делаешь,  Тюкэй! -- Сэндо  в  волнении размахивал
руками  и  сипло  визжал.  --  Ты губишь  всех  нас!  Если  хоть один из нас
подпишется под этой бумажкой...
     -- Тотими-сан! Что вы говорите?
     -- ...нам не возместят убытки, не заплатят ни иены...
     -- Погодите, Тотими-сан...
     --  Дурак!  --  сказал механик сквозь зубы, торопливо выводя  иероглифы
своего имени.  -- Дурак и подлец! Ты потерял  стыд,  сэндо! И если  бы я мог
сползти с койки...
     -- Нет, так  нельзя, -- вступился  несколько  ошарашенный  Вакасо.  --
Подпись эта -- дело совершенно добровольное. Дело совести каждого японца.
     -- Значит, видно, это не дело сэндо... А вы  как? -- Мотоути обратился
к Хомма и Одабэ.
     Хомма  поспешно  протянул  руку за  карандашом.  За  ним  расписался  и
капитан. Возвращая, воззвание Вакасо, он с усмешкой сказал механику:
     --  Не  трогай  сэндо,  Тюкэй.  Он  --  другой  человек  и  многого  не
понимает...
     Сэндо злобно сплюнул:
     -- Дураки!  Право, дураки!  Ну, дожили?  Ни гроша теперь  не  получите,
помяните  мое слово! Не думаете  о своих  семьях.  А  ведь у вас у каждого в
кармане было бы по сто миллионов, не меньше...
     Вакасо подпрыгнул на стуле:
     -- Сколько?
     -- Сто миллионов
     Посетитель растерянно заморгал:
     -- Простите, Тотими-сан,  я не совсем понимаю... Сто  миллионов  иен вы
имеете в виду?
     -- Конечно!
     -- Да кто вам внушил эту фантазию?
     -- А как же?  Господин  государственный  секретарь  Андо  потребовал от
американцев за убытки два с половиной  миллиарда. Так?   Ну  и  что
же?
     -- Нас двадцать три человека.  Разделите-ка два с  половиной миллиарда
на двадцать три -- получится примерно столько...
     -- То есть позвольте, господин Тотими... -- Вакасо изумленными  глазами
уставился  на  сэндо. --  Вы хотите сказать...  Вы серьезно думаете, что два
миллиарда с половиной целиком разделят между вами?
     --  А  кому  же  еще они  достанутся, по-вашему?  --  просипел  сэндо,
приподнимаясь на локте. Удивленный тон посетителя, по-видимому, не на шутку
встревожил его. (Механик, капитан и Хомма  с любопытством  прислушивались к
разговору.) -- Кто еще, кроме нас, может получить эти деньги?
     --  Я  не хотел  бы  огорчать  вас,  Тотими-сан,  --  с  беспокойством
проговорил Вакасо, -- но дело в том, что...
     --  Нет уж, говорите,  пожалуйста... Мы, рыбаки, люди  темные, можем  и
ошибиться.
     -- Вот видишь,  сэндо!  -- весело сказал Мотоути. -- Выходит, что знать
повадки  тунца и  уметь считать по пальцам --  еще не все, что  нужно умному
человеку.
     --  С  вашего  разрешения,  я объясню, -- поспешно  сказал Вакасо.  Он
подумал немного.  --  Конечно, я не  специалист, но это  довольно очевидно.
Гм...  Видите ли, эти два  с половиной миллиарда иен  американцы выплатят...
если  только выплатят... нашему правительству, а не вам. Об этом писали  и в
газетах. Сумма  компенсации предназначена для  покрытия всех  -- понимаете,
всех -- убытков государства, причиненных водородным взрывом.
     -- Но  ведь пеплом смерти засыпало  нас, а не государство!  --  хрипло
сказал сэндо.
     --  Это  верно.  Однако  в первую  очередь  деньги получите  не  вы, а
рыбопромышленники, которые потеряли сотни миллионов на зараженном тунце...
