кая ж это  отсидка! Это даже  не  предвариловка. Так,  задежание.
Двадцать четыре часа. А отсидку вам утром на суде влепят. Вздрючат по первое
число.
     -- Что, прям суд будет? Как взаправду?

     --  Ты  не  шути. Как  вмажут  вам  срок на  Каляева. Посадят с урками,
смеяться разучишься. Он, гавнюк, это любит.
     -- Кто?
     --  Ходырев,  кто  ж...   Херло  вонючее.  Вы  тоже,  нашли  перед  кем
кобениться! Неужто думали, он вас послушает?
     -- Да нет, конечно. Это просто такая игра.
     -- Какая игра?
     -- Такая игра, в которую взрослые дядьки играют. Если хочешь знать, то,
что нас повязали, это как раз удача. Тут Ходырев маху дал.  Надо было просто
проигнорировать,  веником прикинуться. А теперь пойдут статьи в американской
прессе, по БиБиСи покажут, как  нам руки ломали. Тогда американцам будет чем
крыть по вопросу о правах человека.
     -- Вон оно  как,  выходит...  --  сержант почесал  переносицу, --  игры
выходит...  За  нас бы  кто  сыграл.  Мент,  он  ведь  кто? Мусор, плюнуть и
растереть. Там  тебя  урка  пришить за доблесть почитает.  А тут -  капитан,
пидорище, шею  мылит. Зарплата -  кукиш. А пулю  схлопотать - как два пальца
обоссать.
     --  А  вы бастуйте,  выйдите на демонстрацию.  За повышение  заработной
платы работников правопорядка. И улучшение условий труда.
     -- Ну ты дал! -- хохотнул сержант, -- у тебя небось жар!
     -- А что? Подумай сам, вот ты, сержант, жизнью  каждый день рискуешь, а
на начальство - ни-ни. Табу.
     -- Чего чего? -- спросил Федоров, не переставая смеяться.
     -- Табу, запретная тема.  Даже и  упоминать нельзя... А знаешь, сержант
Федоров, кто  настоящий герой? Кто  осмелится не  выполнить  приказ.  Ты вот
сегодня сделал первый шаг, не сдал меня родной медицине.
     -- Ну, это  что  ж,  -- протянул Федоров, постепенно отходя от смеха --
это ж так, баба дурная.
     -- Пускай,  -- продолжал  Саша, --  а вот если  завтра  вас  выведут на
площадь и прикажут стрелять по демонстрации?
     Улыбка постепенно сползла с лица сержанта.
     -- Будешь в меня стрелять?
     Сержант молчал, опять  стал слышен тик часового механизма. Где-то вдали
били колокола.  Покрытая ржавой  паутиной трещин, когда-то  причислявшаяся к
эмалированой посуде, кружка  мерно  покачивалась  в токе  сквозняка,  ширкая
унитазной цепочкой по помятому боку цинкового бачка.
     -- Ладно, сержант,  спасибо тебе за  все, медицинское священнодействие,
судя по  всему,  закончено, -- сказал  чудодейственно исцеленный,  вставая и
придерживая левое предплечье, -- пора и по палатам.
     Сержант потянулся, вытянув руки над головой. Скрипнула кобура.

