на заливе
волнение, лед может вскрыться.
     -- Одного не пойму я, -- сказал Митя, -- почему они эту стройку в такой
мороз затеяли, руки отваливаются, раствор вон прямо в мешалке схватывается.
     -- Ты  Митюк, знатоooк,  одного только этого и  не поймешь?  --  ехидно
произнес Борька, балансируя на доске, перекинутой над ямой, -- все остальное
ты уже  понял, значит?  И какой тут весной  запах будет, ты  тоже понял, и в
диссертацию записал, значит?
     Митя глянул вниз на схваченное морозом месиво и замолк.

25.
     В проходе  было темно и пахло щами. Саша звонко ударился головой, потом
свернул пухлую вешалку, неслышно
     провалившуюся в никуда.
     -- Простите, я вам тут набезобразил.
     -- Ничего, ничего, сюда, пожалуйста, в часовню.
     Они неожиданно вышли на свет. Часовня напоминала мастерскую Леонардо Да
Винчи. Высокий,  легкий свод  с кое-где сохранившимися витражами лил  мягкий
ровный свет на кульмана, стоящие веером вокруг то ли стола,
     то ли  верстака, заваленного чертежами и синьками. Там и сям вдоль стен
стояли или лежали стопками толстые,
     массивные парафиновые плиты.
     Возле стола  потрескивала  самая  настоящая печка-буржуйка,  как  будто
сошедшая с военного киноэкрана. Труба от нее тянулась  к  полукруглому окну,
забранному вместо стекла такой же парафиновой плитой, и уходила наружу через
аккуратное, прорезанное точно по диаметру трубы, отверстие.
     "Странно, что  парафин не плавится от трубы", - подумал  Саша -  "Мороз
наверное".
     На буржуйке  закипал  большой  медный  чайник.  Идиллию  нарушал только
странный подземный гул, идущий казалось отовсюду, от стен, от пола и даже от
сводчатого купола. Периодически к гулу примешивался короткий, резкий
     чавкающий звук, как будто  рядом за  стеной тираннозавр рекс заглатывал
добычу.
     -- Ну, давайте знакомиться, -- Саша первый раз увидел наконец человека,
голос которого встретил его на пороге.
     -- Меня зовут  Матвей Игнатьевич  Коробьев, я начальник нашего  ОКБ,  а
заодно и конструктор, и полимерщик, и даже слесарь-инструментальщик слегка.
     -- Туполев наш, -- послышался из-за кульмана девичий смех.
     --  Ладно, ладно, не галдеть! Чай готов?  Накрывайте... К сожалению,  к
чаю нет ничего,
     -- он сдвинул в сторону чертежи, -- ну, показывайте, молодой человек, с
чем прибыли.
     -- Так ведь материал у дверей остался?
     -- Материал уже в трапезной, я не об этом, показывайте, что привезли.
     -- Вот мое командировочное, кстати и распишитесь...
     -- Так, хорошо,  сейчас мы вам гостинницу закажем, Александр Ильич, еще
что?
     --  Больше ничего, а  насчет  гостинницы, может мы до  обратного поезда
управимся?
     -- Так, так, может и управимся, а что еще-то?
     -- Да ничего, меня в такой спешке собирали, больше ничего не успели.
     -- Очень,  очень досадно, -- покачал  головой Матвей Игнатьевич, --  мы
думали,  вы все же  привезете... Обычно  привозят.  Ну да ладно, -- он опять
оживился -- скажите, как вам наши изделия нравятся?
     -- Какие изделия?
     --  Да вот же  они, вот, везде стоят, --  Коробьев сделал круговой жест
рукой.
     -- Как, вот эти плиты? Я думал, они парафиновые.
     -- Какой парафин, чистейшей воды полиэтилен высшей пробы.
     Матвей Игнатьевич  смотрел  на  него выжидательно. Саша присел у стопки
плит, провел по верхней  рукой.  Плита была прямая,  ровная, полупрозрачная,
без утяжин и каверн.
     -- Как же это вам удалось?
     -- Ага! -- вскричал Матвей Игнатьевич,
     -- Вот теперь я вижу, что передо мной профессионал!

