той,
мутной,  стремительной.  Илистый,  бурлящий  поток  нес ветки, кусты,  пятна
беловатой пены и даже целые деревья, с корнями вырванные из земли. Некоторое
время,  пока солнце  поднималось на затянутое густым розоватым туманом небо,
нам  встречались  лодки,  спускавшиеся  по вздувшейся,  вышедшей  далеко  из
берегов реке.  А  потом больше  никто  нам  не  попадался.  И не слышно было
ничего, кроме натужного шума двигателей и плеска воды у бортов.
     Милях  в  двадцати  от  горы  Фос  джунгли замкнулись, зажали нас двумя
непроницаемыми зелеными стенами.  Река тут была  шириной  в три  или  четыре
метра,  но, вздувшись,  она поглотила берега и, казалось, не имела,  границ.
Деревья поднимались прямо из воды, и повсюду царил сладковатый запах гниющих
растений и мясистых цветов. Иногда веял теплый ветер, и запахи чувствовались
еще сильнее.
     Теперь  мы не видели больше никаких  следов человека. Встречались  лишь
редкие хижины серингейрос  --  сборщиков  каучука  -- молчаливые  и  пустые,
наверно, уже брошенные. Больше ничего.  После первого  дня плавания какое-то
странное  беспокойство охватило нас своей потной рукой. Было такое ощущение,
будто мы  вошли в  какой-то коридор,  у  которого нет конца. Из  джунглей --
когда  старые машины, обессилев, останавливались  и капитан начинал ругаться
-- доносилось неведомое могучее дыхание, и слышались громкие, жалобные крики
птиц.  визгливые  вопли обезьян  и еще какие-то загадочные голоса, наверное,
хищников, за  которыми охотились, или, быть может, индейцев,  наблюдавших за
нами из зарослей.

     Одиннадцать  бесконечно  долгих  и  тоскливых  дней плавания  все  было
хорошо, все было спокойно. Мы почти  все  время  проводили на палубе, потому
что  жалкая  каюта, в которую нас поместили, была полна насекомых, плесени и
резкого зловония от гнилых водорослей. На палубе в тени заштопанного  тента,
защищавшего  от безжалостного солнца,  мы смотрели на  берега,  одинаковые в
своей  дикой и буйной растительности,  читали либо играли в  карты.  Я делал
кое-какие  записи,  Дег фотографировал.  Мы не говорили  о  Стране  Огромных
Следов. И странно, -- даже не думали о ней.
     Редко  слышны  были голоса негров, быстро и  бесшумно  проскальзывавших
мимо  нас.  Индейцы молчали, сгрудившись на  корме,  а  странный, похожий на
обезьяну, капитан всячески старался избегать нас. Мне только однажды удалось
остановить его. Я перегородил ему дорогу, когда он выходил из своей каюты, и
спросил:
     -- Капитан, а гостиница а Марагуа есть?
     В его маленьких глазках вспыхнуло подозрение в то же время страх.
     -- Есть, -- ответил он и сжал губы. Я задумался -- чего он испугался?
     -- А комиссара мы там найдем? -- поинтересовался я.
     Он пристально посмотрел мне в глаза.
     --  Он  всегда там, --  тихо  проговорил  он,  грубо  отодвинул меня  и
направился в трюм.

     Это произошло на двенадцатый день.
     Я оставил  Дега  на  палубе  -- он  фотографировал водоплавающих  птиц,
нырявших за рыбами, --  а  сам спустился  в каюту. Мне  хотелось заглянуть в
одну книгу о вымерших животных, которую я нашел в редакционной библиотеке  и
захватил  с  собой.  Я открыл  свою  большую  дорожную  сумку...  и замер от
удивления. Колокольчики тревоги тотчас зазвенели в голове.
     Я понял -- и тотчас нашел тому подтверждение,  --  чьи-то руки рылись в
моих вещах. И тут же обрел полное  спокойствие: по счастью,  так  бывает  со
мной всегда, когда замечаю опасность.
     Я закрыл дверь, положил сумку на койку и начал неторопливо извлекать из
нее все содержимое, в том числе и свой пистолет П-38, который был неразлучен
со мной всю войну в Корее. Нет,  вещи были на месте. Я взглянул на коробку с
патронами.  Все  до  единого патроны целы.  Даже из конверта  не пропало  ни
доллара. Все оказалось в полном порядке.
     И все же -- я был в этом уверен -- кто-то рылся в моих вещах. Перебирая
свои бумаги,  белье, рубашки, я испытал тот же  легкий озноб,  то же  глухое
беспокойство,  которое  пережил,  прикоснувшись  к  лежавшим  на  сверкающем
письменном столе перу и когтю...
