответственно  тридцать  пять,  восемь,  три, полтора
миллирентгена в час. Вы понимаете, господин губернатор?
     Губернатор покачал головой:
     -- Боюсь, что это слишком сложно для  меня. Но я  понял, что этот самый
"пепел" быстро теряет активность, как вы ее называете.
     -- Совершенно правильно.
     -- И особенно серьезной опасности...
     -- ...пожалуй, не  существует.  Если, конечно, наши американские друзья
не порадуют нас еще одним таким же подарком.
     --  Да  нет,  хватит с нас и этого!  -- вырвалось у мэра. Он  испуганно
взглянул на губернатора и добавил: -- С разрешения его превосходительства.
     Секретарь высокомерно покосился  на  него, достал  пилку  для ногтей  и
принялся внимательно рассматривать свой мизинец.
     -- А все эти сообщения о радиоактивных дождях, радиоактивной рыбе и так
далее? -- спросил губернатор.
     Симидзу пожал плечами:
     -- Опасность заражения в настоящих условиях, конечно, есть. Но она, на
мой взгляд, не настолько велика.
     -- Гм...
     -- И если вам угодно знать мое мнение, господин губернатор, то вся эта
история  с  термоядерной  бомбой,  как   ее  описывает  наша  пресса,  явное
преувеличение. Разумеется, сила  взрыва была  огромна  --  полтора  десятка
миллионов  тонн  тротила,  это  не шутка. Но этот "пепел  Бикини"... Если бы
бедняги рыбаки "Счастливого Дракона" знали, с чем они имеют дело... или, по
крайней мере, имели обыкновение мыться с мылом не реже трех раз в сутки и не
ели  зараженную рыбу, для  них  все ограничилось бы в  худшем случае легким
недомоганием.
     Губернатор быстро взглянул на Симидзу:
     -- Но они не знали...
     -- В этом все дело. И хотя я уверен, что господина губернатора не могут
интересовать мои соображения по чисто политическим вопросам... мне  кажется,
что тот, кто вместо пепельницы ставит вам под нос бочонок с порохом, должен
отвечать за последствия, даже если у него и в мыслях не было взорвать своего
ближнего.
     Губернатор встал:
     -- Благодарю вас, Симидзу-сан. Вы меня успокоили.
     -- Всегда рад быть полезным вашему превосходительству.
     Садясь в "Фиат", губернатор обернулся. Симидзу  стоял на пороге, щурясь
от солнца, поглаживая ладонью круглую стриженую голову.
     Когда "Фиат" тронулся, мэр пробормотал:
     -- Все это было бы хорошо. Но что, если они повторят  свой эксперимент
еще и еще раз?
     Губернатор промолчал. Потом, словно вспомнив о чем-то, сказал:
     -- Я хотел бы навестить семью Кубосава...
     -- Простите, ваше превосходительство,  -- сокрушенно вздохнул мэр"  --
кажется, никого из них сейчас нет  в Коидзу. Его супруга, мать и обе  дочери
уже неделю как находятся в Токио. Здоровье господина Кубосава, если изволите
помнить, резко ухудшилось.

        "МЕХАНИК МОТОУТИ"

     Письма приходили со  всех  концов света.  На них пестрели разноцветные
марки  с  изображениями  неизвестных  людей,  событий,  животных,  с  видами
городов,  достопримечательных  мест и памятников; отливали жирной  краской
черные, синие и красные штемпели. Беря в руки конверт, исписанный странными,
непонятными знаками. Мотоути старался представить себе того, кто послал его.
Прямые  строчки  европейской скорописи  вызывали  в  его воображении  образы
веселых моряков с иностранных судов, заходивших иногда в Коидзу; причудливая
арабская вязь -- черных людей в белых одеждах, каких можно было встретить в
американских  кинобоевиках восседающими на горбах верблюдов; сплошные заборы
индусского письма  напоминали  старика менялу, виденного в далеком детстве.
Но  приходили переводчики, и  все  менялось. Письмо из Англии писала  группа
преподавателей    средней   школы.   Письмо   из   Австралии    --   старый
профессор-химик.  Большой  конверт с  маркой,  на которой  было  изображено
красивое,  окруженное  зеленью  здание, пришел  из загадочной России, -- его
прислали  студенты.  Индус  оказывался  юрисконсультом  профсоюза,  араб  --
служителем культа. Письма были короткие и длинные, пространные и сдержанные,
но все они, эти  сотни конвертов различных цветов  и размеров, заключали  в
себе одни и те же мысли и чувства. Незнакомые друзья  призывали держаться и
скорее  выздоравливать,  выражали  возмущение  против  виновников  несчастья
рыбаков и стремление навсегда запретить ужасное оружие.
