Но если ее охватывало волнение перед исполнительскими концертами,
насколько же сильно оно теперь!
   Трудно было бы заранее сказать, сколько людей будет ее слушать. Но
наверно, много: она знала, что пользуется расположением любителей, музыки,
живущих в разных местах земного шара. Однако больше всего она хотела,
чтобы ее слушал тот, чьими душевными переживаниями была вызвана к жизни ее
соната: ее отец, любимый и так тяжело наказанный человечеством Пьер Мерсье.
   Слушает ли он ее?
   Но она не смогла поговорить с ним: добровольное затворничество Мерсье
продолжалось. В своей комнате он был отрешен от всего мира. А что, если он
отключил у себя и радио? Тогда ему неизвестны день и час концерта.
   Однако он смотрел и слушал.
   Всем другим инструментам Анна предпочитала мультитон. Она любила его за
богатство почти неуловимо переходящих друг в друга тонов, за бесконечное
разнообразие тембров. Отчасти он напоминал старинный орган, но звуки были
мягче, гибче, а главное, он был гораздо многозвучнее, не говоря уже о том,
что не подавлял устрашающей громоздкостью, как его старинный
предшественник.
   Правда, и овладеть мультитоном труднее, чем любым другим инструментом.
   Студий для всемирных передач было много. Концерт Анны передавался из
помещения на Гавайских островах, в десять часов утра по тамошнему времени.
   Место не имело особого значения: на концерте, как на любом спектакле,
лекции, собрании, можно было присутствовать, находясь в любой точке земной
поверхности.
   Анна сидит у инструмента. Какое сильное волнение отражается на ее лице!
Ее длинные пальцы уже протянуты к клавиатуре. Она одна, но чувствует
присутствие миллионов слушателей и зрителей.
   Но вот ее руки решительно коснулись клавишей. Ударять по ним, как в
старину, не надо, достаточно легкого прикосновения. И сразу исчезло
волнение с ее лица и заменилось выражением глубокой сосредоточенности.
Звуки полились - полные, отчетливые, нарастающие. Сначала ровный ропот,
затем гулкие удары, грозный рев, словно тысячи Ниагар низвергаются в
бездну, разбиваясь в пену и пыль.
   Пьер смотрит и слушает. Тонкие пальцы пробегают, носятся по клавишам.
Звуки нарастают... Теперь Пьер ясно видит и слышит. Нескончаемые ряды волн
идут на приступ береговых утесов. С громом ударяются они о скалы. Им
нельзя отступать, за ними идут следующие. Они сокрушат скалы... Должны
сокрушить! И тогда перед ними откроется широкий простор.
   Но скалы стоят невредимо.
   Ряд за рядом. Волна за волной.
   Но вот к победному грохоту начинают примешиваться иные звуки. Волны
сдают?
   Нет! Они не должны сдавать. Им подобает победа! Сам не замечая этого,
Пьер поднялся во весь рост. Анна сидит лицом к нему, он смотрит ей прямо в
глаза.
   Она его не видит.
   Лицо Анны торжественно и скорбно.
   Волны бегут на приступ. Не ослабела их мощь, не уменьшилась воля к
победе.
   Но теперь уже ясно - не пробить скалы. Вдребезги разбиваются волны -
ряд за рядом. Глубочайшее горе в их почти человеческих стонах. Страстной
жаждой победы и болью от сознания недостижимости ее звучит последний,
завершающий аккорд. Завершающий? Нет, в нем невозможность примириться с
недостигнутым счастьем, с недоступностью победного пути вперед. И
отчаяние...
   Анна встала. Пьер не заметил, что прошло уже несколько минут, как
кончилась соната.
   Анна исчезла.
   Тихо ступая, вошла Ольга. Взглянула в глаза мужу и положила руку на его
плечо.
   ...‚ритомо Ниягава не впервые слушал музыкальные выступления Анны
Мерсье. Он всегда любил музыку и еще в детстве хорошо играл на скрипке.
Все же настоящий музыкант из него не вышел: не было главного, что отличает
мастера в любой области искусства, - отчетливо выраженной творческой
индивидуальности. Это не мешало ему наслаждаться исполнением любимых
произведений, но только для себя, в своей комнате. Зажав скрипку между
плечом и подбородком, внимая нежному и тонкому, порой вздрагивающему пению
смычка, ‚ритомо слушал не свое исполнение, а мелодию, созданную
композитором.
   В игре Анны Мерсье он ценил как раз то, чего недоставало ему самому и
что было дорого многочисленным поклонникам ее дарования, - ярко выраженную
исполнительскую индивидуальность. При своем хорошо развитом музыкальном
слухе он мог бы легко отличить ее исполнение от любого другого. Так мы
узна„м знакомый голос среди многих других.
   Однако то, что Анна выступает как композитор, было неожиданностью для
‚ритомо.
   И вот он сидит в своей комнате перед экраном. Но не включает его до
самой минуты начала концерта: ему не хочется отвлекаться никакими другими
зрительными и слуховыми впечатлениями. Он даже закрыл глаза - и тотчас в
его представлении возник образ Анны: ее подвижная фигура, белокурая
голова, голубые глаза, полные улыбающиеся губы, ее лицо, на котором
выражения настроений сменяются неуловимо, как меняются формы легких
облаков, озаренных сиянием заката...
   Еще не открывая глаз, он почувствовал - время настало.
   Да, очень точно.
 