     -- И наш Нарикава, -- вставил механик.
     --  Да,  господин  Нарикава тоже, конечно,  получит.  Затем,  по-моему,
выплатят    рыбоконсервным   заводчикам.   Страховым   обществам.   Военному
ведомству...
     -- А оно-то при чем тут? -- удивился Мотоути.
     Вакасо засмеялся:
     --  Военному  ведомству  всегда  перепадет из любых средств.  Дальше...
Министерству   здравоохранения    за    ваше   лечение.   Правительственным
чиновникам... гм... за надзор и все такое прочее. Ну, и многим другим.
     -- А как же мы? -- чуть не плача, пробормотал сэндо.
     -- А нам, --  с издевкой сказал Мотоути, -- принесут оставшиеся крохи и
скажут: "Вот вам за ваши обожженные потроха, подавитесь и не нойте".
     --  Э-э... это вы уж слишком, господин  Мотоути, --  покашливая, сказал
.Вакасо. -- Конечно, пострадавшие будут вознаграждены. Ну, не сто миллионов,
правда, но все же...  Думаю, вы  получите достаточно, чтобы безбедно прожить
до конца своих дней.
     -- Хоть  по  сто тысяч досталось  бы! --  Сэндо,  мокрый от волнения  и
разочарования, выглядел таким жалким, что даже механику стало жаль его.
     -- Ничего, Тотими-сан, -- серьезно проговорил он. -- Выдадут достаточно
для  того, чтобы  безбедно дожить свой век. Впрочем... ведь теперь все равно
не выдадут -- мы подписали воззвание...
     Вакасо засмеялся:
     --  Вы большой весельчак, господин Мотоути. Но не надо шутить  так зло.
Господин Тотими может обидеться. Я не  думаю, чтобы  ваши подписи как-нибудь
повлияли на вопросы компенсации.
     Сэндо, отвернувшийся было к стене, стремительно сел на постели:
     -- Не повлияют, вы говорите?
     -- Конечно, нет.
     -- Дайте-ка мне карандаш и эту штуку. -- Он долго  примеривался, крутил
карандашом  над бумагой,  поглядывая  исподлобья  то  на  Вакасо, терпеливо
сидевшего  на  стуле, то  на  Мотоути,  затем  вдруг  решился  и  торопливо
нацарапал свою подпись.  -- Я тоже  не хуже других, -- пробормотал он. -- А
вдруг это все-таки поможет?
     Когда  Вакасо  распрощался  и  ушел,  унося  под мышкой свой портфель,
Мотоути долго лежал на спине, закинув руки за голову, и размышлял. Пожалуй,
вряд  ли  он  поставил бы свою подпись,  если  бы  не был сам жертвой "пепла
Бикини"...  если бы не  приходили  к нему со  всего  света слова  привета  и
утешения...  если бы не плакала Умэко... если бы... Нет,  Мотоути изменился.
Изменился и никогда не станет прежним. А сэндо...
     Он заснул...
     Утром  больные,  доктора,  Токио,  вся  Япония  узнала,  что у  радиста
Кубосава отказывается работать сердце.

        "ПАЛАТА No311"

     -- Удзуки-сан! Удзуки-сан!
     Профессор  с трудом раскрыл глаза и  сел  на кровати. За окном кабинета
было темно, на потолке застыл световой квадрат от наружного фонаря.
     -- Удзуки-сан! Вы проснулись?
     -- Да-да. В чем дело?
     -- Кубосава опять плохо. Слабеет сердце.
     -- Иду. -- Удзуки неловко поднялся на ноги и взглянул на часы.
     Четверть  второго.  Значит,  он  проспал  всего  полчаса.  Полчаса   за
последние двое  суток.  Но сон уже улетел  от  него. Он наскоро причесался и
вышел в  коридор.  Ковровая  дорожка заглушала шаги. У  двери в  палату  он
помедлил, машинально разглядывая  табличку  с номером "311". Палата No 311.