     Порой  отправитель,  по-видимому,  увлекался  и  забывал,  к  кому  он
обращается: письмо содержало конкретные меры по международному контролю над
атомной энергией или  гневное требование наказать ответственных за "гнусное
преступление",  как  будто  больные  рыбаки  были  членами  парламента  или
министрами.
     Сознание  того, что их судьба волнует сотни  и  тысячи людей, придавало
пациентам  профессора  Удзуки бодрость  и уверенность  в  выздоровлении,  не
позволяло им  впасть в отчаяние. "Вы не одни в вашей  беде! Весь мир скорбит
вместе с вами!" -- читали они в письмах.
     Мотоути  видел,  как  таяло  и  исчезало  отчаяние в  запавших  глазах
капитана Одабэ, как весело смеялся и хлопал в ладоши исхудавший, похожий на
безбородого  старичка Хомма. Даже сэндо Тотими, безразличный ко всему, кроме
денег,  и  тот  оживлялся  и  прекращал   свои  бесконечные   арифметические
упражнения,  когда  приходил служитель с почтой. И если бы все человечество
знало, сколько  радости и надежд дают письма рыбакам "Счастливого Дракона",
управление связи  Японии оказалось бы,  вероятно,  в  очень затруднительном
положении.
     "...Никак нельзя отчаиваться. Конечно,  ваши  болезни еще  недостаточно
изучены  медициной, но состояние  современной  науки  и прилежное  старание
врачей позволяют надеяться на самый  благополучный  исход. Главное  --  не
падать духом. Помните, что лучшие доктора  в мире готовы предложить вам свои
услуги. Итак, желаем вам скорейшего выздоровления. Крепко жмем ваши руки.
     От имени демократической ассоциации женщин Дании..."
     Мотоути аккуратно вложил листок в конверт, спрятал письмо в  тумбочку и
снова откинулся на подушку. В палате было душно, сильно пахло лекарствами и
потом. За окнами шел теплый августовский дождь.  Быстрые прозрачные струйки
стекали  по стеклу. Говорят, даже в этих чистых капельках содержатся частицы
болезни,  муки  и  смерти. Думать  об  этом  не хотелось.  Механик Мотоути
натянул простыню до подбородка и прикрыл глаза.
     Теперь никто  не  узнал  бы в  нем шумного, задиристого  парня, который
полгода назад  препирался  с сэндо  на борту "Счастливого  Дракона". За  эти
тяжелые,  мучительные  месяцы  высохли  его мускулы,  кожа  стала дряблой,
поредели волосы. Лицо  приняло  мертвенный  серо-желтый оттенок, пухлые губы
съежились  и поблекли. Мать, приезжавшая из  Коидзу, стояла на коленях у его
изголовья  и прятала лицо в подушку, чтобы не видеть  того, что сделал с ее
сыном проклятый "небесный пепел".
     Но  изменилась не  только  внешность механика.  Однообразие  больничной
жизни  как  нельзя  более  способствовало изменениям и  другого  порядка: у
Мотоути  вошло  в  привычку думать, сопоставлять, анализировать. Сначала он
бешено ругался, рассматривая  себя в зеркало,  отпускал  ядовитые шуточки в
адрес лечащих врачей, бранил Нарикава, не уплатившего рыбакам  ни  иены  за
роковой  рейс.  (Сославшись   на  свои  убытки   в  этом  рейсе,  владелец
"Счастливого Дракона"  ограничился тем, что милостиво  простил  пострадавшим
харч  и спецодежду, выданные  за  сезон.) Затем наступил упадок сил, апатия.
Обострение  болезни у радиста  Кубосава  подействовало на Мотоути, как и  на
других больных,  самым  угнетающим  образом. Однако  Кубосава  оправился от
первого приступа, и все  воспрянули духом. Начали приходить письма. Многое в
них было  непонятно  механику,  и он стал  читать газеты.  До этого он читал
только детективные журналы и выпуски комиксов.