 
 
   ‚ритомо долго находился под впечатлением от концерта Анны. Странное,
двойственное чувство владело им: глубокое наслаждение своеобразной,
совершенной, как ему показалось, музыкой и ощущение томящей, настоятельно
требующей выхода незавершенности. Такая неудовлетворенность, такое горячее
и почти безнадежное стремление к счастью прозвучали в заключительных
аккордах сонаты.
   Как не вяжется страдание со всем обликом Анны! Представление о ней
неизменно связывалось с чем-то ярким, бурным, стремительным, счастливым.
Не случайно связывалось: она всегда выбирала для своих исполнительских
выступлений мажорные, радостные вещи - будь то произведения старых или
современных композиторов. Всегда порыв, взлет, достижение! И вот первая же
вещь, которую она создала сама и которая началась тоже стремительным
взлетом, завершается падением в бездну скорби, неутолимой тоской по
недостижимому счастью...
   Почти машинально Еритомо набрал индекс Информационного центра и дал
заказ:
   Анна Мерсье, исполнительница на мультитоне, возраст около двадцати лет,
рост средний, звонкий голос, энергичные движения, белокурые волосы,
голубые глаза, полные губы, быстрая смена выражений лица, тонкие руки,
длинные пальцы. Он перечислил все это без запинки - так отчетливо видел
перед собой Анну. Надо было бы еще указать, где она живет, где работает.
Но этого он не знал.
   Признаков было мало, притом они были часто повторяющиеся. Поэтому
Информационный центр не сразу соединил его. Юноша ощутил сигнал соединения
- он еще не был уверен, что это именно та Анна Мерсье.
   О чем, собственно, он хочет с ней говорить?
   Он отключил кольцо-телефон.
 
 
 
   Концерт Анны вызвал много взволнованных откликов. Сыгранное ею
произведение вновь привлекло внимание большинства человечества к
трагической судьбе Пьера Мерсье. Анна вовсе не рассчитывала на это, по
крайней мере сознательно. Она выразила в сонате свои чувства, которые
естественным образом отразили переживания дорогого ей человека. Страдание
отца стало ее страданием.
   О Пьере говорили, писали, спорили. Ему глубоко сочувствовали, но
подавляющее большинство считало, что он наказан справедливо. Приговор
Мирового Совета был, по существу, приговором человечества. Да, пожалуй,
если Анну спросить, и она признала бы это решение правильным.
   И сам Пьер...
   О нем было известно очень мало. Знали только, что он замкнулся в
глубоком уединении.
   Анна во время одного из своих редких посещений родителей решилась
расспросить мать. Но Ольга очень ласково уклонилась от ответа, только
сказала, нежно проведя рукой по ее гладкой прическе:
   - Не тревожься...
   В этих словах было одновременно что-то успокаивающее и запрещающее
расспросы.
   И больше о том разговора не было.
 