     Его  прямо распирало от  удовольствия: -- Правильно, во  всех учебниках
написано,   что  получить  толстостенное   изделие   из   кристаллизующегося
полиолефина без  нарушения поверхности нельзя! Максимум один сантиметр! А мы
получаем! Аж целых тринадцать сантиметров! Каково, а?
     --  Ну, вы прямо герой, Матвей Игнатьевич, -- сказал Саша,  отступая за
кульман.
     -- И  это не предел! Все зависит  от  раскрытия зева.  В  теории  можем
получать любую толщину, хоть метр, -- Матвей Игнатьевич вошел  в раж, -- Нет
предела, нет, я вам говорю! Пойдемте, я вам покажу процесс.
     Он  схватил Сашу за рукав и  потащил к  арке, закрытой кованой железной
дверью.
     Слова: -- Матвей  Игнатьевич, а ничего, что без допуска? -- потонули  в
лязге щеколд  и в  резко  усилившемся утробном гуле.  После ярко  освещенной
часовни трапезная  показалась  темной  и  мрачной.  Когда  глаза привыкли  к
полутьме, Саша  увидел  прямо перед собой  силуэт слона, мерно покачивающего
хоботом на фоне низкого пыльного оконца.

26.
     Вячеслав Прокофьевич Гусев маялся. Он иногда замирал с кирпичом в руке,
сыпал цемент мимо мешалки, набирал полную грудь воздуха, как будто собираясь
что-то  сказать,  но,  так  и  не решившись,  выпускал его,  как  проколотая
покрышка. Было  видно, что  какая-то  неотвязная мысль  гложет  его изнутри,
рвется  наружу, и  он уже почти не  в силах  ее сдержать. Митя поглядывал на
него с опаской...

     Сегодня во время обеда он попытался  подшутить над Гусевым,  вполне, по
его  мнению,  безобидно.  Передав  тому  солонку  и  выждав,  пока  Вячеслав
Прокофьевич круто посолит борщ и начнет есть, он спросил как бы невзначай:
     -- Ну как, это действительно соль?
     Результат был непредсказуем.  Гусев замер на полминуты, не моргая глядя
в  стену,  потом щека у  него  задергалась,  он  вскочил,  перевернув  стул,
расплескал компот и выбежал.
     -- Ты что, академик, озвонарел? -- поднял стул Борька, -- ты не знаешь,
с кем дело имеешь? Он же шизо, у него и белый билет есть. Он тебя мог вилкой
проткнуть,  и  ничего  бы ему  не было...  Может  еще  и  проткнет, шизы они
злопамятные. -- добавил он, поразмыслив.

     ...  Наконец  Гусев решился. Проходя мимо Мити с очередным кирпичем, он
быстро, негромко заговорил, оглядываясь на Борьку:
     -- Митя,  я  знаю,  вы человек  порядочный, поэтому  я  решил  вам  все
рассказать.  Если вы  пообещаете  никому, вы  слышите,  никому  ни словом не
обмолвиться о том, что вы сейчас узнаете, обещаете? -- он выжидающе замолк.
     -- Обещаю, -- сказал Митя, на всякий случай отойдя от ямы.
     -- Тогда слушайте, позавчера я направил свое  предложение  во всемирный
экологический совет Земли по вопросу новых энергетических ресурсов. Заказным
письмом,  с  уведомлением  о вручении,  лично  на  имя  председателя совета,
мистера Джонатана Упенгайма.
     Еще  раз  оглянувшись на Борьку,  который  уже начинал  прислушиваться,
Гусев продолжил, понизив голос:
     --  Первая  премия  - миллиард  долларов,  будет присуждена  весной, не
позднее первого апреля.
     Митя молчал, тупо глядя на дрожащий в руках Гусева кирпич.
     --  Только помните,  что вы обещали,  я разглашения не прощу, -- сказал
тот, -- а о сути изобретения даже и не пытайтесь  дознаться, ничего у вас не
выйдет. Весной узнаете,  после  вручения награды. Меня к тому  времени здесь
уже не будет...
     -- Хорошо, -- сказал Митя.
     Продержался  Вячеслав  Прокофьевич недолго.  Через  двадцать  минут  он
неожиданно остановился, расплескав ведро с раствором, и произнес:
     -- Ну ладно, раз вам так не терпится, я вам изложу суть, но кратко, без
подробностей, так  что вам все равно не  удастся  меня опередить, даже  и не
пытайтесь.
     -- Вы  знаете, Вячеслав  Прокофьевич, я пожалуй обойдусь, -- начал было
Митя, но тот уже склонился к нему и, прикрыв рукавицей рот, произнес:
     -- Вода - топливо...
     Дикий скрежет резанул по ушам. Гусев отскочил с обезумевшим взглядом  и
своротил в яму стопку  кирпичей. Метрах  в двадцати от  них первый секретарь
комсомольской организации  объединения  Виктор  Кузачев пересекал  шоссе  на
снегоходе "Буран". Дюралюминиевые лыжи скрежетали по асфальту как бронечешуя
дерущихся стегозавров.
     -- В лабаз пошел, -- подвел черту Борька.