     Мотоути  не  без  изумления  убедился, что  даже  доскональное  знание
похождений неустрашимого  героя  комиксов,  "сверхчеловека",  и  знаменитых
сыщиков  не  дает  еще  возможности разобраться  в событиях,  развернувшихся
вокруг взрыва на Бикини. Происходили  странные, необъяснимые  вещи.  Тысячи
незнакомых и неизвестных  людей в других странах сочувствуют жертвам  "пепла
Бикини"   и  требуют   запрещения  атомного  оружия,  а  японский   министр
иностранных  дел  призывает  соотечественников сотрудничать  с американскими
атомщиками. Таинственные, страшные коммунисты,  которым место, несомненно, в
тюрьме, и  губернатор префектуры, человек,  несомненно, достойный всяческого
уважения  и доверия,  выступают  с  одним и тем  же предложением:  заставить
Америку отказаться от проведения испытаний водородных бомб на Тихом океане.
У  Мотоути  голова  шла  кругом.  Но  он  был  самолюбив и горд  и не  желал
обращаться к кому-нибудь с вопросами, тем более что спрашивать,  собственно,
было  не  у кого. Правда, больных  нередко посещали разные  делегации, члены
благотворительных  обществ, корреспонденты газет. Все они до смерти надоели
назойливыми расспросами, бесконечными выражениями елейных соболезнований  и
просьбами в сотый раз повторить со всеми подробностями рассказ о взрыве.  Не
у них же было искать ответы на множество вопросов, то и дело рождавшихся в
голове!
     Да, Мотоути приходилось признать, что знает он очень и очень мало.
     Впрочем, не  отличались развитием и все  его сверстники в Коидзу, и их
отцы,  и отцы их отцов. События, творившиеся в мире, имели  для них значение
лишь постольку, поскольку вызывали  изменения в  налогах, ценах на тунца и
на продукты.  Помнится,  Мотоути  вместе с  компанией  друзей издевался  над
приехавшим из Токио агитатором -- чахоточным  юношей в  очках. Юноша  что-то
невнятно  рассказывал  об   империализме   и   оккупации,  употреблял  массу
непонятных, иностранных слов, и слушали его плохо. Под конец Мотоути во всю
глотку  затянул  веселую песню и ушел с митинга.  Конечно,  в  те  времена
(какими  далекими  они сейчас  казались!) механику  ив  голову не  пришло бы
заниматься  вопросами  политики. Заводила портовой молодежи, Мотоути целыми
вечерами топтался у входа в кинотеатр, щеголяя выпущенным на глаза чубом и
залихватской манерой курить, держа окурок сигареты прилипшим к нижней губе.
Он  балагурил с девушками, приставал к прохожим,  всегда готовый вынуть  из
карманов  натруженные кулаки,  чтобы "хорошенько вздуть" первого попавшегося
под  руку.  Верхом удальства  он  считал  скорчить  при  всех  рожу  в спину
прижимистому Нарикава, лучшим  времяпровождением  --  распить  с  приятелями
несколько бутылочек сакэ, а затем спеть старую традиционную песню пьяниц:
     Домбури батти уйта. уйта!
     Иой докуса-но доккой-са!
     Нет, Мотоути и сейчас .не считал, что занимался глупостями. Просто его
деятельная натура  не могла смириться с положением больного, пригвожденного
к постели,  и он  старался  не тратить  времени  даром. Ломать  голову над
политическими  вопросами, конечно, не дело для  простого рыбака, но  ведь не
заниматься же  и  тем, чем  с  утра до ночи занят  старый  дурак  сэндо,  --
подсчетом барышей с своей собственной шкуры!
     Месяц  назад  государственный секретарь Андо потребовал от  США уплаты
двух с половиной миллиардов иен в  возмещение убытков за ущерб,  причиненный
Японии  взрывом на Бикини. И с тех пор Тотими старается подсчитать, сколько
же достанется  ему и что можно будет сделать на эти деньги. Вот он лежит на
койке,  опухший, небритый, шевелит губами и загибает забинтованные  пальцы.
Деньги для него -- все. Мотоути и раньше не очень уважал  начальника лова, а
теперь,  проведя  с  ним в одной  комнате полгода и  присмотревшись  к  нему
поближе,  окончательно  возненавидел  его.  Из  всех  четверых  Тотими  был
наименее  пострадавшим,  но  стонал  и  жаловался так  громко  и нудно, что
доводил своим нытьем до бешенства спокойного и застенчивого  капитана Одабэ.
Даже  Хомма, пятнадцатилетний мальчишка,  и тот  спрашивал  себя, как  это
можно было слушаться и уважать такую скотину.
     А  что  касается  самого Мотоути...  Ах, если  бы  он  мог  подняться с
постели!