 
 
   Только через два дня Еритомо, убедившись, что впечатление от концерта
не тускнеет, а, наоборот, становится с течением времени все ярче, решился
вызвать Анну. Автомат-секретарь, непременная принадлежность каждого
квартирного телефона, отозвался:
   - Анны Мерсье нет дома. Кто спрашивает?
   - Это бесполезно, - сказал Еритомо, - она меня не знает. Но мне надо
побеседовать с ней.
   Не замечая того, он говорил с автоматом, словно с разумным существом,
тогда как это была всего лишь кибернетическая машина, способная только
задавать те вопросы и произносить те ответы, которые в нее заложены. На
этот раз не было вопроса и не требовалось ответа - и секретарь молчал.
Спохватившись, Еритомо спросил:
   - А когда она будет?
   - Через три дня, - тотчас ответил секретарь.
   Еритомо спросил еще:
   - Где ее можно найти?
   Очевидно, этот вопрос не был предусмотрен. Машина порылась в своей
памяти и ответила совершенно невпопад:
   - Скажи твой индекс.
   Еритомо отключился с досадой и облегчением: он уступил неодолимой
потребности и все же не знал, о чем стал бы говорить с Анной.
 
 
 
   Анна после концерта договорилась с товарищами по работе о замене, чтобы
отдохнуть пять дней и большую часть этого времени провести с матерью.
Работа над композицией стоила ей сильного нервного напряжения. Случалось,
она по десять часов подряд не отходила от мультитона. А после выступления
почувствовала сильнейшую усталость.
   Кроме того, она понимала, что мать, несмотря на свой обычный спокойный
вид, тяжело переживает трагедию Пьера. Надо побыть с ней.
   Анна всячески старалась смягчить горе матери. Но пожалуй, Ольга, более
сдержанная, лучше владеющая собой, больше помогла дочери, чем та ей.
   В те часы, когда Ольга работала, Анна много читала. Но нигде не бывала,
не слушала музыки, избегала встреч с друзьями и знакомыми. С отцом почти
не виделась. Он редко выходил из своей комнаты. Это могло бы встревожить.
   Однако в те два-три раза, когда Анне удалось ненадолго повидаться с
ним, он не произвел на нее особо тяжелого впечатления. Был озабочен, очень
рассеян - и только. Казался даже более спокойным, чем до своего
добровольного заточения. Это приводило Анну в недоумение, но она
чувствовала, что ни о чем допытываться не надо.
   Расставшись с матерью к исходу пятого дня, она вернулась к себе. Пустив
ленту телефонного секретаря, узнала, что ей звонили многие: друзья,
знакомые и вовсе незнакомые люди.
   Раздался короткий звонок. Анна увидела юношу с блестящими, черными,
словно смазанными маслом волосами. Глуховатый, но с отчетливой дикцией
голос произнес:
   - Здравствуй, Анна.
   - Добрый день, - приветливо ответила она, - кто ты?
   - Меня зовут Еритомо Ниягава. Я один из радистов Мирового Совета. Я о
твоем концерте.
   Они внимательно, молча смотрели друг на друга. Еритомо видел ее живое,
яркое лицо, основной тон которого - радость, полнота жизни. Как это
сочетается с тем беспредельным отчаянием? Сочетается. Не все просто и
последовательно в человеке. Да нет, ему, кажется, ясно. Эти счастье и горе
- из одного источника. Страстная жажда жизни, светлых достижений - и
неодолимая преграда, неукротимое стремление разрушить ее во что бы то ни
стало! Удастся ли? Прозвучит ли когда-нибудь разрешающий аккорд? Все
нахлынувшие на него мысли и чувства он хотел и не мог выразить словами.
Снял со стены скрипку.
   Приложил ее к плечу и взял смычок.
   Анна узнала мелодию своей сонаты: страстный рокот пенящихся волн, их
яростную борьбу - и поражение, поражение... Недвижны скалы. Но волны бьют
в них - еще и еще. И вот...
   Они прорвали преграду! Они торжествуют! Звучит радостный завершающий
аккорд!
   С досадой слушал Еритомо свою музыку. Это был бледный пересказ того,
что так взволновало его и многих других. Только конец найден им
самостоятельно, но прозвучал так бледно по сравнению с блестящей музыкой
Анны...
   Он отложил скрипку, с тоской взглянул на Анну. Нет, он не сумел
выразить то, что ему хотелось!
   Однако лицо ее озарилось радостной улыбкой. Она смотрела на него, как
солнце смотрит в чистую воду реки, одновременно пронизывая ее своим светом
и отражаясь в ней.
   Она поняла, поняла его!
 