77.
     Когда глаза привыкли  к  полутьме, Митя огляделся. Шумаков широко шагал
по проходу между стойлами вдоль гусеничных бульдозерных следов.
     "Матка Уганда"  - с удивлением  прочел Митя на табличке,  косо прибитой
над первым стойлом. Сама табличка была металлическая, напоминавшая надгробия
местного кладбища. "Телка Гвадалахара" - вещала надпись на следующем стойле.
     -- Товарищ старший  дояр, -- спросил он бодро удалявшуюся фигуру,  -- а
кто дает имена коровам?
     -- Старший зоотехник, -- ответил тот,
     -- поспевай, сепарацию закончить надоть пока коровы в поле.
     -- А я думал - замполит.
     -- Башку не расшиби.
     Они приблизились  к помещению  в  дальнем конце  коровника,  отделенную
стеной  от  остального пространства. Митя глянул  на последнее,  большее чем
остальные, стойло под именем "Бык Гондурас", пригнувшись, шагнул через порог
и замер, пораженный.
     Комната была покрыта  говном сильнее,  чем остальной коровник.  Коровий
помет  был везде,  на  стенах,  на  потолке,  толстым  слоем  покрывал  пол,
закругляясь  кверху  в  углах.   Даже  с  металлического  абажура  монотонно
покачивающейся лампы свисали засохшие шмотья. А в самом центре этого царства
испражнений, стоял, блестя никелироваными боками, огромный биллиардный стол,
покрытый, по капризу неизвестного создателя, желтовато-белым сукном.
     --  Ну,  чего примерз? --  спросил  Шумаков дружелюбно, --  техники  не
видал?
     Митя  медленно  приблизился.  Стол  был  неправдоподобно  чист. В  этом
противостоянии полированного до блеска металла и царства фекалий было что-то
апокалиптически неземное. Он осторожно  протянул руку и погладил борт. Потом
похлопал. Поверхность белого  сукна  вдруг  нарушилась  еле заметно.  По ней
прошло едва приметное волнение и  тут же  исчезло. Тут только до него дошло,
что этот предмет, с надписью "Sartorius", вовсе  никакой не биллиардный стол
без луз, а  огромный, глубокий, прямоугольный чан, почти доверху наполненный
молоком.
     --  Ознакомляйся  со шведской техникой, -- сказал старший дояр Шумаков,
щелкнув  несколько  раз рубильником -- а я  пойду  фазу  найду,  а  то ушла.
Вернусь, дадим напор и начнем.
     Митя  остался  один.  Жужжали  мухи. Мерно  покачивалась,  поскрипывая,
жестяная тарелка  фонаря.  С  косо прилепленной  к стене вырезки  из журнала
"Современная  агротехника"  жизнерадостные империалистические  коровы  бодро
взирали  на  шведский  сепаратор, торчащий  в центре комнаты  неестественным
ацтекским саркофагом.
     "Странно, ни  одна  муха не  села  на молоко",  - подумал Митя и  вдруг
неожиданно  для себя уловил в агротехнической статье знакомое, но совершенно
неуместное здесь словосочетание - "Юрайа Хип". Он вчитался.
     Интересные   результаты   получены   нидерландской    исследовательской
лабораторией "Сарториус" по воздействию звукового фона  в стойлах на размеры
удоев.  Оказалось,  что  ритмическая  музыка в  коровнике  резко увеличивает
надой.  Наибольший  эффект  принесли произведения  вокально-инструментальных
ансамблей Лед Зеппелин и Юрайа Хип.
     Сюрпризом для  исследователей послужил  тот  факт, что  почти такое  же
влияние на выход молочной продукции показала героическая симфония Бетховена.
     Митя  вдруг  с  удивлением  заметил,  что  чан  сепаратора  меняется  в
размерах,  ползет  на  него,   удаляясь  от  стен,  которые  тоже  ожили  и,
выпучиваясь, начали расползаться в стороны, нарушая перспективу.
     "Это  от  вони", -  вяло всплыло  в  мозгу. Покачиваясь, он  подошел  к
амбразуре  и попробовал  высунуть голову  наружу. Шершавое  прикосновение  к
вискам  срезов  вулканического  туфа  кирпичей  привело  его  в  себя,  хотя
свежестью снаружи не пахло.
     -- Митя, -- услышал он вдруг знакомый голос, -- вы сапоги получили?
     -- Получили, --  машинально  ответил он,  поднимая глаза на стоящего  у
кромки леса Максакова.
     -- Не могли бы  вы мне  помочь? -- спросил Максаков, переминаясь с ноги
на ногу на краю пометного моря, окружающего коровник. Митя опустил  глаза  и
заметил  переливающиеся   в   говне  голограммы  максаковского  голландского
летающего диска.
     -- Могли бы.
     Он  вышел  за  ворота и,  хлюпая водолазным  обмундированием,  медленно
направился в сторону голограмм.

78.
     --  Ну   что,  --  жадно  спросил  Рубинштейн,  --  удалось  как-нибудь
зарегистрировать вызов врача?
     -- Конечно,  -- ответил Саша, опускаясь  на  нары, -- с личной подписью
Жоржа Помпиду. И королевы Маргреты Второй.
     Кузнецов непрерывно курил, зажигая  следующую  сигарету от  предыдущей.
Краткие оранжевые светлячки затяжек постепенно становились мерилом  времени.
Время начало медленно терять структуру.
     --  Ты-то  чего  сидишь?  -- спросил  Кузнецов,  --  как  режимник,  по
секретности?
     -- И да и нет, -- ответил Саша сквозь подступающее оцепенение.
     -- Это каким же образом?
     -- Загадка природы. Сижу по секретности, а секретности не имел.
     -- Во дела!
     -- Подождите, подождите,  -- вдруг вмешался Лев Леопольдович, --  а как
же вы тогда загранпаспорт получили?
     -- Пошел и получил. Да ведь это только для Польши.
     --  Нет,  нет,  режимников  никуда не  пускают.  А вы  в  том  же ОВИРе
подавали?
     -- Да.
     --  Странно... Каким-то образом они вас зевнули. А имя там то же, что и
в обычном паспорте?
     -- Не совсем. В обычном я - Самуил Элевич. А в этом - как в приглашении
записали: Александр Ильич.
     -- Вот  в чем все и  дело!  -- вскричал Лев Леопольдович, --  вы  у них
теперь в двух  папках сидите. Это же вам прямо карты  в руки! Закажите вызов
на Александра Ильича и подайте с этим паспортом.
     -- Отловят, -- сказал Кузнецов.
     --  У  вас, молодой человек, --  обиделся  Лев Леопольдович,  --  прямо
благоговейное к ним отношение какое-то, в самом  деле. Вы думаете, у них там
прямо информационный  центр с базами  данных. А  это же  просто бухгалтерия,
свора учетчиков и больше ничего. Что  же, по-вашему,  они лица помнят? Да мы
для них просто папки с бумагой!