     Я сел и  стал  размышлять. Нет, я не ошибся. Но кто это мог быть? Кроме
Дега и меня, кто мог спуститься сюда, в каюту, открыть сумку, осмотреть  все
мои вещи? Индейцы  или негры, не  умеющие читать?  Может, этот  пришибленный
джунглями капитан?
     На борту были только они, больше не мог быть никто...
     А с какой целью кто-то рылся в рюкзаке? И ничего не украл? Выходит, это
был  не  вор.  Что  же  он  искал  в  таком случае? Мои  бумаги,  мою карту,
инструкции полковника?  Значит,  вполне  возможно, что люди,  находящиеся на
борту  пароходика,  интересуются  нашей  командировкой?  Почему?  Просто  из
любопытства?...
     Вопросы вертелись в моей голове, и я не находил на них никакого ответа.
Укладывая  вещи, я  подумал, что,  может быть,  ошибся, может, это джунгли и
изнурительная скука путешествия сыграли  со мной такую шутку, сбили с толку.
Никто ничего не трогал и...
     Нет. У меня было доказательство.  Предохранитель на пистолете был снят,
а я никогда  не  оставлял его в таком положении, никогда. Тут я никак не мог
ошибиться.
     Я подошел к иллюминатору и осмотрел пистолет при ярком свете. На темной
стали его было немало  отпечатков  пальцев. Мои, Дега и того, кто, преследуя
тайный умысел, рылся в моих вещах.


Глава 4. СТАРИК

     Когда я поднялся на палубу, пистолет лежал у меня в заднем кармане брюк
и  был, естественно, хорошо виден. Первым заметил его капитан и посмотрел на
меня прищурившись, сжав потрескавшиеся губы. А Дег невольно воскликнул:
     -- Боже милостивый, Мартин? Да у вас в кармане...
     -- Да, Дег. Там мой пистолет П-38.
     -- А что вы собираетесь с ним делать?
     --  Ничего.  Хочу только продемонстрировать. Я имею право его носить. У
меня есть разрешение бразильского правительства.
     Я присел рядом с Дегом в тени тента.
     -- Продемонстрировать? Кому?
     -- Дег, ты  ведь  не рылся в моей сумке, не так ли?  - спросил я вместо
ответа.
     -- Конечно, нет. А что?
     -- А то, что кто-то это проделал.
     -- Кто-то? Что-нибудь украли? -- побледнел Дег.
     --  Нет,  --  ответил я.  --  Именно это меня  и беспокоит.  Если  бы я
обнаружил свои вещи в беспорядке, а рубашки были бы разбросаны  по каюте и в
конверте  не оказалось бы денег... Короче,  если  б меня обокрали, я бы стал
искать  и,  учитывая габариты пароходика,  конечно,  нашел бы  и пропажу,  и
вора... Но все наоборот  -- все вещи  на месте и  в  полном  порядке. Кто-то
осмотрел их, явно что-то выискивая, и постарался не оставить следов.
     -- Но как вы можете утверждать это, Мартин? -- удивился Дег.
     Я прервал его.
     -- Я могу утверждать это, Дег. Поверь мне...  Знаешь, -- добавил  я, --
на пистолете был снят предохранитель...
     -- А может быть, вы...
     -- Нет, не может быть.
     Больше мы ни о  чем не  говорили и  сидели  молча, глядя  на желтоватую
бурлящую воду,  отливавшую  на  солнце  серебром.  Пароход с натужным  гулом
боролся с течением, с  трудом отвоевывая каждый метр. В побелевшем  от  зноя
небе медленно таяло небольшое серое облачко. Парило страшно.
     -- Но  что  же он мог искать? --  спросил через  некоторое  время, Дег,
уставившись в пространство перед собой.
     -- Кто его знает. Может быть, он хотел заглянуть в бумаги.
     Дег скривил губы и  покачал  головой, как  бы говоря,  что считает  это
нелепым.
     -- Вы думаете, Мартин, что среди пассажиров этой развалины есть кто-то,
кого  интересуют наши бумаги? Старикашка, похожий на  обезьяну, -- продолжал
он,  кивая на  капитана,  -- четверо  неграмотных  негров и  эти  несчастные
индейцы... Вы думаете, их могли интересовать наши бумаги?
     -- Не  имеет значения, что я  думаю, Дег.  Кто-то рылся в моей дорожной
сумке, и все. Возможно, из чистого любопытства, однако...
     Дег поднялся.