 

                                   Глава 14 

 
   Комплекс 
 
   - Разве ты меня не слышишь, Панаит?
   Панаит, несомненно, слышал, это было видно по выражению его лица. Он
напряженно вслушивался в вопросы сидевших против него пожилого врача и его
молодой помощницы. Но, по-видимому, смысл вопросов до него не доходил.
   - Я к тебе обращаюсь, Панаит!
   Юноша не реагировал даже на свое имя. Но, немного помолчав, он
отчетливо произнес несколько слов на непонятном языке. Слова
сопровождались резкими повышениями и понижениями голоса и перемежались
коротким, быстрым придыханием.
   Но ведь врач говорил с ним по-французски, зная, что на этом языке
Панаит все время объяснялся с Жаном. Ну что ж, врач повторил обращение на
распространенных языках - русском, английском, немецком, испанском. Потом
его помощница обратилась к Панаиту по-гречески, по-норвежски, на хинди, на
суахили. Юноша только печально качал головой и виновато разводил руками,
напряженно сдвинув густые брови, силясь понять обращенную к нему речь.
   - Аналитико-диагностическая машина, - сказал врач, - установила
небольшие, очень тонкие изменения в мозгу. Но разобраться в них мы здесь
не сумеем.
   Придется отправить пленку на Землю, в Институт комплексной медицины.
   Панаит вдруг, сильно волнуясь, произнес несколько фраз.
   Понять их было невозможно.
   По-видимому, он говорил на том же языке, что и вначале. Но что это за
язык?
   - Мы не лингвисты, - сказала помощница, - что будем делать?
   - Ничего тут нет сложного, - уверенно ответил врач, - сейчас попробуем
все выяснить.
   Он вызвал по теле Штаб освоения. На экране появился дежурный.
   - Я из второй больницы, - сказал врач, - пытаемся объясниться с
Панаитом.
   Это тот юноша, которого засыпало.
   - Вулканолог? Разве уж так трудно с ним сговориться? Он, кажется,
владеет добрым десятком языков.
   - Ни на один не откликается.
   - Слух потерял? Или голос?
   - Ни то, ни другое.
   - Не понимаю.
   - Говорит на каком-то непонятном нам языке.
   - Странно, но не страшно. Попросите его сказать мне что-нибудь, мы
запишем и заложим в кибернетический переводчик.
   Врач знаками показал Панаиту, что от него требуется. Тот повернулся
так, чтобы быть в поле зрения штабного теле, и стал говорить - быстро,
отчетливо, непонятно и довольно продолжительно. По жестам и мимике можно
было догадываться, что он чему-то удивляется.
   - Ну, вот и все, - сказал дежурный. - Перевод сообщим вам немедленно.
 
 
 