79.
     На  дверях совхозного клуба висела кривовато исполненная афишка. Сверху
было  крупно  написано:  ЛЕКЦИЯ.  Чуть  пониже  -  помельче:  К   вопросу  о
сексуальной гигиене.  Докладчик: доктор медицинских  наук,  профессор Сергей
Матвеевич Коротков. После лекции - ТАНЦЫ.
     -- Зайдем, что-ли,  товарищ последователь?  -- Ложакин искоса глянул на
Митю.
     --  От чего ж  не зайти,  товарищ наставник, -- в тон  ответил  тот, --
приобщимся к вершинам отечественной науки!
     К началу лекции появилось несколько групп местных. Они степенно курили,
сплевывая на  кирзачи. Профессором оказался бригадир коровникостроевцев, чьи
жигули они вчера вытаскивали из кювета.
     -- Сергей  Матвеич, а  есть  ли  уверенность  в  необходимости темы для
народа? -- коварно вопросил Ложакин.
     --  Вы знаете, уважаемый,  вопрос  о народе к делу отношения  не имеет.
Лекцию эту  я читаю каждые  две недели  по  просьбе членов  нашей бригады --
ответил тот просто.
     Члены были здесь же, занимая первый ряд.
     -- Не знаю,  в курсе ли вы,  но мы сейчас заканчиваем третий  коровник,
что  означает  два месяца безвылазного пребывания в  здешних палестинах. Так
что цель  лекции - способствовать быстрейшему установлению взаимопонимания с
новой   сменой   работниц  обьединения   "Светлана".  Вот,  кстати,  и   они
подтягиваются...
     Сквозь  подступающую  дрему Митя  рассеянно слушал изложение. Профессор
суетился возле черной  ученической  доски, стуча мелом. На  доске постепенно
появилось  нечто,  напоминающее  продольное  сечение дирижабля.  Светлановки
застенчиво ерзали на стульях, оглядываясь украдкой.
     -- Мужской половой орган состоит из цилиндрической  части и головки. --
хорошо  поставленым  голосом излагал  доктор  медицинских  наук,  --  Сперма
образуется  в  яичниках,   смешивается  с  секретом  предстательной  железы,
подается вперед и выталкивается наружу через отверстие в головке, называемое
наружним отверстием мочеиспускательного канала.
     "Где-то я это уже слышал", - подумал Митя.

