описки  и
доставить в отделение. -- выпалил тот единым духом.
     --  Ет  верно,  Карнаухов,  --  Тетерин  остановился  у  обитой железом
парадной и оглядел переговорное устройство. -- По форме верно.
     Он нажал на нижнюю кнопку, раздалось громкое жужжание.
     -- А  по сути? -- прищурившись, спросил  он,  не убирая пальца с кнопки
переговорника.
     -- Клешню со звонка сыми! -- послышался хриплый голос из переговорника,
-- чего надо?
     -- Милиция, открывайте!
     -- Я те дам милиция, фулиганье! -- захрюкал динамик, --  счас котлом по
рогам съезжу, будет те милиция!
     Тетерин молча давил на звонок, глядя на напарника. Окно на первом этаже
распахнулось, мелькнуло днище сковородки. Тут же до них донеслось испуганное
--  Ох, батюшки! -- и  замок щелкнул, отворяясь. Из  проема двери  заклубило
паром
     --  Так как же по  сути? -- переспросил  Тетерин,  шагнув внутрь  дома.
Карнаухов поспешил следом, судорожно соображая, что ответить.
     В  парадной  стояла вода,  горячая,  как в бане. Видать, отопление течь
дало.  Новобранец Карнаухов  боготворил товарища старшего сержанта Тетерина.
Он всегда  поражался  способности  того в  любой ситуации мгновенно находить
единственно правильное решение.
     --   Ну?   --  повысив  голос,  с  нажимом  спросил  старший   сержант,
останавливаясь у лифтов. -- Не знаешь?
     Карнаухов  похолодел.  Он  не  знал,  что  сказать.  На  всякий  случай
вытянулся по стойке смирно и громко, по-строевому, ответил:
     -- Никак нет, товарищ старший сержант!
     -- Плохо, Карнаухов,  плохо, -- задумчиво произнес Тетерин, недоверчиво
рассматривая двери лифта. Двери были подозрительно влажны. -- А  ты в корень
гляди. Подследственного-то как зовут?
     -- Самуил Елевич! -- радостно гаркнул Карнаухов.
     -- Верно!... -- начал было Тетерин и осекся.
     Двери  лифта  раскрылись,  в  открывшемся проеме между  дверями  тонкой
пленкой ниспадала, паря, горячая вода, перекрывая проход.
     -- Нештатная ситуация! -- заключил Карнаухов.
     Тетерин не ответил.  Лифт машина электрическая,  как уебет через  воду,
зубов не соберешь.
     -- Карнаухов! Отставить болтовню! В лифт шагом марш!
     Новобранец  Карнаухов  парадным шагом,  не  отрывая  рук  от  лампасов,
проследовал в кабину. Легкие струи  пробежали по фуражке и  кителю, оставляя
темные следы, над которыми поднялись струйки пара.
     -- Кругом! -- он повернулся и замер.
     Тетерин мешкал. Даже и без  опасности электрошока, перспектива  умыться
кипятком не очень улыбалась.
     --  Карнаухов!  Отставить болтовню!  Из  лифта  шагом  марш! Пойдем  по
лестнице. -- он толкнул внутреннюю дверь, -- Так надежней.
     В  районе   площадки  девятого   этажа  Тетерин  почувствовал  резь   в
подреберье. Карнаухов полз следом, еле живой от одышки.
     --  Так что  нам дает имя подследственного? --  строго вопросил старший
сержант.
     На лице новобранца проступили мозговые извилины.
     -- А дает оно нам понимание  того, -- наставительно продолжил  Тетерин,
чувствуя, как  отпускает  резь -- что подследственный  - лицо  политическое.
Вопросы есть?
     -- Никак нет!
     --  А раз нет, дальше  попрешь  меня на закорках,  --  сказал  командир
отделения,  поворачивая Карнаухова к себе задом и  пригибая к ступеням. -- А
по дороге делай выводы!
     Мирная  тишина  площадки  четырнадцатого  этажа  была нарушена  веселым
звоном крышки  помойного ведра, сшибленного форменным ботинком. Вне сознания
от натуги и одышки,  Карнаухов вторым  шагом вступил  в  ведро,  растаскивая
рыбную чешую. Тетерин молодцевато спешился. Он ловко оправил  китель и вдруг
с  неудовольствием отметил,  что  брюки его с промежной  стороны  потемнели,
намокнув от кителя Карнаухова. Будто уссался.
     -- Карнаухов,  смиррррна!  -- гаркнул он всердцах и нажал на звонок. --
Разговариваешь много. Вывод сделал?