     -- Пойду посмотрю, трогали ли мои вещи, -- сказал он и направился вниз,
во вдруг остановился.
     --  Вы  сказали "однако", -- проговорил он,  наморщив  лоб. --  Что  вы
имеете в. виду. Мартин?
     Но я и сам не звал этого
     --  Не могу  тебе  сказать точно.  Дег...  И все же  меня  не  покидает
ощущение, будто за мной  следят.  И возникло  оно у  меня не  сегодня, а уже
давно.
     Дег снова сел рядом со мной.
     -- Что? -- прошептал он испуганно. -- Не сегодня?
     -- Ладно, оставим.  Может, все  это  и к лучшему. Видишь  ли,  Дег, все
началось еще там,  в кабинете полковника, когда он рассказывал  мне о  нашем
деле и показал  перо и  коготь  Онакторниса...  Еще  тогда у  меня  возникло
странное   ощущение,  будто   кто-то  наблюдает  за   мной...  Самовнушение,
разумеется.  Но  на  пароходе  это ощущение стало  еще  сильнее. Я  чувствую
близость врага, Дег.
     Он посмотрел на меня, потом огляделся вокруг.  Никто не обращал на  нас
внимания.
     Но  здесь, --  сказал  Дег,  -- у  нас и  в самом деле  может оказаться
какой-нибудь  враг,  не  так  ли?  Какой-нибудь  человек,  который,  скажем,
ненавидит  белых...  Или  кто-то, кому  хотелось бы  ограбить  нас... Вы это
имеете в виду, Мартин?
     --  Я же говорю тебе,  что не  знаю. Конечно, тут дело проще -- на этом
пароходике действительно кто-то может за нами  следить...  И все  же  у меня
сейчас точно  такое  же чувство, как в тот раз, когда  я впервые  увидел  на
столе у полковника перо и коготь. Я чувствую что-то зловещее и непостижимое.
     -- Зловещее и непостижимое, -- помолчав, повторил Дег.
     Я похлопал его по плечу.
     -- Ладно, не будем терять времени. Иди осмотри свои вещи. Через два дня
прибываем в Марагуа. Будем надеяться, что вертолет уже ждет нас там.
     Дег задумался, потом кивнул:
     -- Будем надеяться. А что станем делать дальше?
     --  Обоснуемся  где-нибудь, постараемся  собрать  информацию  и  начнем
летать туда-сюда над этой  проклятой  Страной Огромных Следов... Поговорим с
комиссаром полиции, его  помощь нам очень важна. Осмотрим несколько селений,
побеседуем с индейцами... И  поищем  следы. Должны же они быть где-то, не та
кли?
     -- Да, конечно, должны быть...
     С этими  словами Дег  спустился  в  каюту. Вернувшись  через  несколько
минут, он сказал, что не заметил ничего особенного.

     Этой  ночью пароход бросил якорь  возле нескольких покосившихся свай, а
на  рассвете  мы  продолжили  путь.  Теперь  река,  казалось,  исчезла среди
множества  неглубоких  искрящихся  в   солнечных  лучах   озер.   При  нашем
приближении,  шумно  хлопая крыльями, с  громкими криками  взлетали огромные
стаи  птиц.  Течение  было медленное,  вода мутная,  илистая,  а в небе,  на
которое быстро  поднималось  яркое,  круглое солнце, уже  сгущалась  длинная
пелена  облаков.  Пароход  продвигался натужно  пыхтя:  от  шума двигателей,
усиленного грохочущим эхом леса, болели уши.
     Мы вторглись в давно забытую Богом и людьми землю,  в  самую сердцевину
многовекового, мрачного  варварства,  и от этого на  душе делалось  тяжко  и
тревожно. Казалось, мы  покинули наше время и  углубляемся  в какую-то очень
далекую эпоху, где властвуют дикие законы джунглей. Я старался не  думать об
Онакторнисе, но перед  глазами все время так и  стояли  перо и коготь,  а на
сердце  лежала  тяжесть  и  мучило  тревожное ожидание.  Если  какому-нибудь
чудовищу  и удалось пережить  потоп,  то оно  могло скрываться только в этих
необыкновенных краях.
     -- Скоро Марагуа! --  неожиданно объявил капитан, в первый  раз  сказав
что-то,  не  ожидая вопроса. Он  повернулся  к  индейцам  и повторил, кивком
указывая впереди себя:
     -- Марагуа!
     Индейцы поднялись со своих мест и столпились у фальшборта.
     Дег уложил фотоаппараты.
     -- Я что-то волнуюсь немного, Мартин, -- признался он.