80.
     Время  постепенно  теряло  дискретность.  Его  острые  грани,  рельефно
прочерченные миллиардами часовых механизмов наружнего мира, здесь оплывали в
сизых   аморфных  струях  табачного  дыма.  Рассечение  времени   на  равные
промежутки,   так   необходимое   в  напряженном  ритме  постиндустриального
мироустройства,  не  имело  больше  смысла, даже если бы  света от туманного
комка духоты, жмущегося к дырам, пробитым в замуровавшей окно жести, хватило
чтобы разглядеть циферблат.
     Время тихонько зализывало раны, нанесенные армией  часовых,  минутных и
секундных стрелок. Оно оплывало, как тающий в невесомости воск, округляясь и
затекая в углы, как мед заполняет соты. Плавно  покачиваясь, следуя  изгибам
пластов  табачного  дыма, Время  баюкало завязнувших в его теле  арестантов,
молча бродящих вдоль стен или свернувшихся на нарах.
     Настоящее медленно  теряло остроту и переставало  играть свою  извечную
роль тонкой, кристально ясной разделительной полосы между Прошлым и Будущим,
оно растекалось и проникало назад и вперед, поглощаяя  и  растворяя  границы
света и тени, вещества и пустоты. Ни свет ни тьма не нарушали больше ровного
спокойствия, на котором начал проступать серебристый силуэт звезды.
     Звезда  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь  все  четче,
отбрасывая блики и  переливаясь.  В какой-то момент он  увидел,  где  должны
пройти разрезы.
     По ребрам  звезды побежали  трещины, вершины лучей сдвинулись и вот уже
вся она стала распадаться  на остроугольные части,  обнажая рубиновые грани,
скрытые доселе. Грани скользили, как дамасская сталь по бархату ножен. Части
разошлись  в  пространстве, звезда распалась на  шесть одинаковых  обломков.
Обломки начали медленно поворачиваться, как будто бы в поисках пути обратно.
     Повернувшись,  осколки  звезды начали  медленно  сближаться, неуверенно
покачиваясь, будто  бы нащупывая  путь,  вот  они уже коснулись  друг друга,
сдвинулись ближе, постепенно скрывая серебро  когда-то наружней поверхности,
становящейся недрами. Вершины сближались, отсвечивая рубином.
     Стала видна уже новая форма рождающейся из самой себя рубиновой звезды,
как  вдруг  движение  со  скрежетом прекратилось. Рубин косоугольных  вершин
натолкнулся на четырехгранные лучи...
     звезда замерла в нерешительности.
     -- Что рука, очень болит? --  услышал  он сквозь скрежет  сочувственный
голос, -- ты аж зубами скрипишь.
     --  Да нет, ничего, -- ответил  он, опустошенно слядя за  изчезновением
звезды, -- это я так...

81.
     Легкая  тишь  расстилалась над  погруженным в  сны  городом,  опутанным
тонкой  сетью красно-белых, словно росчерки  сигарет, следов машин, будто бы
забытых ими в неподвижном воздухе. Медленно набирая скорость, Каменский косо
пронизал четвертый  и пятый этажи,  пробил крышу и вылетел в  ночь. Покружил
немного  над кирпичной трубой, к которой  он  как-то привык за  годы работы,
заглянул  внутрь.  Неизменно,  как  круговорот  воды в  природе, из  черного
туннеля  поднимались  клубы желтого дихлорэтанового  дыма.  Вдруг он заметил
внизу горящее окно. Со словами "Кому же это еще не спится"  он спикировал на
огонек.
     Игорь Царев  утопал в облаке беломорного  дыма. В  завтрашней газете не
хватало поллиста.  Единственным  материалом,  которым  он мог заткнуть дыру,
были таисины "Гидравлические роды Полстернака". Когда она принесла ему тогда
черновой  набросок, он вначале  долго смеялся,  а потом  сказал, что  скорее
Полстернак родит из бедра, чем он это пропустит. И вот теперь он стоял перед
выбором: включить рождение удава в номер или сорвать выпуск.
     Он  знал, какой трепач был  Веньяминыч,  но  черт его  знает.  Слухи  о
танковом заводе приходили с разных сторон, и никто не мог ни подтвердить их,
ни  опровергнуть.  Царев хорошо  помнил, каких  пиздюлей  он  хватанул после
сашкиной  "Оды  труду". Он  в последний раз  взъерошил  пятерней  затылок  и
произнес громко:
     -- Посему повелеваю: Да быть разделу "ученые не шутют"!

82.
     Коротка северная ночь. Eще не успели померкнуть полохи северного сияния
на  зеленеющем  небе,  еще с  реки не утек  в  поля  туман, а на востоке уже
забрезжило золотом нарождающееся светило...