Уже  несколько  месяцев внимание  всей  Японии приковано к этой палате. Да и
только ли Японии?..
     Кажется, весь мир  неустанно следит за борьбой со смертью, которая идет
сейчас в стенах этого госпиталя. Весь мир хочет знать, чем окончится история
болезни пациента палаты No 311, удастся ли профессору  Удзуки  и полковнику
Нортону  сохранить  эту  жалкую  человеческую  развалину, которая  вот  уже
полгода мечется между жизнью и  смертью  за этой дверью... Профессор тряхнул
головой, как бы отгоняя не относящиеся к делу мысли, и решительным движением
толкнул дверь.
     В палате  было  светло и немного душно.  Посредине на койке,  головой к
южной  стороне,  лежал  укрытый  простыней  Кубосава.  Желтое  с  пепельным
оттенком  лицо  его отчетливо  выделялось на  фоне  безукоризненной белизны
постельного белья. Глубоко в  нос уходил  резиновый  шланг  от  кислородного
датчика (Кислородный датчик -- устройство для искусственной подачи кислорода
в легкие  больного.),  стоявшего рядом на столике  со стеклянной  крышкой. С
другой  стороны у  койки  стояли две  женщины и девочка  -- жена  Кубосава,
Ацуко, теща КиЕко и  старшая  дочь  Умэко. Все  трое  смотрели  на больного
широко  открытыми  застывшими  глазами.  Дежурный  врач,  видимо только что
проверявший пульс, засовывал в карман хронометр.
     -- Пульс пропадает, -- шепотом ответил  он  на  вопросительный  взгляд
Удзуки.
     -- Кислород?
     -- Непрерывно.
     -- Температура?
     -- Тридцать шесть. Думаю, скоро упадет еще ниже.
     --  Введите  тонизирующее.   (Тонизирующее  --  средство  для  усиления
жизнедеятельности организма.)
     Пока врач  готовил шприц,  Удзуки отошел к окну,  откинул портьеру. На
подоконнике лежала груда бумаг. Это были телеграммы  со всех концов страны с
выражением соболезнования, с  призывом не  терять  надежды, с наивными,  но
искренними  советами. Удзуки взял одно из них: "Как это могло случиться? Что
можно поделать, если не в силах человеческих помочь вам? Неподалеку  от нас
есть храм, в нем  имеется каменная статуя Будды, именуемая "ГЕгЕ-сама". Если
потереться  с  молитвой больным или ушибленным  местом об  эту  статую,  то
болезнь  как рукой  снимет. Я сам испытал это. Особенно, как говорят, таким
способом хорошо изгонять злого духа из печени. Не теряйте надежды, держитесь
твердо..."
     -- Готово, Удзуки-сан.
     Удзуки  бросил  письмо  и вернулся  к больному. Прошло  четверть  часа.
Тонизирующее не  помогало. Дыхание Кубосава становилось все слабее и слабее,
пульс едва прощупывался.
     Ацуко  склонилась над мужем, и слезы закапали на его лицо,  на подушку,
на простыню. Она вытерла их платком. едва слышно всхлипывая:
     -- Спасите его! Спасите!..
     Удзуки приказал служителю срочно вызвать Нортона. Потом увеличил подачу
кислорода. Впрочем, он понимал, что это бесполезно. В сущности, Кубосава был
уже мертвецом, и Удзуки знал,  точнее --  чувствовал это  по  едва уловимым
внешним признакам.  "Первая  жертва  водородной  бомбы",  -- пришло  ему  в
голову. Взгляд его случайно встретился со взглядом Умэко. Он поспешно отвел
глаза   и  с  ненужной  энергией  принялся  готовить  вторую  инъекцию.  В
отяжелевшей  из-за  бессонницы  голове  копошились  обрывки  мыслей:  "Пока
пациент  жив,  врач не должен...  Бедная  девочка...  Нортон  намекал,  что
кое-кто  в США  очень  рассчитывает  на мое искусство. От спасения  Кубосава
зависит многое...  очень многое. Когда начался последний приступ у Кубосава?