27.
     Когда глаза привыкли к полумраку трапезной, Саше удалось разглядеть то,
что он вначале  принял за слона. Посредине низкого, сводчатого помещения, на
земляном  полу  выл  изношенным  приводом  древний репарационный  экструдер.
Экструдер был  раздет полностью: боковые крышки отсутствовали, на месте щита
управления был косо привинчен кольцевой соленоид с красным маховиком. Из под
остатков давным-давно облупившейся краски проступала ржа.

     Головки не было в помине, прямо из оголенного открытого торца цилиндра,
как мед из разоренного улья, потоком толщиной с руку изливался расплавленный
полиэтилен. Нижний край этого  тягучего водопада ложился  петлями на большие
напольные  весы,  где  медленно рос  дымящийся  шишковатый  полужидкий шмат,
неторопливо  расплывающийся  и  напоминающий  мозг  какого-то   исполинского
ископаемого. Казалось, это мастодонт оглаживает
     хоботом добычу.
     --  Смена  материала! -- заорал Коробьев  прямо  в  ухо, --  приходится
сбрасывать смесь. Сейчас ваш пойдет!
     Цвет потока изменился, из прозрачного он стал коричнево-матовым.
     -- Обрезай! -- крикнул Матвей Игнатьевич, -- а я пока добавлю оборотов.
     Он начал  с  натугой крутить  скрипящий маховик. Мотор  завыл озверело.
Одна  из серых фигур, стоящих неподалеку, приблизилась и огромными ножницами
отхватила хобот  у основания.  Тот немедленно начал расти  опять, как  хвост
ящерицы. Не мешкая, две другие работницы вцепились в шмат парой сталеварских
щипцов и отволокли его к стене, где уже валялось штук десять ему подобных.
     -- Будем отвешивать из расчета на  пять сантиметров толщины, семнадцать
килограмм восемьсот грамм, --  прокричал Коробьев. Вцепившийся в маховик, он
был  похож на корабельного рулевого,  --  а пока гляньте на  нашу  гордость:
безусадочную самозапирающуюся прессформу.
     Невдалеке темнел огромный  гидравлический  пресс,  похожий на  тот, где
нашел  свой  бесславный  конец  Терминатор  1.  В  прессе  стояла  угловатая
конструкция,  состоящая  из  двух  стальных  плит  с  перекрестно  загнутыми
навстречу друг другу краями.
     -- Давай, Татьяна! -- скомандовал Матвей Игнатьевич, и Татьяна,  мощным
броском зашвырнула восемнадцатикилограммовый шмат полужидкого расплава между
плитами.  Пресс  заурчал  и  вдруг захлопнул  пасть,  как  медвежий  капкан,
расплющивая массу в блин. Раздался тот самый чавкающий звук.
     -- Вы  видели!  --  заорал Коробьев в  экстазе,  --  челюсти  полностью
изолируют  формовочную полость! И в то же время металл нигде не  садится  на
металл!
     -- Гениально, -- прокричал  Саша в ответ, но голос его потонул  в  реве
экструдера и урчании раскрывающегося пресса.

28.
     Из дневника Каменского
     Удовольствие,  получаемое  в  процессе  исполнения долга -  извращение,
сродни мазохизму. Оно стойко ассоциируется с раздавливанием дождевых червей.

     Когда за  ними  лязгнула  металлическая  дверь, Саша вдруг  понял,  как
немного человеку  надо: чтоб  было тихо,  светло и не  воняло  полусгоревшей
пластмассой.
     -- И ведь что особенно замечательно!
     -- продолжал по инерции кричать Коробьев, -- процесс предельно простой,
может быть реализован в  любых малопригодных условиях. Вы наверное заметили,
вся электроника с оборудования снята за ненадобностью.
     -- Я  заметил, кстати здесь я  вас прекрасно  слышу, -- Саша  попытался
успокоить изобретателя. -- А вы  знаете, что вы, сами того не ведая, врезали
нашему генеральному ниже пояса, прямо по гениталиям.
     -- Это как так?
     -- Да  так, они в  его диссертации доказали, что плиту толще сантиметра
отформовать нельзя...
     -- Тринадцать сантиметров достигаем! --  завелся опять Коробьев, -- Это
вам не что нибудь! Тринадцать!
     -- Ладно, не найдется ли у вас во что мне плиты завернуть?
     -- А вот, старых синек  полно. А поверх  бечевкой перетянем.  Даа, жаль
конечно, что вы конфет с собой не захватили.
     -- Каких конфет?
     --  Ну  там  Красный  Мак,  или  Белочку.  Командированные  всегда  нам
чего-нибудь сладенького привозят.
     -- Господи, так вот вы о чем! А я думал вы меня  про допуск спрашивали,
-- рассмеялся Саша.
     Коробьев вдруг затих на несколько секунд, потом неуверенно спросил:
     -- Так вы что же, допуск не привезли?
     -- Не привез.
     -- Почему?
     -- Нет у меня его, нету. Ни допуска, ни секретности.
     --  Даже  третьей  формы?  --  лицо  Матвея  Игнатьевича  сразу  как-то
постарело и съежилось.
     -- Даже третьей.
     Воцарилось тяжелое молчание.