     Старший сержант  с  минуту  не отпускал  кнопку  звонка. Его маленькие,
острые глаза буравили Карнаухова как бормашина. Тот в ужасе молчал, глядя на
брюки   старшего   сержанта.   Высшая   нервная   деятельность   практически
прекратилась.
     --  Ломать дверь? -- спросил он  в отчаянии и  повернулся правым плечом
вперед.
     -- Отставить! --  Тетерин съездил  ему под  дых ребром  ладони. --  Да,
много еще над тобой работы требуется, прежде чем в органы тебя ввести!
     Новобранец начал глотать воздух, одновременно  стараясь удержать стойку
смирно.
     --  А вывод ясный, как устав внутренней службы. -- наставительно сказал
старший сержант, --  Лицо политическое для нас маловредительное. Ежли он нам
дверь откроет, в лобешник тебе не заедет. Сколько раз мы сюда ходили?
     -- Три, -- просипел Карнаухов.
     -- Верно! И еще три раза придем. И еще тридцать  три, если надо.  А вот
ежли мы дверь с петель сымем  и возьмем Самуила тепленьким, прямо в зассаных
кальсонах, тогда что?
     Карнаухов молча моргал.
     --  А  тогда  завтра  ты,  рядовой  Карнаухов, --  с нажимом  продолжил
Тетерин, --  вместо культурной прогулки  в жилмассив номер семь  пойдешь  на
воровскую  малину  и  получишь   перо  в  бок.  Потому  что  ты,  Карнаухов,
малограмотный и дурной по молодости. Вопросы есть?
     -- Неет...
     Они ходили туда еще семь раз. Потом перестали.

87.
     Сквозь  заплесневевшее  окно  с  затянутой  марлей  форточкой  виднелся
обледенелый  край крыши первого корпуса и  огромная, как телебашня,  красная
кирпичная  труба. Над  ее верхушкой, поверх ледяных  наростов, слегка мотало
желтым.
     Стол  был пуст. Сквозь витиеватую вязь механизма черного репарационного
Ундервуда просвечивали пятна кофе, намертво  впитавшиеся в дешевый дерматин.
Митя нажал круглую  кнопку  с покоричневевшей  от времени буквой "О". Кнопка
пошла  вниз,  вызвав суетливую эстафету механического кружева, закончившуюся
выбросом кверху длинной тараканьей ноги, глухо, как боксер по набитой песком
груше, стукнувшей по толстой слоистой пачке бумаг, перемежающихся копирками.
     О т ч е т п о п л а н у р а б о т ы
     з а ч е т в е р т ы  й к  в  а р т а л - медленно, работая указательным
пальцем,  напечатал  Митя и опять  поглядел в окно.  Ничего  нового  там  не
появилось, кроме нахохлившегося пучеглазого существа на карнизе.
     "Что такое отчет?", - подумал он,  - "Просто последовательность значков
на бумаге. Не имеющая сама по себе никакого смысла, до тех пор, пока  кто-то
ее не  прочтет.  А  не  прочтет ее  никто.  Никогда. Не значит  ли  это, что
последовательность значков может быть любой, например такой":
     й ц у к е н г ш щ з х ъ - прошелся он по верхнему ряду кнопок.
     Или такой, простучал он по клавиатуре в обратном направлении:
     э ж д л о р п а в ы ф
     А еще можно двигаться диагонально:
     с а е п и р г о
     Смотри-ка,  как быстро продвигается  отчет! Оказывается,  это не так уж
скучно, отчет о проделанных  работах. А интересно, если попробовать все-таки
ввести правила  игры. Например, такое: разрешается движение по клавиатуре  в
любом направлении, без перескакиваний внутри слов через клавишу:
     д ю б л о ж э и т т и о г о р о ш г о р н с а п и т
     Надо же, даже проявляется некоторая осмысленность!  Митя увлекся. Пачка
бумаг  постепенно  выползала  из  недр  антикварного   механизма,  синхронно
покачиваясь  в плотных  струях,  исходящих  от  лопоухих  резиновых лопастей
стоящего на шкафу хрущевского вентиллятора.
     а м п и р в а п и т
     в а м в р о г
     с а м т р о л л ь в к е п и п р о ш о л м и м а
     Ух, здорово!
     Ракетообразная турбина  вентиллятора,  построенного  на  заре  освоения
космоса, с трудом прокручивалась в непривычно вязкой среде.
     у п а в ы р о л ь н е п р о г о р и т
     с а м и в ы н е д ю ж е к в а с п и т ь
     Отчет выходил на славу. Смысла в  нем было куда  больше, чем в прошлом.
И, главное, написан по строгим правилам.