Кажется,  двадцать  первого.  А  сегодня двадцать  третье...  Утро двадцать
четвертого. Да, двадцать четвертое сентября 1954 года -- дата смерти первой
в мировой истории жертвы водородной бомбы. Неужели будут и другие?.."
     -- Здравствуйте, Удзуки-сан.
     Удзуки вздрогнул и чуть не выронил шприц: перед ним стоял Нортон.
     -- Плохо? -- спросил он, показывая глазами в сторону постели.
     Удзуки кивнул.
     -- Думаю,  это  конец, -- сказал он по-английски. Нортон долго  возился
около умирающего,  мял  ему  руки, щупал через  каждые  пять  минут  пульс,
открывал  веки  и  заглядывал  в  мутные,  неподвижные  зрачки.  Он  что-то
записывал, делал  какие-то уколы,  брал  кровь. Удзуки  безучастно следил за
ним. Для него было ясно, что дело проиграно.
     Рассветало.   Удзуки   не   задернул   портьеру,   и   к   желто-белому
электрическому свету примешалась серая  слезливая муть осеннего  токийского
неба. Палата была невелика, и в ней стало душно. Удзуки захотелось  курить.
Выходя из палаты, он слышал, как Ацуко, плача навзрыд, спрашивала Нортона:
     -- Неужели  его  уже  ничем нельзя  спасти? Он закрыл за  собой  дверь,
откинул полу  халата и достал портсигар. Глаза его остановились на табличке
с надписью "311". Он отвернулся.
     Сюкити Кубосава умирал. Он был так слаб, что даже не мог поднять веки и
пошевелить губами, а перешептывание врачей и плач родных доносились до него
словно  через  слой войлока.  И  все же судьба  подарила  ему перед  смертью
несколько  часов ясной мысли. Он знал, что умирает. Почти полгода страшные,
неведомые  силы  упорно и успешно  трудились над его организмом, и теперь их
работа  близилась к  завершению. Он понимал  это каким-то шестым  чувством,
словно  слепой,  наклонившийся  над   бездонной  пропастью.  Смертный  холод
медленно полз по телу от тощих рук и ног, похожих на палки, обтянутые желтой
влажной кожей.
     -- Ацу... Умэ... -- позвал он одним дыханием. Он почувствовал, как жена
склонилась над ним, и теплая капля упала ему на лоб. Ему захотелось утешить
ее,  приободрить,  сказать, что горевать не  надо, что он  совсем не  боится
смерти и что, если он умрет, ей помогут -- ей, и детям, и старой КиЕ,  -- но
не было сил пошевелить деревенеющими  губами. Легкий, едва ощутимый укол  в
плечо  --  они  опять вводят  ему в  кровь  этот...  как  его...  Название
лекарства ушло из памяти.  Да  это  и  неважно. Наивные люди  эти доктора --
думают, что еще не  все потеряно. Неужели он один понимает,  что это конец?
Чего же тогда стоят все они, лучшие врачи Японии и Америки? Но при чем здесь
Америка?.. Почему американские врачи так любезно предложили свои услуги? Они
же никогда раньше не лечили японских рыбаков. Ах, да, ведь он  для медиков
всего  лишь мору-мотто  -- подопытная морская свинка.  На  его организме они
познают,  что бывает с  человеком, когда  он попадает под  "пепел  смерти".
Полгода  они  внимательно  наблюдали, как  отчаянно борется  его организм  с
невиданной болезнью, борется и сдает одну позицию за другой. Сначала сдалась
кровь,  затем сердце, печень, мозг... Сколько времени  он  был без сознания?