29.
     Из дневника Каменского
     "Да здравствует человек, который живет себе  и живет, как  будто  бы он
бессмертен".
     Детство кончается там, где  начинаешь ощущать давление смерти. Там, где
осознаешь,  что  если не  сделаешь  чего-то  сейчас,  то что-то  не  успеешь
наверняка.  Когда  понимаешь,  что  впереди  уже не "все",  а что-то  вполне
ограниченное.  И  можно  не успеть  исправить ошибку, бросить  одно,  начать
другое, потом третье... Кончаются  развилки и начинается Путь, с которого не
свернуть. Eще  какое-то  время видны  уходящие в дымку  боковые  дороги,  но
постепенно и они скрываются. Тогда - только вперед, а финиш уже виден.
     Я,  кажется,  понял, чем отличаются взрослые от  детей.  В детском лице
видна  бесконечность окружающего времени  и пространства. Бесконечная вера в
возможность неограниченной экспансии  вовне. Лицо  взрослого затенено четким
осознанием  границ. Границ  окружающего и,  прежде всего, своих собственных.
Именно по этой тени проходит водораздел между Детством и Жизнью.

     Зал   ожидания   щигринского  вокзала   неожиданнo   поразил   роскошью
месопотамского  борделя. Простенки между гранитными колоннами были заполнены
псевдозолотой вязью с хитроумно вплетенными  в нее  серпами  и колосьями. На
инкрустированном мраморном  полу  стояли монументальные дубовые скамьи. Саша
сел на скамью и закрыл глаза...

     Осколки дня начали постепенно терять остроту,  оплывать  и съеживаться,
как сушеные грибы.  Потом они  медленно  осели  вниз, на поверхность темного
моря. Зыбь успокоилась, море застыло в молчании.
     Поле зрения очистилось. На ярко серебряном фоне начал проступать силуэт
звезды.  Она  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь все  четче,
отбрасывая  блики  и  переливаясь.  В какой-то  момент он вдруг  увидел, где
должны  пройти  разрезы.  По ребрам звезды побежали трещины,  вершины  лучей
сдвинулись  и  вот уже  вся она стала  распадаться на  остроугольные  части,
обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.

     ... Назойливый  шорох вмешался  откуда-то справа.  Звезда начала терять
очертания,  отступать в небытие. Саша  открыл  глаза. Рядом с  плитами стоял
давешний  полярник  в  унтах,  опробывая пальцами  стягивающие  их  мохнатые
бечевки.
     -- Иконы, что-ли? -- спросил полярник монотонно.
     -- Нет, броня, -- сказал Саша.
     --  Иконы  возят  --  отозвался  полярник вяло и  ушел,  разметая мехом
влажные опилки по мраморному полу.

30.
     Из дневника Каменского
     Поразительно, как смерть или даже  ее возможность, подступившая близко,
глушит  любую боль. Мгновенно вырастает шкала ценностей. Полюса ее - жизнь и
смерть -  так  далеки,  что  все остальное скучивается  на крохотном участке
возле нуля.
     Меня  все  чаще  и  чаще  тянет  на  кладбища.  Среди могил  перестаешь
понимать, как  могло тебя волновать  что-то,  еще  полчаса назад отравлявшее
существование.
     Освободиться от давления Будущего  можно  только одним способом -  жить
сегодня,  планируя  недалеко. Тогда жизнь  становится  фантасмагорией лиц  и
событий появляющихся ниоткуда и  уходящих никуда. Счастливы старики, впавшие
в детство...