     Дверь тихонько скрипнула. Мотоути скосил глаза и увидел  Умэко, старшую
дочь  Кубосава,  подругу своей сестры. Вот  уже  месяц, как  девочка жила  в
госпитале, ухаживая за отцом. Врачи считали, что  ее присутствие благотворно
действует на  состояние  его здоровья. Умэко  хорошо  знала Мотоути и  часто
навещала  его.  Бледная,  осунувшаяся,  отчего глаза ее стали еще  больше  и
потемнели, в белом больничном халатике, она казалась совсем взрослой.
     -- Ну что, Умэ-тян? -- вполголоса спросил механик.
     На соседней койке, что-то бормоча и всхлипывая во  сне, тяжело  и часто
дышал Одабэ.  Хомма, читавший какую-то  растрепанную книжку,  приветствовал
девочку взмахом руки. Сэндо прекратил свои вычисления и повернулся на  бок,
чтобы удобнее было слушать.
     Умэко на цыпочках подошла и присела на край постели Мотоути.
     -- Папе опять плохо, -- прошептала  она. -- Совсем плохо. Опять потерял
сознание.  Я  слышала,  как врачи говорили  между собой,  что надежды  мало.
Неужели он умрет?
     Глаза ее налились слезами,  она  опустила  голову, перебирая дрожащими
пальцами завязки на халате.
     Мотоути закусил губу и промолчал.
     Хомма спросил тихо:
     -- А что говорит Удзуки-сан?
     -- Не знаю...  --  Голос  девочки задрожал. -- Его  там не было. Но все
равно, другие врачи тоже что-то понимают, не правда ли? Неужели он умрет?
     --  Понимать-то  они,  конечно, понимают, но в этих делах лучше  всего
разбирается  профессор  Удзуки, --  прохрипел  сэндо.  --  Американцы  тоже
понимают, но от них ничего не узнаешь. Они трещат на своем языке так быстро,
что ничего невозможно разобрать...
     Он с ожесточением взбил подушку,  перевернул ее другой стороной, чтобы
было прохладнее, и снова лег.
     -- Ничего,  Умэ-тян,  -- сказал Мотоути.  Его  костлявая рука легла на
плечо девочки. -- Ничего. Не надо так... отчаиваться.  Ведь Кубосава-сан  не
впервые теряет сознание, правда?
     --  У  него теперь желтуха.  Они  говорят, что такой  желтухи  никто...
никто...  -- Она всхлипнула и  прижала рукав  к  глазам. -- Простите,  что я
плачу. Вам  ведь  тоже  очень плохо.  Вот,  смотрите, это мне  дал  господин
студент из хиросимского отделения.
     Умэко вытянула из-за пазухи свернутый в  трубку журнал. На большой,  во
всю  страницу, фотографии  Мотоути  увидел  нечто, напоминающее исполинский
одуванчик или круглый ком ваты, поднявшийся  над облаками на корявой черной
ножке. Подпись под  фотографией гласила: "Огненный шар, образовавшийся после
взрыва водородной бомбы. Диаметр шара около восьми километров".
     -- Дрянь какая! -- сказал Мотоути. -- А что это за черный столб?
     --  Господин студент  говорил,  что это  и  есть  куча  пыли,  которая
поднялась от взрыва. "Пепел Бикини".  Он  говорил,  что шар  уходил все выше
вверх и тянул ее за собой. А потом... она рассыпается вокруг.
     -- Дрянь какая! -- проговорил Мотоути и вернул журнал.
     --  Ну зачем это  было нужно? -- вырвалось  у  Умэко. -- А  теперь вот
папа... и господин сэндо... и Мотоути-сан, и Хомма...
     Она закрыла лицо ладонями и выбежала из палаты.
     Журнал  остался  на  полу  возле  койки  механика. Некоторое время  все
молчали.   Сэндо  Тотими  угрюмо  таращил  крохотные  острые  глазки.  Хомма
подозрительно засопел, уставившись куда-то в угол.
     -- Вот если  бы  этих  умников посадить в  нашу шкуру...  -- отрывисто
сказал он. -- Знали бы тогда, как мучить невинных людей. Подумали бы  тогда,
как испытывать водородные бомбы. То-то завертелись бы!
     -- Какой в этом толк? -- зло отозвался Мотоути. Он  все  еще смотрел на
дверь, за которой скрылась несчастная девочка.
     -- "Толк, толк"... Нет, их нужно заставить платить! -- хрипло выкрикнул
сэндо.  --  Пусть-ка  они  раскошелятся... Самое  главное --  деньги с  них
содрать!
     Механик  чувствовал,  как слепая,  бешеная  ярость  овладела  им, сжала
горло, перехватила дыхание.