Кажется, сейчас конец сентября? Значит, месяц...
     Он услышал прерывистый  шепот и плач жены: она просила  кого-то сделать
что-нибудь для его спасения,  не  дать ему умереть. Значит,  она тоже знает,
поняла. Бедная маленькая Аду! Каково ей будет с двумя девочками  и старухой
матерью?  Нет,  как он  ни храбрится, а умирать все-таки страшно. Страшно  и
бессмысленно. Кто эти  люди, пустившие в  ход такие чудовищные силы смерти?
Зачем  это им  понадобилось? Против  кого они хотят их направить? И почему
именно  он,  Сюкити  Кубосава,  сорокалетний   честный  рыбак,  должен  был
оказаться  первой  жертвой  этих страшных сил?  И  почему  вообще кто-нибудь
должен стать их жертвой? Он вспомнил,  как рыбаки смеялись над Тотими, когда
тот отговаривал их плыть к Маршальским островам. "Почему  мы  не послушались
его? Голод... Это все наделал голод. Нет рыбы -- нет заработка. Нет рыбы --
хозяин  выгонит тебя  с работы,  и тогда  любуйся  на  голодных  детей,  на
измученную жену,  на умирающих стариков.  Не послушались Тотими..."  Но ведь
другого  выхода  не  было.  И  вот перед  рассветом  ослепительные вспышки,
громовые  раскаты, а затем -- белый порошок, падающие  с  неба: белый пепел,
пепел смерти. "пепел Бикини". Если бы они знали об этом тогда...
     Теплые  нежные  пальцы  сжали его  ладонь, но он  не  мог  ответить  на
пожатие. Ледяной холод полз к груди, окружал сердце, останавливал дыхание...
     В  этот день Япония узнала,  что Сюкити  Кубосава,  радист  рыболовной
шхуны "Счастливый Дракон", умер.
     Полковник Нортон раздраженно  швырнул в папку телеграмму из Вашингтона
и накричал на сотрудников.
     Мотоути,  кусая губы,  чтобы не  заплакать, судорожно мял и разглаживал
газету. Сэндо Тотими тихонько молился.  Одабэ лежал, завернувшись с головой
в одеяло. Хомма громко всхлипывал, размазывая по лицу слезы.
     Директор госпиталя Токийского  университета заперся в  своем кабинете и
до вечера просидел один,  уронив на руки лысую голову. Когда стемнело он, не
зажигая света, достал из шкафчика бутылку сакэ и чашечку.
     В  помещении  профсоюза  рыбаков  Коидзу  заплаканные  женщины   делали
траурный венок. Угрюмые рыбаки молча курили перед входом.
     Пустовали кафе, кинотеатры, варьете. По опустевшим улицам разъезжали на
американских "виллисах" усиленные наряды полиции.
     Но  народ  молчал. И  было в  этом  молчании  нечто  зловещее.  Власти
искренне  предпочли  бы  этой настороженной  тишине  шумные,  многотысячные
демонстрации.


        "ДОЛОЙ!"

     Губернатор чувствовал себя в самом идиотском положении, в какое только
может попасть государственный  чиновник.  С одной  стороны,  он  был  обязан
почтительно выслушивать и ревностно выполнять все указания  сверху. С другой
стороны, как раз в данном случае он не хотел повиноваться. Правда, на первый
взгляд  дело  казалось  пустяковым.  Завтра  в  Коидзу   состоятся  похороны
несчастного Кубосава. Правительство, пребывая в  своем первородном  страхе
перед коммунистами,  предложило  обеспечить порядок  на кладбище усиленными
нарядами полиции и не допускать там никаких митингов. Что тут страшного?  Не
впервой   ему,  губернатору   префектуры,  посылать  полицию  для   разгона
стачечников, голодных демонстрантов и прочих бунтовщиков. И раньше он делал
это  не моргнув  глазом. Но в  данном случае  губернатор,  старый  и опытный
политикан,  не  мог  одобрить  точку  зрения  министра.  Охотнее  всего  он
участвовал бы в похоронной процессии  как  частное  лицо  и с  наслаждением
кричал  бы  вместе  с  возмущенными   рыбаками:  "Долой  водородную  бомбу!