     -- Так  у тебя  ж транзит до  Москвы! Чего ж ты  в  одиннадцатый  вагон
залез? -- проводник вернул билет, -- ты разве не знал, что первые два вагона
в Курске  перецепят. Тогда  и  пересаживаться  не  надо, напрямки  в  Москву
пойдут.
     Забрезживший  вдруг  луч  надежды избегнуть ночевки  на курском вокзале
поднял его на ноги и заставил взяться ноющими ладонями за неумело скрученные
из бечевки  ручки. Рельсы, скорее всего,  не ремонтировались в  этом веке ни
разу. Поезд мотало  как рыболовецкий траулер в шторм. В переходных  тамбурах
плиты грохали о стены и двери, вызывая недовольство курящих. Дверь из пятого
вагона оказалась заперта.
     --  Почтовый вагон, -- подсказал гражданин с  беломором, -- но пасаран,
придется дальше по снежку.
     Поезд притормозил на полустанке. Саша спрыгнул на снег. Во все стороны,
на  сколько  хватало  глаз,   расстилалась  девственная   снежная   равнина,
искрящаяся под луной.
     Набрав   скорость,   восемнадцатикилограммовые   плиты   зажили   своею
собственной  аэродинамической  жизнью.   Они  неостановимо  неслись  вперед,
параллельно рельсам, слабо реагируя на рывки рук.
     "Если провалюсь в снег ногой  или зацеплю плитой за сугроб, найдут меня
уже археологи", - подумал  Саша, подбегая  к  началу третьего вагона,  и сам
удивился, что еще способен связно  мыслить. В поезде  оказалось два почтовых
вагона.
     Подряд.

31.
     О троллейбусах, конях и физической механике.
     Взять к  примеру лошадь. Или коня. А еще  лучше скакового рысака. Когда
идет  он на  всем ходу галопом. Что, спрашивается, делать всаднику.  Ну  там
красноармейцу с шашкой наголо или Арнольду Шварцнеггеру?
     Выход один: привстать в стременах. И висеть в мировом пространстве  над
конем,  как бы  от  него отдельно, на  полусогнутых.  Чтобы  зад  не отшибло
напрочь. Правильный угол согнутия колен здесь чрезвычайно важен.
     Если присесть слишком низко, получишь седлом.
     Выпрямишь  ноги  -  и  того  хуже. Каждая вертикальная эволюция коня  в
тазобедренном суставе отзовется.  Умелый наездник как  бы плавно плывет  над
землей, красиво и ровно, будто бы и не зная о дергающейся под ним лошади.
     Так   и  троллейбус,  груженый  под  завязку,  парит,  как  ландо,  над
колдобинами  Кондратьевского  проспекта, не обращая  внимания на обезумевшие
колеса свои, выписывающие джигу по  ямам и трамвайным рельсам. Если конечно,
рессоры в порядке. Рессоры для троллейбуса - все равно что полусогнутые ноги
для кавалериста. Артрита не допускается.
     И старушка, бегущая за троллейбусом, никогда не выпрямит руки в локтях.
Старушка научена опытом поколений,  что авоськи с капустой  должны двигаться
по возможности  горизонтально, в то время как сама  она сигает через лужи  и
обломки асфальта. С точки зрения физической механики капуста тут играет роль
жокея, старушка - роль коня, а старушкины верхние конечности - роль рессор.
     Короче говоря, иностранец Исаак Ньютон  продолжает царить,  невзирая на
постановления политбюро.

32.
     Пусто  в  стратосфере.  Ни  птица  ни  насекомое  не  поднимется  сюда,
сдерживаемые  разряжением воздуха. Самолеты  тоже летают ниже.  Лишь  иногда
чиркнет по  белесому куполу небосвода  одинокий метеорит,  оставит  за собой
белую  полоску  и  сгинет навсегда.  Только перистые облака  вокруг  и  тишь
неземная. Сама  Земля  далеко внизу. Отсюда не  видно  ни огней городов,  ни
паутины дорог.
     Если  спуститься  пониже,  из  голубизны  проступит  бескрайняя   белая
равнина, ровная как стол и нетронутая как моря Ганнимеда. С высоты километра
уже  можно  различить  рассекающую равнину пополам  железнодорожную  линию и
поезд  на  ней,  стоящий,  казалось   бы,  без  причин,  поскольку  никакого
человечьего жилья нету вокруг в помине.
     Но  что  это? Рядом с третьим  вагоном движется  маленькая человеческая
фигурка.  Отсюда, с  высоты, она  похожа  на  поднявшегося  на задние  лапки
муравья, который упорно тащит к себе в муравейник сразу две куколки гусениц,
каждую с него ростом.
     И только  если приблизится  вплотную,  можно  увидеть несущегося дикими
прыжками  человека,  держащего в  каждой руке по огромному тяжелому плоскому
предмету,  завернутому  в  голубоватую  бумагу.  Бумага кое-где  разодрана в
клочья, на отвисшем лоскуте можно прочесть: Совер