     Полоса  ждала.  Вросшая  металлическими зазубренными остриями в мягкую,
теплую от постоянного брожения перегноя, землю, она просто не  знала другого
состояния. Разве  что радость, пронизывавшую все сочленения, когда  огромная
тень заслоняла небосвод и, визжа резиной по стали, многотонная туша  вжимала
ее в чернозем, прокатывалась тремя утюгами подвесок шасси  по всей ее длине,
не давая развестись рыжим колониям окиси железа.
     Иногда  аэродром затихал надолго, и  тогда сквозь пробои  перфорации на
поверхность листовой стали начинала робко  проклевываться  жизнь. Первым лез
буро-зеленый северный мох,  за  ним трава с радужными брызгами диких полевых
цветов.  Потом поднимались,  качая венчиками,  ромашки, будто бы  разведывая
дорогу  для  рвущихся ввысь стрел иван-чая.  Но серебристые  птицы неизменно
возвращались,  срезая цветы  и  полируя  металл. С упорством и регулярностью
хронометра  начинали они выныривать  из  облаков,  утюжа полосу  и  оставляя
длинные неровные черные полосы прикипевшей к железу обгорелой резины.
     Так  было,  так есть  и  так  будет. Ожидание и  время были для  полосы
тождественны.  Но когда-то  уходит все.  Ритм  посадок  и взлетов  неуловимо
изменился.  Промежутков стало хватать на то, чтобы зеркало  металла успевало
покрыться сыпными пятнами ржавчины.
     Конец настал туманным скользким утром, когда тяжелый  СУ-27 пошел юзом,
поскользнувшись  на  заиндивевшей  росе.  Тяжко  завыли  покрышки,  треснула
консоль, и самолет, подмяв под себя шасси, рухнул на полосу, взрезал ее, как
консервную  банку,  смял гармошкой, и медленно перевернулся, задирая в  небо
сиротливо оголившиеся УРы.
     Тишина опустилась  надолго.  Двенадцать раз  сковало землю льдом прежде
чем вновь послышался звук моторов.  Это были совсем другие машины. Маленькие
и деловитые, они  кружили  вокруг,  рыхля землю и  перевертывая ее пластами.
Полосу они обходили. С точки зрения землепашцев полоса была мертва, несмотря
на  то, что  по  краям  ее  обильно  прорастал  картофель.  Лишь раз  пьяный
бульдозерист с разгону прогремел по ней гусеницами и вспорол ей плугом край.

     ... Сегодня утром  полоса  вдруг встрепенулась ото сна, нежданно ощутив
тяжесть у  своего начала, там где  давным-давно самолеты заходили  на взлет.
Огромная тяжелая  машина взревела на старте и начала набирать скорость, давя
кусты и проросший сквозь металл молодняк.

83.
     Лязгнули  затворы,  в  проем  приоткрывшейся  со  скрипом  двери хлынул
неяркий свет от закрытой металлической решеткой лампы, достаточный, впрочим,
чтобы заставить зажмуриться сидящих во тьме арестантов.
     --  Ну что,  граждане нарушители общественного порядка, -- услышали они
голос капитана, -- Подъем, пора и на суд.
     С удивлением увидели они, что  одет он в  белые  брюки и легкомысленную
цветастую рубашку.
     -- А  я сегодня выходной, --  объяснил он, переступая сандалетами через
подозрительное пятно в  коридоре, -- вот  в суд  только  вас  сведу,  и - на
природу. Федоров, проследи  там, чтоб никто  в камере не  задержался! А  то,
может кому понравилось.
     Капитан терпеливо курил, пока  сержант выдавал заключенным личные вещи.
У  него  явно  было  хорошее  настроение.  С  отеческой улыбкой взирал он на
процедуру вдевания ремней и шнурков. Наконец Федоров  закончил читать список
временно изъятого:
     -- Арестованая Кузнецова:  ожерелье с  кулоном, тысяча семьсот  рублей,
перстень с бриллиантом, пять тысяч триста.
     Капитан похлопал в  ладоши, привлекая к себе внимание и коротко изложил
инструкции:
     --  Суд  через  два  квартала  за  углом.  Пойдем без  конвоя. Люди  вы
интеллигентные, думаю понимаете, что убегать не стоит.
     -- Зачем же нам убегать, -- парировал Рубинштейн, -- нам этот суд нужен
больше вашего.
     -- Ну-ну, -- сказал капитан, -- тогда за мной и не растягиваться.
     Дружной гурьбой высыпали подсудимые на улицу Рубинштейна, вдыхая полной
грудью утренний воздух,  еще не успевший провонять дизельной гарью.  Сержант
Федоров с доброй улыбкой помахал им вслед рукой.
     С  шутками  и  смехом  двинули  они  следом  за капитаном  в  штатском,
отдаленно напоминая экскурсионную группу  третьего воронежского леспромхоза.
Со спины.
     -- На  суде будет  два варианта, --  сказал Кузнецов,  -- или  взять их
адвоката, что все равно, что взять  дубовый пень, или защищаться самому. Что
выйдет - все равно непонятно. Могут влепить месяц на Каляева, или того круче
- в Крестах, а могут - просто штраф и отпустить.
     -- Мне сейчас садиться никак нельзя,
     -- сказал Саша, -- я послезавтра должен быть в Варшаве.
     --  Вы  же, помните, говорили, что  можно запросить своего адвоката, --
расстроился Лев Леопольдович, -- тогда дают отсрочку на два дня. С подпиской
о невыезде.
     -- Верно, можно -- сказал Кузнецов, -- а потом уйти в бега.
     -- Как в бега? -- вмешался Мойше.
     -- А очень просто, и