Американцы,  вон из Японии!"  К сожалению, губернатор --  лицо официальное и
это совершенно невозможно.  Но  каково  положение! Что же делать? Плюнуть  и
повиноваться? Или плюнуть  на начальство и... Разумеется,  следовало бы дать
озлобленным  людям  выговориться,  отвести  душу,  тем  более что  гнев  их
справедлив...  Губернатор  тяжело  вздохнул и крепко  потер лицо  ладонями.
Придется найти какой-то компромисс. Он  не имеет права подавать черни пример
неповиновения.  И когда на пороге кабинета с почтительным поклоном появился
начальник полиции, губернатор угрюмо сказал:
     --  Прошу  приготовиться. Завтра  на рассвете  мы  выезжаем  в Коидзу.
Полагаю, наше с вами присутствие там не повредит.
     Утро двадцать седьмого  сентября 1954 года выдалось дождливое. Огромный
"Шевроле" губернатора  с мягким  однообразным шуршанием несся по бесконечной
ленте  тускло отсвечивающего мокрого гудрона. Губернатор молчал,  рассеянно
глядя перед  собой,  со странным интересом следя, как щетка  размазывает  по
стеклу капли дождя. Когда проехали перевал Уцуноя, губернатор спросил:
     -- Вам,  разумеется, кажется, что  я подхожу  к этому вопросу  чересчур
либерально?
     Начальник полиции в притворном недоумении повел толстым плечом:
     -- С  вашего  разрешения,  господин  губернатор,  мне  так не  кажется.
Воображать  себе  что-либо,  особенно  в  отношении властей,  вовсе не дело
полиции.
     -- А все-таки?
     -- Мы выполняем ваши распоряжения, господин губернатор.
     -- И отлично делаете...
     Губернатор вдруг  успокоился  и  даже повеселел. Остальная  часть  пути
прошла в полном молчании.
     Улицы  Коидзу  были  пусты,  если  не  считать  нескольких   голоногих
ребятишек, которые приветствовали машину губернатора  отчаянным визгом. Над
входом  в  здание муниципалитета  красовалось  большое  желтое  полотнище  с
четырьмя иероглифами: "Суй-баку хан-тай!" -- "Долой водородную бомбу!"
     Через  несколько  минут  "Шевроле",  разбрызгивая  грязь,  выскочил  на
окраину городка  и остановился.  Дорогу к кладбищу запрудила огромная  толпа
людей.  Их  были  тысячи  --  мужчин,   женщин,  стариков,  детей,  рыбаков,
судовладельцев, лавочников, рабочих;  они стояли, тесно прижавшись друг  к
другу,  под  теплым  моросящим  дождем,  прикрываясь  зонтами  и  громадными
камышовыми  шляпами,   похожими   на   плоские   блюда.   Немного   поодаль
расположились  корреспонденты японских  и  иностранных газет в  регланах  и
макинтошах  с   поднятыми  воротниками.  Они   непрерывно  курили  сигареты,
сплевывали и переговаривались вполголоса.
     Губернатор распахнул дверцу и выбрался из машины.
     -- ...Он был такой же,  как  и  мы все, --  услыхал он голос,  который
слушала  вся эта  громадная толпа. -- И каждый из нас, каждый простой рыбак
мог оказаться на его месте.
     Судя по голосу,  говоривший  был  молод. Он  не был  виден губернатору.
Тогда губернатор пошел в обход сплошной людской стены,
     --  ...Рыбакам  живется  не  сладко.  Ремесло  рыбака  трудное.  Рыбаки
выбиваются из сил, не видят  дома по месяцам, чтобы накормить свои