     Я тоже нервничал.  К  тому  же  меня мучило  нетерпение. Когда  пароход
миновал  большой   лесистый  остров  и  перед  нами  открылся   Марагуа,  мы
приветствовали его стоя,  словно  это был действительно большой город и наша
командировка уже закончилась... Но она, напротив, только начиналась. Это был
всего лишь конец путешествия.
     И  конец судоходной реки. Выше двигаться по ней могли только пироги или
небольшие  моторные лодки.  Мы были  теперь во власти могучей,  неумолимой и
торжествующей природы.
     Марагуа возник перед нами в туманном, почти холодном свете. Эта горстка
белых,   полуразвалившихся   домов,   теснившихся   к  джунглям   --  серые,
беспорядочно разбросанные по берегу хижины,  деревянная пристань, ободранная
колокольня заброшенной церкви --  давали  точное представление  о  фатальной
немощи человека перед непреодолимой  силой  дикой  природы.  Кто-то  пытался
построить  город,  это  верно.  Но джунгли  безжалостно отобрали  у человека
завоеванный  клочок  земли,  и  дома,  сгрудившиеся  на  берегу   реки,  мне
показалось, были  похожи  на  часовых,  выставленных  потерпевшей  поражение
армией, которые только ожидали часа, чтобы сбежать по  единственно возможной
дороге... На вершине колокольни вместо  колокола ярко пылали крупные  желтые
цветы какого-то  диковинного  вьющегося растения.  И  темные  окна  длинного
низкого  строения,  заросшего  высокими  сорняками,  были  пусты  --  словно
безжизненные глазницы. Я попытался представить себе, как выглядел этот город
во  времена добытчиков каучука, в пору великой иллюзии и легкого обогащения,
но не сумел. Конечно, когда-то по реке сновали лодки и ходили суда, когда-то
тюки с товарами загромождали мол, когда-то  улицы  были  заполнены шумной  и
радостной толпой добытчиков и торговцев,  но все это давно исчезло. Прошлого
больше  не  существовало, оно было  перечеркнуто десятилетиями  разорения  и
нищеты.   Теперь  оставалась  только  жуткая  реальность  этого   крохотного
умирающего городка.
     Пока  пароход причаливал к шаткому дебаркадеру, возле  которого бурлила
грязная  вода,  Дег  вынес на палубу наши сумки.  Капитан, Бог знает  зачем,
дернул сигнальный трос, и глухой,  сиплый гудок потревожил недвижный воздух.
Индейцы не шелохнулись.
     Дег тихо выругался:
     -- Черт  побери,  Мартин, что  за  место! И готов  спорить,  -- грустно
добавил он, -- вертолета нет еще и в помине!

     Так  и   оказалось:  вертолета  не  было.  Сопровождаемые   несколькими
оборванцами,  мы  направились  в  гостиницу -- жалкое каменное  строение  на
пыльной площади. Здание строили во времена процветания  -- еще заметны  были
под серым налетом плесени обшарпанные лепные украшения, целы были колонны из
искусственного мрамора, там  и  тут висели покрытые паутиной лохмотья старой
штофной обивки. А в солидной, почерневшей от  времени раме еще блестел кусок
зеркала.  Потрескавшиеся  стены  были   прибежищем  медлительных,  скользких
насекомых.  В  здании  царила  влажная,  противная,  совершенно  невыносимая
духота. Я  подумал, что  жить в  Марагуа  --  это  все  равно что постепенно
умирать -- тягуче, день ото дня.
     Хозяин  гостиницы,  метис  с  большими  черными  усами,  не  вышел  нам
навстречу, а остался за стойкой. Он долго с подозрением и удивлением смотрел
на  нас, и  только  когда  я  сказал  ему,  что  нам нужна  комната, ответил
вопросом:
     -- А  что, господа  хотят остановиться тут, в Марагуа? Я хотел сказать,
-- продолжал он, -- остановиться на несколько дней?
     -- Разве это очень странно? -- спросил Дег. Он кивнул:
     -- Да,  господа,  это довольно странно.  Видите  ли, Марагуа переживает
сейчас период... некоторого кризиса...
     -- Кризиса --- это уж точно, пробормотал Дег.
     Хозяин гостиницы с сожалением развел руками.
     -- Но это пройдет, -- успокоил он, и мне  показалось, что он тупо верил
в  свои  слова, --  это пройдет, конечно... Прошу,  господа, --  добавил он,
оживляясь, -- у меня есть прекрасная комната... Прошу сюда.
     Он поместил нас на втором этаже в небольшой  комнате, которая, если  ее
освободить  от  плесени и насекомых,  могла бы показаться  вполне приличной.