     --  Послушай, ты,  сэндо,  --  свистящим шепотом проговорил он, сжимая
кулаки, -- старый мешок с дерьмом...
     Хомма испуганно  прижался  к стене.  Тотими  вобрал  голову  в  плечи и
вытянул ладонями вперед забинтованные руки. Мотоути  с трудом спустил ноги с
постели...
     В  этот момент вошел служитель  и объявил, что с ними хочет поговорить
господин Эйдзо Вякасо.
     -- Дрянной ты человек, сэндо! -- Мотоути снова лег.
     -- Так как же? Примете его? -- спросил служитель.
     --  Ох, черт бы их всех побрал!  --  простонал проснувшийся Одабэ.  --
Когда, наконец, они оставят нас в по-кое?
     -- Кто он такой? -- спросил Мотоути сердито.
     Служитель не успел  ответить.  Из-за  его спины раздался неторопливый,
негромкий голос:
     -- Я обеспокою вас ненадолго, друзья мои. Прошу прощения! -- И в палату
протиснулся "невысокий человек средних лет в европейском костюме с портфелем
под мышкой.
     Не  обращая внимания на  любопытные  взгляды, устремленные на  него, он
уселся  на  стул,  положил  портфель  рядом  с  собой  на пол и вытер  лицо
цветистым шелковым платком.
     -- Дождь... -- пояснил он, вытирая шею и затылок. -- Промок насквозь.
     Затем он аккуратно сложил платок, сунул его в карман и сказал:
     --  Здравствуйте,  друзья  мои!  Я  --  Эйдзо   Вакасо,  преподаватель
математики. Всех вас я уже знаю по фотографиям в  газетах и  по  описаниям.
Будем  знакомы.  Сразу  же  предупреждаю,  что  обременять  вас  выражениями
сочувствия  не стану, хотя  сочувствую вам глубоко и искренне, как и всякий
честный японец.
     Больные заулыбались. Даже Одабэ скривил в улыбке серые, сухие губы.
     -- Я  осмелился  навестить вас по  делу, которое,  по  моему глубокому
убеждению,  должно   вас  заинтересовать.  --  Вакасо  нагнулся,  расстегнул
портфель и достал  из него  лист бумаги  с  коротким  текстом,  отпечатанным
крупными иероглифами.  --  Меня  послал  к вам городской  комитет борьбы за
запрещение  испытаний  и  применения  водородного  оружия.   Вот  воззвание
комитета. Я хотел бы зачитать его вслух.
     Мотоути протянул руку:
     -- Разрешите взглянуть.
     Он дважды прочел текст, сначала бегло, затем медленно и внимательно.
     -- Это очень  правильно,  --  проговорил  Мотоуги. --  Очень правильно.
Только... почему вы не обратились с этим воззванием раньше?
     -- К сожалению, -- вздохнул Вакасо, --  многие... даже  большинство из
нас, не желают  понимать  самых,  казалось  бы, простых  вещей, пока  это не
затронет их личных интересов. Вспомните хотя бы себя...
     --  Вы правы, вы правы, -- смущенно  согласился Мотоути. Он приподнялся
на локтях  и крикнул:  --  Эй, друзья! Хомма!  Господин Одабэ! И  ты, сэндо!
Смотрите, вот воззвание с требованием запретить водородную бомбу. Господин
Вакасо пришел сюда что бы мы подписали, не так ли?
     Вакасо кивнул.
     Сэндо неприятно усмехнулся.
     --  Этими  воззваниями  занимаются  всякие...  как  их...   коммунисты,
анархисты, социалисты, -- сказал он. -- Это не наше дело. Мы люди простые.
     -- Ничего подобного. -- Вакасо  живо повернулся к  нему. -- Коммунисты
здесь ни при  чем,  хотя они, кажется, тоже целиком и полностью поддерживают
наше движение.  Но  так  поступают все  честные  люди!  Под  этим  текстом
подписываются девять из десяти японцев! Огромное  дело... Народ зашевелился.
Всюду  митинги,  собрания. Заметьте,  пока это  проводится только у  нас  в
Японии... вернее,  в одном Токио. А не сегодня-завтра такие воззваний будут
подписывать во всем мире. Как Стокгольмское...
     -- Ну и пусть подписывают!
     -- Но ведь вы же сами, господин Тотими, стали жертвой...
     -- Уж кто-кто, а мы-то обязаны подписать, -- еле сдерживая себя, сказал
Мотоути.  -- Нельзя допустить, чтобы американцы  еще раз затеяли эту чертову
игру в океане. Я подпишу, а вы как хотите.
     --  Погоди, что  ты