   Наступила глубокая венерианская ночь. Она будет длиться сто пятнадцать
земных суток. Ни одной звезды. Однако тьма прерывалась отблесками
беззвучно бушевавших зарниц, и при каждой вспышке тучи озарялись размытым
пламенем.
   Жан сидел рядом с Сергеем в Штабе освоения Венеры. Всего полчаса назад
кончилась гроза, продолжавшаяся без перерыва больше земных суток.
   Сергей выключил звукоизоляцию стен.
   - Не возражаешь? - спросил он.
   - Да нет. Надоело, как, наверно, и тебе, быть отрезанным от внешнего
мира.
   Пусть чувствуется дыхание планеты.
   - Чувствуется! - усмехнулся Сергей.
   В самом деле, что-то загрохотало.
   Опять гроза?
   Нет, гул шел снизу. Затряслась, загремела почва, ходуном пошел
небольшой пленочный дом. Жан взглянул на стрелку, дублировавшую показания
сейсмографа.
   - Ого!
   Земной двенадцатибалльной шкалы здесь не хватило бы. Стрелка дрожала
около пятнадцати. Но дом только поднимался и опускался на рессорах, как
корабль на волнах.
   К таким вещам уже постепенно привыкали.
   Без всякого перехода ночь сменилась днем. И это не был ставший уже
привычным венерианский унылый, мрачноватый дневной свет. Похоже было,
будто настоящее солнце взошло над планетой, властно пробившись через
немыслимую толщу туч.
   Его сияние залило комнату. Сквозь прозрачные стены стали видны
желтовато-красные просторы каменистой пустыни.
   - Все не могу привыкнуть, - сказал Жан, - что электрическое солнце
включают так внезапно.
   - Какая тут может быть постепенность? - возразил Сергей. - Не восходит
же оно на востоке... Ну, - прервал он себя, - особенно-то засиживаться не
приходится. Здесь не как на Земле: там - определенные часы работы,
известное время досуга, а тут пока редко от себя зависишь.
   Он замолк, собираясь с мыслями. Жан заметил, как устало смотрят светлые
глаза, как побелела кожа, потеряла загар. И так быстро! А Сергей тоже про
себя отметил усталый вид Жана.
   - Но ты, - сказал Жан, - все еще не объяснил мне, как попал сюда.
   - Я только три земных дня назад прибыл на очередном корабле. И сразу же
оказался невероятно занят - в штабе срочно понадобился работник, других
свободных и, как мне сказали, подходящих не нашлось. Ну, а как я очутился
на Венере? Когда узнал о страшной катастрофе... Пока не были названы имена
погибших, с ужасом думал - а вдруг ты... Я жадно следил за известиями с
Венеры. Узнал, что ты жив, работаешь над искусственными вулканами. Много
думал о тебе... о Мерсье. Много читал об освоении планеты, прислушивался к
дискуссиям. И постепенно пришел к мысли: Мерсье-то и его сторонники правы,
человечеству пора овладеть Солнечной системой. А раз убедился в этом -
решил: мое место здесь. Обратился в Мировой Совет. Экспедиция на этот
период была уже укомплектована. Но моя специальность помогла - она,
оказалось, здесь очень нужна. Хотел было я отказаться от работы в Штабе
освоения - какой у меня организаторский опыт? Но сказали - надо. Я и
подумал: предстоит много трудных дел, и раз уж мне выпадает такая
ответственность, имею ли право уклониться от нее? А теперь... знаю, что с
тобой было в последнее время: ожог, чудовищные грибы, обвал...
   - Уже знаешь? - удивился Жан.
   - Да нам-то вс„ сообщают.
   - Еще один вопрос, - сказал Жан. - Как с твоей живописью? Здесь
обширное поле, не так ли?
   Сергей помрачнел:
   - Живопись приходится пока оставить...
   Вошел дежурный:
   - Простите, друзья, прерву вашу беседу.
   Он положил на стол и развернул рулончик записи:
   - Язык, на котором говорит Панаит, никто не мог понять. Из вас
кто-нибудь не поймет ли?
   - Какой язык? - удивился Жан. - Мы с ним все время по-французски...
   - Он, видно, забыл французский. Я слышал, это может случиться от
сильного удара по голове.
   Дежурный тронул прикрепленный к пленке рычажок. Прозвучали фразы,
сказанные несколько минут назад Панаитом. Нет, ни Сергей, ни Жан ничего не
поняли.
   - Ну, пойду заложу в переводчик, - сказал дежурный и вышел.
   - Будем надеяться, Панаита вылечат, - сказал Сергей. - А теперь
продолжим наш разговор. Я вызвал тебя вот зачем: мы решили, что тебе с
Гердой Лагерлеф следует руководить вулканологами в масштабе всей планеты,
потому что количество искусственных вулканов уже очень велико и продолжает
расти.
   - Мы, наверное, справимся с этим, - ответил Жан. - Но... еще лучше это
сделал бы Мерсье.
   Сергей промолчал. Жан испытующе смотрел на него.
   - Что ты так на меня смотришь? - сдержанно сказал Сергей. - Ты ведь
знаешь, что это так же мало зависит от меня, как и от тебя... Чем меньше
магматических очагов, - продолжал он, - тем меньше землетрясений и
самопроизвольных извержений. Чтобы их не было совсем, как этого уже
добились на Земле, необходимы еще многие тысячи искусственных вулканов.
Ну, кроме вычерпывания магмы, вы в нужных случаях направляете течение
лавы, создаете из нее дамбы. И еще делаете анализы магмы, готовите
материал металлургам. Но все это мелочь... - Сергей как бы поперхнулся
последним словом. - Ну, я чушь сморозил. Не мелочь, конечно, особенно
тысячи вулканов. Наоборот, грандиозно. Но ведь перед вами, вулканологами,
стоит еще несравненно более трудная задача.
   Жан утвердительно кивнул:
   - Конечно. Энергетика.
   - Вот именно. Энергии для преобразования планеты требуется огромное
количество. Тебе, конечно, ясно, что сейчас нам надо пользоваться прежде
всего внутрипланетным теплом.
   - Безусловно, - подтвердил Жан. - Если на Земле отка