Вскоре пришла старая метиска с чистыми простынями и сетками от комаров. Пока
что все складывалось нормально. Когда мы  спустились вниз поужинать, Дег уже
совсем успокоился и даже способен был улыбаться.
     В  гостинице  находился  единственный  на весь  Марагуа  бар.  Пока  мы
усаживались за шаткий стол, несколько  метисов в жалкой европейской  одежде,
стоявшие у стойки с рюмками рома и местным  вином -- агуардиенте, приподняли
головы и равнодушно  взглянули на нас пустыми глазами, в которых  можно было
прочесть  лишь  слабое любопытство.  Смеркалось,  сквозь  грязные  стекла  в
помещение проникал неяркий, красноватый свет.
     Мы едва  принялись за  какое-то  странное  рыбное  блюдо,  как  подошел
высокий старик и сел за наш  стол. Поставил полупустую  бутылку  рома и  три
стакана.
     -- Позвольте, господа? -- скривив губы в странной улыбке, спросил он.
     --  Конечно,  пожалуйста, --  ответил я, -- извините,  мы не  заметили,
что...
     -- Что  я белый?  --  перебил он  меня,  улыбнулся, дрожащей рукой взял
бутылку и стал наполнять стаканы. -- Знаю. Понимаю... У меня нет зеркала, --
добавил  он, --  но я представляю, как  это выглядит, --  он медленно провел
рукой по своим худым щекам. Видимо, когда-то он был  сильным мужчиной. Черты
его  лица  хранили некоторое  благородство и следы  былой красоты, но  годы,
джунгли и ром  основательно потрудились  над этим болезненно бледным  лицом,
над  мускулистыми  когда-то  плечами, над  сильной  когда-то  волей.  Седые,
грязные  волосы свисали  на уши  и  паклею  спадали на  плечи.  Высокий  лоб
пересекали две  глубокие  морщины, багровые, точно шрамы. Глаза у  него были
близорукие и водянистые и в них уже не светились воля и решительность.
     -- Хотите  что-нибудь  поесть?  --  спросил  Дег.  Человек  усмехнулся,
покачав головой.
     -- Предпочитаю выпивку, благодарю... -- Он снова провел  рукой по щекам
и  добавил:  --  Я знаю,  во что  может превратиться лицо человека,  который
тридцать лет провел в джунглях... Не надо извиняться, -- сказал он, глядя на
меня, -- за то, что вы не поняли, я был... белым.
     Дег поерзал на своем стуле:
     --  Вы здесь уже  тридцать  лет? --  удивился он.  В голосе  прозвучало
недоверие и даже испуг. Старик долго смотрел на него, прежде чем ответить:
     -- Тридцать, сорок.. Не знаю.. Я  перестал считать  свои годы. Но я  не
всегда  жил в Марагуа, нет... И в других местах  тоже... Теперь здесь трудно
встретить белого человека, с которым можно было бы поговорить.
     Он сделал  большой  глоток,  и ром,  должно  быть, обжег  ему  желудок,
резанул,  словно   острым  ножом.  Он   поставил  стакан,  стиснул  челюсти,
передернулся и опустил голову на грудь, сложив руки. Наверное с минуту сидел
недвижно, словно сжавшись в комок. Потом опять посмотрел на нас.
     --  Да,  я бывал всюду, -- снова заговорил незнакомец, --  но всегда  в
этих проклятых джунглях... Джунгли захватывают тебя в плен, --  он распрямил
пальцы  правой  руки  и  затем  стал  медленно  сжимать их,  --  захватывают
постепенно так, что даже  не замечаешь этого, а потом, -- тут он сжал кулак,
-- больше не отпускают тебя.
     Дег перестал есть и уставился  на него как завороженный. Старик смотрел
на свой сжатый кулак. Я спросил:
     -- Как же это случилось? Зачем вы приехали сюда, в эти джунгли?
     Он  вызывал  у  меня какую-то  странную симпатию,  или  вернее,  легкую
жалость.
     Не глядя в мою сторону, старик покачал головой:
     --  Лучше не говорить об  этом. Я  очень стар, я... Знаете, мне гораздо
больше лет,  чем  кажется, --  добавил он,  поднимая на меня глаза и пытаясь
улыбнуться.
     -- Вы в самом деле ничего не хотите поесть?
     Он жестом отверг мое предложение,  стиснул ладонями  стакан и, поднимая
его, спросил:
     -- Журналисты, не так ли?
     -- Да. Из "Дейли Монитор".
     --  Я, знаете ли, не часто читаю... Но еще никогда не видел журналистов
ту