     --  Митя, давай  к  столу! -- скорее не  услышал,  а  кожей  ощутил  он
вибрацию, -- Все готово!
     Оторвавшись от  стула,  Митя вынырнул из-за  кульмана  и протиснулся  к
большому лабораторному столу.
     В  помещении было  полно  народу.  Торт уже был нарезан. Вокруг толстых
слоеных  аппетитных  кусков  уже  начинал  потихоньку  клубиться  начинающий
растворяться  шоколадный  крем. В вытяжном  шкафу  забулькала  паром большая
дюралюминиевая скороварка.
     --  Вот  и  чай  поспел!  --  несколькими  резкими  толчками,  загребая
ладонями, Людмила приблизилась к вытяжке и взялась за  большие черные ручки.
-- Осторожно, осторожно, не обжечь бы кого ненароком!
     Она повлекла к столу шипящую скороварку, оставляющую трассы белесоватых
мелких пузырьков.
     -- Подставляйте посуду!  -- крикнула  она, перевернув скороварку кверху
дном и пытаясь ослабить клапан.
     --  Давайте  я  вам  помогу!  --  предложил  Петр  Николаевич  Малинин,
подоспевший с большой отверткой.
     Он ловко  поддел  отверткой  клапан и,  не  мешкая, подставил под струю
бьющего  под давлением чая  предварительно сжатую в пальцах резиновую грушу.
Груша быстро наполнилась.
     -- Подавайте мне посуду, -- сказал он в толпу.
     --  Спасибо,  Петр  Николаевич, что бы  я без  вас делала,  --  сказала
Лисицына и  бросила на него  лукавый  взгляд из под маски. Маска у  нее была
новая, только что со склада, закрывающая все лицо прозрачным плексигласом. В
маску было  вмонтировано  переговорное  устройство, так что  слышно ее  было
очень хорошо. Малинин улыбнулся в ответ, но улыбка его утонула в закрывающем
нижнюю   половину  лица  загубнике  старого  образца.  Чай  разлили,   гости
разместились постепенно, держа в руках обжигающе горячие резиновые емкости.
     -- Ну, что же, давайте тост! -- произнесла Ольга Андреевна, увеличив до
предела  громкость  переговорника,  -- Афанасий  Лукьянович, начинайте,  как
старейшина. Только не тяните, торт уже начинает размокать.
     -- Ну, что я вам, голубчики мои, могу сказать? -- начал он, выпрямляясь
над столом.
     Афанасий Лукьянович был единственным прочно стоящим на полу сотрудником
отдела. Не любил  он  всех этих новомодных аквалангов. Ну а уж ласты и вовсе
не признавал.  Одет он был в строгий  брезентовый водолазный костюм  образца
одна   тысяча  девятьсот   шестьдесят  девятого  года.  Массивные  свинцовые
боты-утюги   надежно  удерживали   его  на  линолеуме.  Отсутствие  баллонов
создавало, правда, некоторое неудобство. Резиновые шланги, выходящие из  его
бронзового сферического шлема, были подключены к  главной магистрали сжатого
воздуха, ограничивая свободу перемещения.  Зато  сам шлем компенсировал  все
прочие недостатки. Просторный и объемный, он давал полную свободу голове, не
то что все  эти маски с резиновыми растяжками и  загубниками! Сквозь круглое
переднее  окошко шлема он обвел глазами сотрудников,  колышущихся  вокруг  и
по-над столом с оранжевыми грушами в руках, и продолжил глухо, как из бочки:
     -- А скажу я вам, дорогие мои, просто, да. С новым годом! -- он откинул
голову назад, и , нажав на клапан затылком, стравил излишек давления, -- Да,
с  новым, одна  тысяча девятьсот девяносто  первым  годом!  Тихим, спокойным
годом!
     Народ зашевелился, приступил к  торту, распался на  щебечущие  группки.
Ложакин брассом подгреб к устроившемуся над широким подоконником Мите.
     -- Ну что, Дямитрий, как отчет? Продвигается?
     -- Продвигается небывалыми темпами,
     -- ответил тот, дожевывая торт,  -- неописуемыми темпами.  Не отчет,  а
заглядение. -- Он замолк на несколько секунд, воткнул в рот загубник, сделал
пару  глубоких  вдохов,  -- Даже жалко, что только за  квартал. Я бы  его  с
удовольствием назвал отчетом за год. Или еще  лучше - отчетом за всегда. Вам
понравится, Геннадий Алексеевич.
     -- Да мне уж все равно. Отбываю я, Митрий, окончательно.
     -- Куда?
     -- Перехожу на полный рабочий  день в  свою  личную, приватную ферму  в
поселке  Водолеево.  Бычков  закупаю  категорически.  И  все,  прощай  наука
безвозвратно. Производителей разводить - заглядение, не  то что коров. Доить
не нужно, только знай води на осеменение. Лепота! Ну, чего затих?
     -- Что-то льды сегодня низкие не  по-обыкновению, -- Митя прищурившись,
глянул вверх, пригнув голову к раме окна.
     -- Льды как льды, кучевые, -- неохотно поддержал смену темы Ложакин, --
ты к бычкам-то как относишься? Утвердительно?
     Напротив, через улицу, у главного подъезда объединения, вспугнув стайку
трески, пришвартовался батискаф генерального директора.
     --  Положительно,  --  ответил  Митя,  -- особенно,  если  в томате. Вы
извините, Геннадий Алексеевич, мне надо отчет заканчивать.
     Он  поднырнул  под  кульман,  задумался  на мгновение  и  твердой рукой
напечатал:
     я ч с м и т ь б ю е

88.
     Трамвай  номер тринадцать  шел на  родину. На странную  родину,  тягу к
которой невозможно было объяснить даже самому себе.
     Там по синим цветам
     Бродят кони и дети.
     Трамвай   шел   по  пересеченной  местности.  Гулкий  полупустой  салон
прогромыхивал по коротким мосткам  через  набухшие  талой  водой  мутноватые
протоки, плывущие меж  непролазных зарослей пыльного камыша и металлолома. А
может, это была  одна  и та же  река, перевивающаяся с рельсами мертвая река
Охта,  несущая в себе  всю таблицу  Менделеева с окружающих  фабрик.  Ржевка
перерождалась.   Где-то   далеко  справа   уже   начинали   нависать   утесы
домов-кораблей, слепленных наскоро из серого цемента.
     Мы поселимся в этом
     Священном краю.
     А здесь, вокруг  старых  рельс, в черноватых пятнах влажной от тумана и
плесени древесины, медленно умирали вековые хибары. Одни угасали сами, давно
оставленные  обитателями,  проседая  шифером  крыш,  меланхолично  отдаваясь
бурьяну и лебеде. Другим помогали. Сквозь взрезанные скальпелями бульдозеров
покровы стен прямо на  землю  выворачивались  убогие  внутренности.  Обломки
кроватей  с  распоротыми  матрасами,  рогатые  столы  и  стулья   постепенно
расползались по  грязи, теряя  форму  и  цвет, становясь  ничем после  ухода
снега.
     Там небес чистота.
     Если  трамваю удавалось разорвать  в клочья  липкий, пропитаный  смогом
туман,  становились видны низкие, висящие прямо над проводами, облака, будто
не  дающие  распрямиться одиноким унылым  серым фигурам, бродящим по  тропам
среди битых кирпичей и старых автопокрышек.
     Там девчонки как ветер,
     Когда  вагон замирал  на  мгновение  на  пустынных  остановках,  сквозь
полуоткрытые окна  начинал  доноситься треск  коронных  разрядов  на толстых
жилах высоковольтки и завывание одичавших собак.
     Там качаются в седлах
     И старые песни поют.
     Разделение сред рождает ощущение. Мир рассечен надвое  стеклом трамвая.
Неподвижность  трамвайной  утробы скользит  вдоль текучего  мира,  плывущего
снаружи из ниоткуда в никуда. Саша ехал прощаться.
     С  тем  единственным   местом,   которое   тонкими  золотистыми  лучами
отзывалось  сквозь  неопавшую  прошлогоднюю листву  на  брошенный  незаметно
взгляд.  Отзывалось  пронзительно, пробирая насквозь.  Со  странным, зажатым
между  рельс кинотеатриком,  похожим на  оставленный противотанковый дзот. В
котором  он  никогда не бывал.  С прячущейся в  разросшихся  липах  улочкой,
начинающейся  у кольца трамвая,  и изчезающей далеко  в детстве. На разбитый
булыжник которой он так никогда и не шагнул.
     Непонятно, что особенного было в этом месте. Просто кольцо трамвая, где
вагоны, заходя с  металлическим визгом на поворот,  почти задевали  шершавую
штукатурку  неизвестно  откуда выросшего почти на шпалах  микрокинотеатра  с
октябрятски-восторженным  названием  "Звездочка".  Ничего   примечательного,
просто  пункт пересадки. Из трамвая в автобус. Иногда автобус не приходил по
двадцать минут.
     Тогда  его начинало неумолимо влечь через старые растрескавшиеся шпалы,
мимо   корявого  векового  дуба  к   той  улочке,   отороченной   пунктирами
покосившихся заборов вперемешку с  разросшимися  яблонями. Где наверное жили
какие-то люди, жарили картошку на сале и  пили водку,  что впрочем не  имело
значения.  Улица  жила  для него своей  собственной, скрытой  жизнью.  И  за
выступающей невдалеке  верандой жили сны, проглядывая сквозь остатки цветных
стеклышек ажурных окошек.
     Главное  было  не  нарушать  уговор,  не  заходить  в  кинотеатр  и  не
переступать начала улицы  детства.  Уговор был немым, но нерушимым. Он знал,
что нарушение будет жестоко наказано отчуждением. И не нарушал.
     Он  не был  там больше  года.  То,  затерявшееся в  закопченых камышах,
трамвайное  кольцо  оказалось  в стороне от  его нынешних  трасс.  До кольца
оставалась пара  остановок.  Он  уперся  лбом в  переднее  кресло и  раскрыл
дерматиновую тетрадь

     Из дневника Каменского
     Я был  делегатом  вагонного  тепла,  мягкого  света  ночника и  аромата
каменного  угля,  умирающего в  жертвеннике  титана. Делегатом  плацкарты  и
рублевого желтоватого белья, свято хранящего запах вокзальных прачечных.
     Засланным  в  дикую  девственную чащу,  щелестящую  сброшенной  змеиной
чешуей, потрескивающую  сучьями  под тяжелой поступью  гризли. Заброшенным в
сердце непроходимой, первобытной тайги, не  знающей добра и зла. Замолкающей
ненадолго, пропуская сквозь себя железо и дым тепловоза с  десятком гремящих
вагонов, чтобы забыть о них тут же, сомкнув дурманный полог первобытных трав
и москитного звона.
     Я  делегировал  себя  сам,  пройдя   по  пустому  вагону  в  заплеваный
прокуреный  тамбур, в котором  толстая  ленивая проводница  забыла  запереть
дверь. Ей не хотелось думать об инструкциях,  этой простой женщине, любившей
всхрапнуть в проводницком купе, а проснувшись, пересчитать  мятые  рублевки.
Ей было лень наклоняться дважды на  каждом  полустанке, чтобы по  инструкции
опустить и поднять решетчатую лесенку, зная что до  первой высокой платформы
полторы тысячи верст.
     Я  уполномочил  себя сам,  спустившись и сев на самую нижнюю ступеньку,
когда усталый тепловоз сбросил  скорость на  склоне морены  и  пыхтя  пополз
вдоль   высоких   стеблей   сибирской   осоки,   проросшей   сквозь   щебень
железнодорожной насыпи.
     Я  был  пограничником двойного планетоида Эшера, опершимся руками на
полированый мрамор моста, нависшего над первобытным обиталищем драконов.
     Я слышал легкий шорох осоки по резине моих подошв. Я  скользил рукою по
проплывающим мимо кустам, я срывал молодые побеги еловых ветвей, оставляющие
терпкую смолу на ладонях. Я проник в сердце тайги, я начал различать поступь
зверей, и если б из чащи вдруг вышел амурский тигр, я бы был беззащитен.
     Но  я не  был тайгой,  я  касался  спиною ажурного  железа  ступеней, я
принадлежал металлу и  дыму, пощелкивающим осям за спиной. Один  легкий шаг,
легкое  движение, почти незаметное сокращение  мышц отделяли  меня от  того,
чтобы стать тайгой. Ступень ползла над землей так низко, что мне не пришлось
бы даже прыгать. Просто встать на ноги и сделать несколько шагов в сторону.
     И мгновенно  уйти  от  людей  навсегда,  забыть,  что  я  был  когда-то
двуногим,  раствориться в незнающем человека лесу. Слиться с ним,  разодрать
колени  и  локти, одичать, отощать,  вывернуться наизнаку,  исторгая остатки
ядовитых грибов, и скорее всего стать легкой добычей блуждаюших хищников.
     Я не сделал шага, я оставил  нетронутым мох проплывшего  мимо болота. И
поляну, словно обрызганную радугой неведомых лесных цветов.
     Я покидал тайгу. И я любил ее, как любят только оставляя.

     Трамвай подошел к кольцу. Точнее  туда,  где должно  было быть  кольцо.
Потому что кольца не было. Саша спрыгнул на асфальт.  Не было вообще ничего.
Через  большую свежезаасфальтированную площадь проходила  новая, ровная  как
стрела,  трамвайная  линия. Прямо по  тому месту, где всегда стоял кургузый,
вросший  в  землю, кинотеатрик по  имени "Звездочка", похожий  на  позабытый
блиндаж. Исчезнувший бесследно.